Бархан и Швайка

 

 

 

Откуда появился Бархан в нашем дворе, уже никто и не помнил. Крупный пёс, не то чёрный в рыжих подпалинах, не то рыжий в чёрных подпалинах, был породистой немецкой овчаркой. Он давно прижился и давно привык к жильцам нашего дома. Пёс был умным, он прошёл хорошую школу общения с человеком. Казалось, Бархан понимает всё, о чём идёт речь, только не может выразить словами свои мысли. Ходили легенды, что когда-то он то ли охранял границу нашей Родины, то ли помогал милиционерам ловить бандитов, в общем, подробностей о его прошлой жизни уже никто вспомнить не мог.

Бархан жил возле нашего подъезда в конуре, которую своими руками смастерил заядлый собачник-сосед, дядя Гена. Он кормил Бархана по часам, объясняя интересующимся, что «собака благородной породы должна соблюдать режим», сделал для него ошейник с металлической пластинкой, на которой была выгравирована кличка и адрес нашего дома, на случай, если собачники вздумают поймать пса и заточить в своей колымаге. Соседи подшучивали: «Ген, ты ещё свой телефон напиши». Но дядя Гена серьёзно говорил: «Увидят ошейник и ловить не станут, ведь сразу видно, что собака домашняя». Хотя вряд ли Бархан позволил бы незнакомым людям набросить на себя верёвку. Но люди хитры и непредсказуемы…

Пёс уважительно относился ко всем жильцам дома, но старика любил безгранично, так, как это могут делать только собаки. У него моментально менялось выражение глаз, когда он даже издалека видел своего друга. Бархан не бежал навстречу, заискивающе пригибаясь и размахивая хвостом, не падал на спину, демонстрируя свою преданность, он трусил ровной рысью, подбегая, брал в пасть кисть правой руки деда, небольно, слегка, прижимал её зубами, как будто здороваясь. Дядя Гена останавливался, ласково трепал его по умной голове, приговаривая: «Ну, здравствуй, Бархаша. Соскучился?» Так они вместе доходили до дома.

Дядя Гена строго отчитывал всех добросердечных соседок, которые пытались самостоятельно покормить собаку, щедро наливая в миску, стоящую у будки, прокисшие объедки или бросая туда сладости. Бархан от того и от другого воротил нос, даже казалось, что он морщится. Поэтому, прежде чем отдать «собачью» еду, тщательно её просматривали, а затем несли домой к дяде Гене, вежливо интересуясь: «Афанасьевич, а Бархану можно оладушки?» или: «Ген, внук кашу манную не доел, Бархан будет»? Сосед всё придирчиво нюхал, осматривал, только что не пробовал, и брал то, что считал нужным для рациона породистой собаки. Обязательно раз в неделю покупал на рынке кости, ведь собака – это животное, хоть и домашнее. Пёс прекрасно знал всех обитателей дома, запоминал часто приходящих гостей. Мы даже не стали ставить такой модный в последнее время кодовый замок на подъездную дверь. Зачем? Мимо будки Бархана трудно было пройти незамеченным. Молодые мамы, если надо было ненадолго отлучиться, спокойно оставляли коляски со спящими детьми на попечение собаки, приказывая: «Охранять»! Бархан подходил, садился рядом. Если кто-то из посторонних намеревался подойти к ребёнку, пёс поднимался и, обнажая в оскале внушительные клыки, медленно направлялся к желающему поглядеть на дитя. Никогда не было такого, чтобы он залаял рядом с маленьким ребёнком или рядом с коляской. Как будто понимал, что громкий неожиданный лай может испугать и нанести вред здоровью маленького существа. Дети его обожали. Гладили умную лобастую голову, заглядывали в глаза, а он терпеливо сносил эти ласки, дожидаясь момента, когда можно будет избавиться от маленьких цепких пальчиков.

Дядя Гена работал водителем автобуса и выходил из дома в половине пятого утра. Бархан в любую погоду и непогоду к этому времени уже сидел у подъезда и обязательно провожал его до остановки, где они вдвоём ждали вахтовую машину. Потом пёс возвращался назад и, как положено сторожевой собаке, охранял покой обитателей родного двора. А когда дядя Гена вышел на пенсию, они вообще стали неразлучны. Часто старик сидел на лавочке и, дымя неизменной «Примой», разговаривал с псом, лежащим у его ног, о футболе, о любимой рыбалке, и вообще о жизни, которая постепенно старила друзей, только мужчине доставалось от неё больше и седины, и рубцов на сердце. Издалека казалось: сидит пожилой человек и самому себе что-то увлечённо рассказывает. Бархан, положив голову на ноги друга, тихо лежал, прикрыв глаза, чутко поводя ушами. Ехидные старушки в такие моменты всегда язвили: «Что, Гена, докатился? Уже с собакой разговоры разговариваешь? Твоя Людмилка с тобой и говорить не хочет»? Дядя Гена в долгу не оставался и «по-доброму» им отвечал: «О себе страдайте, девчата, а мою жену не трогайте, а то сейчас Бархану скажу полслова, он вмиг вас вместе с вашими вставными зубами загрызёт, чтоб ими попусту не ласкали». При этом пёс поднимал голову и с удивлением выразительно смотрел на «митингующих» бабушек, показывая всем своим видом, что в словах его друга сомневаться не надо. Старухи поджимали губы и демонстративно беседовали только между собой, надолго оставляя без внимания соседа по лавочке.

 

Когда начинались «собачьи свадьбы», Бархан пропадал на пару дней, а потом появлялся голодный, с втянутым брюхом, иногда подранный другими псами. Проходило время, и его шерсть начинала снова лосниться, раны, подлеченные добрым стариком, затягивались, жизнь входила в обычную колею.

Но однажды пёс вернулся со своих «гулянок» не один. С ним, семеня рядом, прибежала беспородная, какая-то несуразная дворняга. Чёрная, как уголь, белела единственным пятном вокруг глаза, которое напоминало лорнет. Одно ухо у неё всегда было настороженно поднято, другое безвольно висело: казалось, что псина постоянно подслушивает. Собака была очень любопытной, бестолковой, часто беспричинно визгливо лаяла и не реагировала ни на какие команды и слова. Если во дворе вспыхивала перебранка, она тут же прибегала, усаживалась напротив ругающихся и слушала, вертя головой, внимательно разглядывая каждого оппонента. Видимо, её привлекали повышенные тона, на которых беседовали в этот момент люди. Иногда, ни с того ни с сего, начинала звонко потявкивать. И тогда ссорящиеся моментально забывали о предмете спора, обрушивая на собаку свои эмоции, ведь она была в этой ситуации «третий – лишний».

Бархан так трогательно за ней ухаживал, что мы были просто поражены. Он сразу же уступил ей свою конуру, а сам спал на улице, рядом, свернувшись калачиком, охраняя сон «дамы сердца». К миске с едой подходил только тогда, когда она выбирала и съедала лучшие куски, потом нехотя, лениво отходила в сторону. Когда дядя Гена приносил и, сидя на корточках, выкладывал еду, Бархан подходил, заглядывал ему в глаза, как бы спрашивая: «Как тебе моя невеста»? Старик улыбался и ворчал: «Ничего, Бархаша, бывают и хуже».

Клички у собаки не было, потому что ни на одно имя, придуманное нами, упорно не желала отзываться. Но однажды она попала под ноги дородной хохлушке Груне, которая выносила во двор на просушку свой палас. Не видя из-за своей ноши разлёгшуюся на пороге подъезда псину, Груня не то наступила на неё, не то споткнулась. Только чудом сто двадцать килограммов живого веса не рухнули на асфальт. На весь двор пискливо заверещала дворняжка, мощно залаял Бархан, понеслась смешанная русско-украинская брань: «Ах, шоб тоби, гадюку, блохи позгрызалы! Чтобы ты подавилась костью и подохла! Швайка погана!» Народ, наблюдавший эту сцену, попадал со смеху. А псина, поселившаяся в нашем дворе, стала откликаться на «Швайку».

 

Постоянством Швайка не отличалась, не собиралась хранить верность Бархану, и уже скоро ей надоела его компания. Удрать со двора не удавалось, потому что Бархан был всегда начеку, и поэтому ей приходилось проявлять чудеса изобретательности. Как только Бархан на что-нибудь отвлекался, она сразу исчезала, как будто испарялась. Влюблённый пёс, видя, что «девица» улизнула, отправлялся на её поиски, и через какое-то время водворял Швайку на место. Мы, наблюдая за их отношениями, удивлялись тому, как вёл себя наш пёс. Ну, всё как у людей! Отбив беглянку от стаи, он бежал рядом, слега потрёпанный собачьей сворой, возвышаясь над подругой, всем своим видом как будто говоря: «Никуда ты от меня не денешься. Где ты ещё такую конуру со всеми удобствами найдёшь»?

Но Швайка делась. В очередной раз сбежала, улучив подходящий момент. Когда Бархан нашёл её, и они возвращались домой, собака, перебегая дорогу, уже почти приближаясь к бордюру, попала под колёса машины. Сильный удар отшвырнул её назад, почти на середину трассы. Бархан кинулся к Швайке и, сам рискуя быть сбитым, ухватил её зубами за заднюю ногу, стараясь не прокусить, не добавить боли, поволок к спасительной обочине. Водители, кто успевал, сбавлял скорость, кто, матерясь, начинал срочно маневрировать, а кто-то съезжал на обочину и, останавливаясь, снимал эту рвущую сердце сцену на мобильник. Бархан, оттащив Швайку в безопасное место, стрелой полетел за помощью. Благо, дорога находилась недалеко от нашего дома. Он прибежал во двор и, вцепившись в брюки сидевшего на лавочке дяди Гены, грозя их порвать, с силой потащил старика за собой. Но больные ноги быстро ходить не могут… Окровавленную собаку принесли во двор, положили на траву. Швайка сдохла ещё там, на дороге, от удара. Бархан этого не знал. Уже мёртвую, он пытался её спасти, оттаскивая в сторону от несущегося потока машин. Собралась толпа из притихших людей. Бархан то лизал её, бездыханную, то, поскуливая, метался от одного человека к другому, заглядывал людям в глаза, нетерпеливо перебирая лапами, как бы уговаривая: «Чего же вы стоите, делайте же хоть что-нибудь…»

Смотреть на него без слёз было невозможно.

А потом Бархан всё понял и, подняв голову к небу, глядя куда-то ввысь, туда, где уже парила душа его любимой, тягуче, тоскливо-тяжко завыл, разрезая своим горем души людские…