Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Попала в пробку, выматывающую, бесконечную. Пока постепенно скорость снижалась, была надежда, что ненадолго – экскаватор-грейдер плетётся, занимая собой полосу. Тащилась вдоль забора, к обочине примыкавшего. Оттуда, словно протягивая за подаянием руки, выступали гроздья несозревшего винограда. Вспомнила, как шла вдоль забора из толстой проволоки витой, и к ней вытягивалась лоза: гроздья винограда, почти поспевшего, тёмного, матово-синего, покрытого пылью, словно уставшие путники, молящие о ночлеге и подаянии. Нет, не грейдер, серьёзней, надолго. Или – не дай Бог, авария, или – не легче, поставили блокпост на дороге: террористов ловить.

Его, её мальчика, иногда на блокпост отправляли. Возвращался злой, молчаливый, словно нахлебавшийся дряни. Так, в общем, и было: пыль, грязь, крики – муторошно, тошнотно.

Через несколько месяцев после призыва приехала на базу забрать. Стоял с огромным мешком стирки в воротах. Рядом с ним двое. Сели на заднее сидение, он из солидарности с ними. Демонстрируя шофёрскую отделённость, узнав, куда им, включила радио: у меня и вас разные свадьбы. Болтать за рулём не любила. Радио редко включала – на пустынных дорогах. «Дорогу слушаю,» – объясняла. На этот раз дорога была пустынной, и радио послужило барьером. Но действительность притирала плечами, лбами сталкивая нередко.

Ведущий методично клещами вытягивал слова у директора какой-то больницы. По приезде немного на радио поработала, ушла, разобравшись, что деньги платят ей унизительные, норовя акт расплаты, словно за грех, оттянуть. Директор больницы попался не разговорчивый. Похоже, не был уверен, стоит ли на интересующее ведущего отвечать. С того какой спрос? А с него, государственного служащего... Но закон обязывал информировать. Вот и вещал, заикаясь, потея, мекая, информировал. В его больницу время от времени поступают палестинцы, все тяжелобольные, которым там оказать помощь не могут.

– Из Самарии? Из Иудеи? Из Газы? – Журналюга всё знал. Его долг – информировать общественность, потому – подчеркнуть: больные поступают не только из мест, сравнительно мирных, но даже оттуда – из места самого дерьмового в мире.

– Этот мальчик из Газы.

– Как к вам он попал?

– Привезли на скорой, – избегая деталей, и так понятно: сами собой больные оттуда сюда не попадают.

– Чем был болен? Каков диагноз? – Ведущего поджимало время, а может, надоела комедия.

– Лейкемия. Нужна была пересадка костного мозга. После тестов членов его семьи, – заторопился, уходя от вопроса, как и кто делал тесты, – определилась наиболее подходящая кандидатура – его старший брат, который дал согласие на операцию.

– И перед операцией брат этот исчез, – в таком драматическом повороте и была самая солёная соль. Для этого и затевалась вся передача, таившая немалые рейтинговые возможности; того гляди, подхватят иностранные корреспонденты, переврут, перегадят, но главное – разнесут. А там – опровержения арабов, мол, мы и сами способны такие операции делать. Оно-то, конечно, способны. Только почему-то шейхи, которые победней, не ездят в Европу – тихонько добираются до Израиля, где не хуже и чуть-чуть дешевле.

– Да, исчез. – Как бы нехотя, с сожалением под влиянием очевидного факта согласился директор.

– И вы его не нашли?

– Нашли, – с фактами он нехотя соглашался, но комментировать напрочь отказывался.

– Так вот, дорогие радиослушатели, – делать было нечего, невозможно резину тянуть бесконечно. – Оказалось, что, воспользовавшись случаем, старший брат больного, давно связанный с террористической организацией, готовил в больнице теракт, одной из жертв которого должен был стать его младший брат. Своевременное вмешательство позволило обезвредить террориста, и на операцию он был доставлен в наручниках.

– Как прошла операция? – Завершая интервью, необходимо вспомнить и о директоре.

– Успешно. Сейчас состояние больного ребёнка резко улучшилось, – директор затараторил, предвидя вопрос о террористе.

Но времени у ведущего уже не осталось – ни на террориста, ни на резюме. С самого начала она поняла: мальчишки прекратили трепаться и вместе с ней ловят каждое слово.

Долго, сутками молчавшая Рима, открыв рот, с трудом его закрывала: говорила долго и беспрерывно, выговаривалась, намолчавшись. Себя называла, не лукавя и не оригинальничая, перекати-поле. Собственно, таких, как она, четверть страны. У некоторых это стало неотъемлемым свойством: докатившись сюда и едва зацепившись за песчаную почву, при резком порыве ветра они срывались, катились дальше – большинство за океан, а самые нетерпеливые – в поисках Клондайка в Африку или Восточную Европу, занимаясь бизнесом на грани фола. А что было делать? Только так и можно разбогатеть. Отставные генералы оружием торговали. Чужим туда соваться не стоило: хлопнут дверью – прищемят нос, а то и что поважней.

Битломаны – we all live in a yellow submarine – Римма с мужем студентами носились по Гарварду с Марксом под мышкой. Но время шло, тяжёлый одышливый Маркс куда-то запропастился: дали почитать – не вернулся. Многое из жизни ушло. Скоро сама жизнь уйдёт. Её срок не за горами.

– Никто, Рима, не ведает своих сроков.

– Правда. Не ведает. Не ведает – но предчувствует. Особенно – старики и поэты. А старики-поэты в первую очередь.

Всю жизнь с мужем по университетам они кочевали. То у неё заканчивался контракт, то у него. То она кормила его. То её он. К такой жизни относились, если не с восторгом, то принимая. Новые люди, новая природа (норовили каждый раз перебраться в климат другой), новая страна иногда. «Новое, новое, новое было нашим девизом, пока не поняли, что будущее кончается быстрее, чем прошлое. Вот и захотелось старого, старого, старого». Память о муже она не боготворила даже, просто мёртвым его не считала. На могилу – редко. Раз в год. На несколько минут. Помоет памятник. Положит камешек. Постоит-поглядит на Иудейские горы, и – довольно, обратно. Её мальчика обожала. Говорила, что напоминает старшего брата, погибшего на исходе Вьетнамской войны. «Нет, нет, он не был поэтом. Он был лётчиком. Его товарищи рассказывали, даже выпрыгнуть не успел. Двадцать два. Чуть старше вашего». Как-то, зайдя по каким-то нуждам соседским, прикипела к его работам, которые были без рамок приклеены скотчем на стену. Когда ушла, отлепил одну и, ничего не говоря, скотчем прилепил на Римину дверь. Она, полусумасшедшая-полуседая, тоже была ему симпатична. О вкусах не спорят. Было приятно, что они оба по-доброму относятся к отнюдь не считающей себя несчастной совсем ещё не старой старухе.

Была у Римы, не считая поэзии и мужа, отрада: Текила. Беспородная (по Риминому определению: иудейская гончая), лохматая, бестолково-весёлая, очень добрая, она в их небольшом коллективе (если угодно: стаде) была лидером несомненным. Дверь открывалась – Текила в ближайший парк тащила хозяйку на поводке. Парком эти заросли было трудно назвать. Не чета знаменитым паркам жизни прежней, хоть и кочевой, но ухоженной. Среди песков, примыкавшим к деревне, посадили несколько десятков деревьев и сотню кустов, на что деньги сыскали. Но на место мэра, старого и удачливого, пришёл молодой не слишком везучий. На парк денег не было. Что посадили, дичало, заносилось песком. Гордое название парк, кроме собачников, притягивало любителей пикников, соблазнявшим округу жареным дымом. Там и любила развлекаться Текила. Спущенная с повадка сходила с ума. Собачья кровь начинала играть, проявлялись инстинкты, гонялась за кошками и даманами. Живя у сердобольной Римы, со стола подбирая, спя в хозяйской постели, она разжирела и ни за одним существом, кроме Римы, угнаться у неё не получалось, что не очень её волновало. По природе она, видно, была анархистской: цель ничто, движение всё. Носилась, переваливаясь, и, устав, возвращалась к хозяйке, смиренно шею под поводок подставляя.

Однажды, сорвавшись в бега, Текила пропала. Убежала и не вернулась. Рима, одолев страх, прошла весь таинственный парк до деревни, окликая Текилу. След простыл. Сорвав голос, измучившись, вернулась в слезах. Они её встретили по дороге, втроём вернулись назад и пошли, окликая. Текила исчезла. Она растворилась. Зарылась в песок? Спряталась под кустом? Схватив, изверги её истязают?

Он наткнулся на лежащую под кустом и едва слышно скулящую. Ветеринар не смог определить, что приключилось. Через час после укола Текила, повизгивая, встала на ноги, и, рыкнув на ветеринара, заковыляла к хозяйке. Та, взяв псину бедную на руки, не отпускала, пока дома в постель не уложила.

На следующий день, отоспавшись (будто вчерашнего недоставало), Текила бодро пила и ела, а на улице потянула Риму знакомым маршрутом. Когда, поколебавшись, поводок отцепила, Текила скакнула, но, покрутившись, далеко не забегая, вернулась, смиренно подставив шею под поводок. «Так и человек рано-ли– поздно приходит к жизни оседлой», – Рима сделала далеко идущие выводы. После этого, завидев его, её мальчика, Текила прыгала, в лицо норовила лизнуть. Когда наклонялся, ей удавалось.

Не слишком полагаясь на врачей и лекарства, как её саму в детстве, отпаивала его ангины-бронхиты куриным бульоном. Для чего курица покупалась непременно на рынке. Как когда-то по причине другой для прабабушки, матери деда. О ней рассказывали, что даже во время войны, когда решалось: есть не кошерное или не есть вообще, выбор был однозначный. Перед праздниками дед отправлялся на рынок, покупал курицу, приносил резнику, которого его мать знала с детства, кошерное варилось, съедалось – до нового праздника. Не зная, как по-русски назвать курицу, родившуюся и умершую не в стойле, он, её мальчик, придумал своё: вольная курица, которая вместе с тухлой капустой прочно вошла в их лексикон. То, что изредка, но в охотку она – когда вырос, с его помощью – сочиняла, пробуя и мешая, добавляя тончайше нарезанные яблоки, у них и называлось тухлой капустой.

Мальчик свой, капуста своя. Язык тоже свой. Чужих тухлой капустой не ошарашивали, не пугали, близко не подпускали.

Доведя до кипения и дав слегка повариться, испуская жир и серую белковую пену, выливала первый навар и, промыв, варила, добавляя нарезанную тонкими звёздочками – когда ел, их отлавливал – морковь, брусками – картофель, ломтиками – бататы. Лук с шелухой непременно тщательно укутывался в марлю – чтобы ничто не отшелушилось. Пока варился, это был куриный бульон. Но готовый, золотисто-прозрачный, словно пройдя ритуал инициации, бульон принимался в их орден, и они, основатели и ревнители Большого стиля, именовали его волшебно-детским, золотисто-ёлочным словом, вытягивая бесконечное «ю», обретавшее таинственность детства – дачу и вкус болезни, для неё пектусина, для него лакричных леденцов. Ю длилось, истончалось, пока не упиралось в неодолимый забор, их детства навсегда разделивший: юх – куриный бульон на идиш, слово, адекватному переводу ни на какой язык не доступное. Оно, протягиваясь во времени, вбирало в себя всю исчезнувшую под пеплом таинственную величественную Атлантиду городков и местечек, говоривших на языке, который был крепким отваром иврита, немецкого, всех славянских, литовского. Подобный языку крепкий чай готовила – пакетиками брезговала – как дед научил, не жалея чаинок, на воде экономя.

То, что когда-то в Вавилоне не получилось – дед ехидничал: когда за дело неевреи берутся – вышло у обитателей городков и местечек, всем понятный единый язык сочинивших. Худо-бедно на нём любой еврей мог договориться с кем угодно на свете, если тот, конечно, предпочитал убийству еврея общение с ним. Несколько чужих слов, словно капли рома, никогда не испортят ни чай, ни язык.

Вместе с солью добавляла лавровые листья, чёрные горошины перца, что после варки полагалось вылавливать, превращая заурядность в изысканность.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить