Слова обетованные

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 17 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Переписывая давний свой текст – роман «Кровь, или Жила-была Ася», не замыленным взглядом теребя полузабытые строки, особо пристально я вглядывался в слова, принадлежащие одному только мне. Вглядывался – и кое-что углядел. После этого просмотрел ещё несколько текстов, в результате получилось нечто вроде послесловия к «Крови», где, в частности, идёт речь об одном из своих слов, в своё время и меня на подобные подвиги вдохновившее.

«Но там, где всё обезличивалось, где вынимали старую душу, намереваясь новую, которой не было вовсе, вложить, всё стушёвывалось, расплывалось, теряло границы. Словила себя на мысли, что никогда не имевшая дела с тушью, с радостью это слово приемлет. С любовью, весельем, как стремятся хасиды, обязательно пританцовывая. Видно, всё-таки ничего в жизни не происходит случайно. Ну, на что Достоевскому был Михайловский угрюмо цареубийственный замок? Инженерные науки – к чему? Пригодилось, стушевалось, но отразилось».

 

 

1

 

По мне проза должна быть немногословно плотной, в любой момент готовой взорваться контрастным фейерверком разреженных, полных пустот, пауз, недоговорённостей диалогов. Чем проза плотней, тем ближе к поэзии, чем ближе к поэзии, тем существительней, чем существительней, тем за первым планом сильней ощущается второй, метафизический. Между планами бытия, бытовым и бытийственным, связь очень тонка, и мне редко удаётся без своего слова его обозначить. Спеллеру не понравилось два слова в этом абзаце: существительней и бытийственным. По-моему, оба слова не слишком мои. Только, думаю, тратить время на установление оригинальности вовсе не стоит. Лучше пробежаться по подборке цитат из «Крови…», в которых неологизм, не общее слово – только моё (во всяком случае, таковым мне представляющееся) является доминантой.

В романе два главных героя: Ася и её приёмный сын, наделённый автором страстью к словам: «Наткнувшись на новое понравившееся слово, тут же на зуб пробовал, смаковал, как вино, перекатывая во рту».

В детстве герой слова сочинял.

«– Беременоватая, – заключил однажды с важным видом, откликаясь на разговор, в котором она с кем-то обсуждала беременность сослуживицы: срок немалый, а вовсе не видно.

Оборвала его:

– Не выдумывай!

Отвечал резонно:

– Я не выдумываю – придумываю».

В юности «безудержно словами играл. Из него вылетали пародии и куплеты, он фонтанировал и буремировал, обольщая поклонниц, готовых завалить цветами и комплиментами. Вольно и правильно он нужные слова сочинял, не смущаясь, что их нет в языке. Нет – будут. Они ему ведь нужны».

«Не зная, как по-русски назвать курицу, родившуюся и умершую не в стойле, он, её мальчик, придумал своё: вольная курица, которая вместе с тухлой капустой прочно вошла в их лексикон. То, что изредка, но в охотку она – когда вырос, с его помощью – сочиняла, пробуя и мешая, добавляя тончайше нарезанные яблоки, у них и называлось тухлой капустой. Мальчик свой, капуста своя. Язык тоже свой. Чужих тухлой капустой не ошарашивали, не пугали, близко не подпускали».

«Пишешь, что словечко ты изобрёл. Русев неплохо, только, может, еврус – наоборот? Предложение концептуально: ты полагаешь, что в этом субъекте преобладает русское – может, ты прав. А мне хочется надеяться, что десятилетия национального насилия еврейское не истребили. Впрочем, может всё дело в возрасте? Кстати, выстраивается любопытный семантический ряд. Смотри, у тебя: русев, русева, русевище, русевна (старушка на скамейке у дома), русевать, русевно. У меня: еврус, евруса, еврусище, еврусна, еврусевать, еврусно. Размышляя над новым словом, нелишне поглядеть, как выглядят производные. И ещё. Вспомнился самый знаменитый неологизм последних десятилетий, точнее небольшая свара по поводу авторства. Совки по Градскому (певцу) попали в новояз из песочницы, где он с друзьями (он – из совочка) водку употребляли. А по Эпштейну (философ) произошли от «сов» из его книги «Великая совь». Скорее всего, прав Эпштейн. Но для мифологемы интереснее Градский».

В этих примерах есть несколько слов и словосочетаний, которые вряд ли можно встретить в текстах иных (если кому-то встречались, прошу информацией поделиться). Такие слова и словосочетания я и называю словом своим, а в порыве гордыни – словом обетованным.

Не знаю, можно ли иноязычное объявить словом своим, но из строки оно всегда очень отчётливо выпирает. «У одного из мальчишек в шеренге развязался шнурок. Однажды он, её мальчик, упал из-за шнурка, с тех пор осматривает обувь с носками, сбитыми от пинания. У другого не застегнута пуговица на ширинке – рич-рач, змейка, солдатам не полагался. Это словечко впервые услышала в магазине. Он, пятилетний, самостоятельно отправился за занавеску, надел новые брюки и страшно смутился, когда продавщица застегнула забытый рич-рач».

Также сомневаюсь, можно ли своим полагать склеенное дефисом в одно. Тем не менее, пример приведу. «В большинстве семей дети повырастали: детские обращены в кабинеты, в которых необходимости нет, особенно там, где муж – рожа-пузо, обросший жиром, волосами и скверными подробностями бытия».

Ещё цитаты из «Крови…» без комментариев.

 

Часто вспоминала тамошне-тогдашнего приятеля...

 

Вошёл в жизнь, зацепившись за какой-то щебёночный выступ на обочине памяти полумужем.

 

История началась, когда Святого Себастьяна начали раздевать и омолаживать. Исчезли борода и усы, мужественное лицо воина заместило розовощёкое юно губастое личико молодого солдата, почти мальчика.

 

Извлекал из небытия сомыслия, созвучия.

 

Купаются при луне. Вода слабосолёная. Губы такие же, малосольные. Целуются долго – впервые не наспех, не на ходу, не скрываясь от глаз посторонних... Юные любовники тонкотелые.

 

Идиотка, никогда подкосило. Тоже мне, nevermore, закаркала, неверморствуя, как вороны, слетевшиеся на большую еду.

 

Возраст у него был на всё возражательным.

 

И над всем этим калатравно в честь Калатравы, автора Струнного моста, возносилась вырастающая из струн белоангельская стрела – лестница Иакова.

 

Что может быть замечательней сказочной, игрушечной, замково-площадной Европы, лелеющей под мышкой у вечности своё порыжевшее от крови Средневековье? Или дон-кихотное, бесконечно жёлтое пространство Ламанчи?

 

Больше всего было картинок-червячков со знаменитыми стульями, где художник дал себе волю, настолярничав и людовико-версальские, и венские, и конструктивистские – попробуй сесть, и какие-то древние кресла-лежанки.

 

На одной из картинок, названной «Кровь и плоть», могучемясый полнокровный мужик, больше похожий на людоеда, чем на творца, выламывая куски собственной плоти и сцеживая избыточную кровь, своё подобие из этого материала творил…

 

Подумала: бедные гавки. Однажды он, её мальчик, сказал, с тех пор собака из их лексикона исчезла.

 

…Словно влажная после дождя красноватая почва, из которой вот-вот брызнет зелёная ребёночья поросль.

 

– Может, молитва особая есть? – медузничая, оплывая в овал, спросила и пожалела.

 

Высоко, за колонной – чтобы кусок сцены увидеть, приходилось весь вечер выгибаться пантерно, но пару часов в Большом можно и покорёжиться.

 

…Кровь замедляла свой бег, а затем, спохватившись, бессильная в непоправимо узких сосудах стремительно разгонялась, гремя водопадами, прорываясь наружу пеной розовато кипящей, словно клубничное, красно-сладостное варенье, выкипающее розовой пеной в медном золотисто-летнем тазу.

 

Гордый мальчишка, он с достоинством нёс своё пятилетнее пухлогубие.

В его речи появилось новое слово: микробные идеи, микробные представления. Подумала: и действительность и воспоминания мешают в чужой сон погрузиться.

 

 

2

 

Из повести «Щель»

 

Осознать это никак невозможно. Остаётся не думая плыть, о пристани не заботясь, вглядываясь в гору, плывущую впереди: когда взойдёт словолов, словно птиц, слова созывая.

 

Словосольные острова в речной иллюзии времени самые ощутимые. Если бы на них водились олени, то облизывали бы места обитания своего длинными шершавыми языками и были бы счастливы совершенно. Для человека же словосольные острова чрезвычайно опасны. Сколько слов и каких можно наговорить, нализавшись?!..

 

Розовато-белая вечно весенняя провинция эклектичная, замершая и замёрзшая, прерванная цитата перевранная, исхудавшая, измождённая, сквозь зубы в бесконечность босяцки процоканная.

 

Было время, когда столица отчаянно маячила и бурлючила. Язык в столице не тот: суше, строже, трезвей... И – разнообразие любовей, о которых в провинции и не слыхивали. Одновременно любить сына, отца и святого духа, разумеется, платонически, это вам не заезженный широкобедренный треугольник, самая замысловатая фигура любви, принятая в провинции.

 

Я уже не реален, даже номинален не слишком. Я, сказать осмелюсь, чуланообразен, и своё чуланообразие преодолеть не смею, а если бы и посмел, не сумею. Оно – трудно повторимое слово – моё утешение, оправдание, защита от жизни, от смерти, от всего, что знаю, и от всего, что забыл. Есть нечего. Вот и смакую слова. Однако живуч. Другой бы давно умер от отвращения. Всё мечтается о чём-нибудь покаминней да поуютней... Полупризнания, полулюбовь, полустрасть до полусмерти… Полукаморка! Мой спасительный панцирь! Мой полугорб черепаховый! Дожил почти до полупочтенного возраста, славы совсем не хлебнувши! И за всё про всё – подлестничное отшельничество и полнозвучно кощунственные несвежие полуакриды.

 

С тех пор, как очутился в полукаморке, куда полужизнью был загнан, всё сузилось, горизонт на расстоянии вытянутой руки оказался, небо с полом полусомкнулось... Раньше ежесекундно смотрел на часы. Ныне – по солнцу. Вместе с ним иссякаю, вместе с ним оживаю. Двоюсь, раздваиваюсь, вот, други, словечко, антитезируюсь…

 

Муравейчатый мир… Медвежьи шкуры, ковры, стены обтянуты шёлком, египетские папиросы, лаковые туфли, идеальность проборов и мыслей, сочные отбивные и скучные диалоги, высоколобо и среброгриво... В то время я был чрезвычайно столичен: монокль, нога за ногу, прищур, слова в нос, картаво пришёптывая…

 

Под плотом, усыпанным разноцветным радостным конфетти, в глубине то зелёной, то чёрной, вонючее чудовище вольготствует, изредка какой-либо гнусностью себя граду и миру являя… До приезда в столицу были людьми недослучившимися…

 

Но вот, о смерти начисто позабыв, новую жизнь густо вдыхая, привычно по крышам столичным пышнослово сигает вместе с другими юродивыми и сумасшедшими, непринуждённо в зазорах между крыш зависая.

 

Их ритмами увлечённый классическими, боров даже не птицей летит – бабочкой среброкрылой порхает.

 

И душок – от духа вольного, занесённого пьяно с Монмартра разбегающимися тараканами, кудахча, встрепенувшимися курино с насеста.

 

В полукаморке, исполосованной сквозняками, ни времён года, ни рассветов-закатов. Полухолодно и полутемно. То ли изначально создавалась и голо меблировалась для полужизни, то ли так получилось. Судьба жильцов этажей над полукаморкой меня удручает. Для этого, для удручения, необходимо время, свободное от забот от хлеба и быта насущных. У меня как раз его ныне в избытке. На лестнице, рядом с моей полукрысиною кельей раздаётся злобный стук каблуков, напоминающий, что мне давно очень хочется сладкого.

 

Водопад звуков прекрасных, по граниту золоторунно стекающих.

 

…Нет ада – есть рай, птицезвонкий, мудрозмеиный.

 

С ней, с посланницей надо пиршество разделить. Что сказать, заслужила! Я теперь отношусь к ней почти как к полуразумному существу, как к получеловеку, пожалуй. Вообще-то, в отличие от моей полукрысы, в полукаморке я пребываю тихо и незаметно. Уйду – следа не останется. Не то что после неё – везде следы острых зубов полукрысиных.

 

Тишиной оглушённость.

 

За одним из мостов, не помню уж за каким, громадилось многопалубно страшилище океанское, забредшее в речную ловушку. Лодочник в прошлое уходил, и вместе с одеждой волосатая кожа сползала, змеино меняясь розовой детской, родинками коричневеющей. Кто он, этот шармёр, жрец опустошённых умов и зачервивевших душ? Был или не был? Жизнетворческие сюжеты в этом лучшем из гнуснейших миров преследовали его. Снописцы рядом с ним ночевали.

 

Эпоха повыдумывала слова. Впрочем, вначале слова выдумали эпоху… Сумерки нынче начинаются сразу после рассвета. И тотчас по всей земле тьма – выколи глаз. Чтоб на окружающее глядеть не гнушался, полуприсутствуя во времени чернокостном.

 

Подышит, походит, поёрзает, на цветущую сирень по весне полюбуется, а потом, что-нибудь вспомнив, хотя бы девочку грязную, возьмёт и повесится себе ставропигийно.

 

Вздорные мысли каморочного затворника. Мохнатые образы. Одним словом, пропащесть. Ржавый кран, из которого выкапывается отжитая жизнь.

 

Косвенность, кривизна пространства, скукоженность времени – это всё от лукавого, который подстрекает безгрешного.

 

Потерять? Что ещё могу потерять? Родину? Мать? Может, невинность? Потеряна жизнь. Больше, даже если буду стараться, ничего не смогу потерять, кроме полутерпения своего полукаморочного. Теперь свободен ото всех и от всего. Полукаморочная свобода полукаморочного человека. На эволюционной лестнице – сразу после питекантропа и австралопитека. Хотя некоторые утверждение это оспорят.

 

 

3

 

Своё слово по мне – вещь совершенно необходимая. Как в следующих примерах из «Экскурсии», маленькой повести. И не только слово – но и форма его. Степени сравнения имеют лишь качественные прилагательные. Однако часто текст диктует и сравнительную степень прилагательных относительных. «Известно, строить тут – мука: чем центральней, тем невыносимей»; «А может, всё проще, теплей, идилличней?». Конечно, и без «идилличный» можно было бы обойтись, и «центральней», предложение построив иначе, вполне избежать, только, по-моему, со своим словом получается лучше.

В «Экскурсии», как и в текстах других, надеюсь, не слишком назойливо, сущности-предметы-явления в единое-отделённое соединяя, у меня дефис активно работает, знак относительно редкий, но заслуживающий большого почтения. «За мостом же дорога, которая вас привела, прошлое-настоящее, из которого в настоящее-прошлое движемся, поражённые болезнью священной: видение реальней реальности, реальность метафизики метафизичней»; «Шум городской стал плотней, трамвайному звону трудней пробиваться сквозь шелесты-шорохи-стуки». Конечно, шелесты, шорохи, стуки, из которых слагается шум городской, и сами по себе не слишком приятны, но слышащий вряд ли, анализируя, их различает, разве что дикую доминанту трамвайного звона, который уж точно сам по себе, наособицу. И единораздельное действие, и единораздельное понятие услужливый дефис всегда готов передать: «побродить-поблуждать», «не только любовь-ревность, но и честь-и-бесчестие».

Хорошо знакомые, привычные корни в новых грамматических формах обретают необходимое автору лица необщее выраженье.

«Сон, поэма, легенда, лимоном и лавром пахнущие экзотично, нездешне»;

«Я ведь обычно кормлю гостей после. Одним словом, куда? Чтобы недолго и не слишком фаст-фудно?»;

«Камнем взгляд в стаю воткнулся – тяжелокрыло и оглушительно, перья вздымая, стая взлетела и, покружив, на место пылью осела»;

«Мальчишки, девчонки, чему угодно они покорялись: нелепой одетости, ослепляющей обнажённости, бешеным звукам, слова из них вытрясающим»;

«Нынче ничто ничему не помеха: ни скоропалительность, ни короткопалость, ни иная малость какая»;

«Снежно и льдисто. Бело и золотисто. При солнечном свете. Чудно. Хвойно и ломко. Мутно и мглисто»;

«Может, пусть погибнет новельно, случайно, нелепо, идя на встречу с красавицей?»;

«Мрачная невнятица переулков, где нелепица к нелепице лепится, где выжига о выжигу жжётся, где месят грязь, обувь теряя, вечно смурные начальстволюбивые обыватели. Ни сном, ни духом о самураях, зато только к ним необщительная одинокая иволга из Заречья волгло несётся»;

«В отличие от городов, без собеседников мгновенно скисающих, монологичен, цельные, не дробные мысли, тайнословием запечатанные, грустно лелеет».

Можно, понятно, одни свои слова опустить, другие привычными заменить, только, по-моему, этого делать не стоит: слова не простые, тебе одному обетованные.

 

 

4

 

Портрет героя. Пусть даже не всегда разберёшь, а ведь пытаешься разглядеть, но «дамские шляпки огромны: лица из-за них не видны, из-за них дамы безлики, не разобрать: у кого глаза-маслины, у кого губы змеиные».

Что портрет читателю говорит, особенно если словами общими выписан? Вот, и попробуем.

Её (его) глаза были довольно бесцветными, нос немного мал для большого лица, губы слегка узковаты, щёки несколько бледные, и надо всем нависали уши слегка оттопыренные.

Вот так. Бывает, конечно, и хуже. Но редко.

Было время, без портрета совсем обходился. Читателю надо – пусть себе нарисует. Да и теперь многих персонажей, возможно, смертельно их обижая, я оставляю без внешности, а, если решаюсь на подвиг, штрих-другой – и довольно. Причина нелюбви к описанию внешности очень проста: всегда выходит банально, как две капли воды, похоже даже не на кого-то – на всех. Подражать кому-то, тем более большому писателю, – грех не великий: в эпигонах походишь, помогая критикам в большом писателе разобраться. Но быть похожим на всех – в отставку немедленно, на писательскую службу не заступив.

Портрет: значит, глаза, нос, губы. А как? Какие бывают носы? Греческие. Картошкой. Боксёрские (уши – борцовские). Глаза? На выкате. Миндалевидные. Раскосые. Карие и проче-цветные. Всё – слова общие. Как и портреты. Отсюда и герои – однояйцевые близнецы.

Из моих попыток портрета: ребёночье лицо (в ряде текстов), полноструйное тело («Похороны Святого благословен Он»). Каким бывает рот? Полногубый («Похороны»). Глаза? Свежемороженные (слово общее, однако с глазами, насколько мне известно, ранее не сочетавшееся, «Похороны»). Губы? «Вода слабосолёная. Губы такие же, малосольные» («Кровь»). Ну, и, кстати, о голосе: грубый мелкогалечный («Похороны»).

 

 

5

 

Если недостаёт глагола для обозначения действия и нет желания их число умножать, на этот случай в русском языке – деепричастия, употребление которых ограничено грамматической категорией времени, а также наречия. Аналогично – прилагательные: ёмкость эпитета можно увеличить, привлекая наречия. И в том, и в другом случае, понятно, если деепричастия или наречия не создали до тебя, или ютились они на задворках, их можно и нужно... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в сентябре 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: