Ты

 

Купить в журнале за декабрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Найти слово трудно, но имя трудней. Как тропу назовешь? Может, имя ей ни к чему? Вот и тянется безымянно по городу безымянному среди безымянных людей, на безымянных площадях пропадающих, куда впадают безымянные улицы, от которых отрастают тупики безымянные.

Ты идешь по тропе очарованно, благодушно сочиняя дорогу, с которой могла бы пересекаться тропа, улицу, по которой, улыбаясь, никого не задевая, ты мог бы идти, площадь без виселицы, гильотины, фонтана и памятника, куда вливалась бы улица. Ты идешь, думая, что редкие улицы в площадь впадают бурно, отважно и широко. Чаще, сознавая свою несоразмерность, протискиваются осторожно, мелочно, крадучись. Ты видишь сочиненную тобой крыш красную чешую, венчающую дома, замыкающие пространство, в площадь его обращая. Это должно стать прекрасным городом – не городом солнца, просто городом без определений, который ты из сочиненных дорог, улиц и площадей составляешь.

Ты терпелив. Не чужое творение. Ты всевластен. Редкому архитектору в замечательнейшем из снов могло такое присниться. Составляешь, одно с другим сопрягаешь – не составляется, не сопрягается. Хорошее и красивое с другим хорошим, красивым у тебя не стыкуется. То ли хорошему-и-красивому встык нужно плохое-уродливое, то ли такое хорошее-и-красивое, рядом с которым первое было бы плохим-и-уродливым.

Ты идешь всё медленней, спотыкаясь о парадокс. Он дерзок, но ты его поднимаешь, с ним продолжая идти, отвернув голову, чтоб не узнали, в позорной неудаче не обвинили. Но никто и не смотрит. А от себя не отвернешься, не отвертишься от назойливого: может, в сочиненном недостаточно правильных слов, нужных городу больше прекрасных созвучий? Или лишние были, из-за них прекрасное-само-по-себе с подобным себе не слепилось, пазы с выступами не сошлись, перекрестки с улочками не слюбились?

Если долго всматриваться и вслушиваться в дорогу, тобой сочиненную, покажется: она собой тропу заместила. Но как дорогу ни обустраивай, всё дорогою остается. Поэтому оставь сиренам прекраснодушие лепетать, встань и иди, учась игнорировать кочки подобно тому, как одна европейская американка игнорировала запятые.

Что есть тропа? Тропа – это тропа – это тропа. Подобно тому, как тропики – это тропики – это тропики. Но по отношению к розе это неправильно – это неправильно – это неправильно.

Дорога строга. Если слогом старинным, тропа – ворожба. Тропа – это жажда, а дорога – взахлеб утоление. Дорог много бывает. Тропа же одна.

Двигаясь по дороге, перемещаешься не только в пространстве, но и во времени. Идя по тропе, ты идешь вне его. Говорил раньше иначе? Ну, и что? Говорил.

Дорога невозможна без четкой разметки и без указующих знаков, которые на тропе, изредка расцвеченной знаками препинания, совсем нестерпимы. Дорога требует множества слов, привычных, понятных, обычных, желательно однозначных. Без некоторых и на тропе не обойтись, но чем меньше, тем лучше. На тропе слов немного, но все блестят смыслами, как гранями бриллиант, но в отличие от него, слово вольно иметь столько смыслов, сколько идущий достоин.

У дорог ритм ямбический, не многостопный, рваный и нервный. Тропа, даже короткая, даже буйная – гекзаметр, дышащий широко.

Почти всегда дороги куда-то приводят. Не туда, куда хотелось бы, но это другое. Тропы обрываются в никуда, что не нравится никому. Все всегда думают, что с их тропой всё будет иначе. А если ошибаются все, то можно ли счесть это ошибкой?

Идешь по тропе – мелькают пейзажи маслом и акварели: многоярусный каменный городской, малосольный деревенский одноэтажный, горные шпили готические, пустынная полая пустота. Общее у них – это тропа, пробирающаяся, пролегающая, карабкающаяся и ползущая шурша, змеино, стремительно.

Первый шаг на тропе – точка невозврата обратно. Особенно, если речь о песках: шаги неуследимы, редко-редко сквозь желтое робко пробьется зеленый знак бытия, не достаточный для внятного диалога. Бесконечная желтизна подчиняет, с ней сливаешься или она в тебя проникает, между вне и внутри стирается грань. Всё едино, однородно, однообразно. Тебя нет, значит, некому желтое в сеть уловить.

В желтизне едва проложенная тропа – миг, задрожав, осыпается. В рассыпчатом времени ноги соскальзывают, взгляд, жаждущий милосердия, устремлен к горизонту, восьмеркой возложенном на пределе пространства.

Песочные часы милосердны. Истекло время – переверни, верни в настоящее, поверни реку к истоку. Ступил на песок – оглянулся: уже занесло. Идешь ли, стоишь? Времени нет, значит, не было, значит, не будет.

Впереди? Пески. Горизонт. На расстоянии вытянутой руки всё пространство, которое не измерить. Собственно, в песках, в пустыне, полой, пустой, ничего считать-измерять и не надо. Ни мгновения, ни шаги, ни песчинки, ни потомков, не помнящих о тебе. Кто-нибудь и хотел бы, но кто песчинку в песках углядит? Идешь? Песок разгребаешь? Только и дела в пустыне, что песчинки считать-вспоминать!

Но добравшись до оазиса, в тени пальмы у родника, прозрачную воду смешивая с красным вином, как раз время, четки перебирая, припомнить.

Адам родил Каина, убившего Авеля, и родил брата их, которым продолжилось человечество, общий язык потерявшее, башню строившее-и-не-достроившее. До сих пор башня стоит, над ней самолеты летают: привет Каину-братоубийце, коего сочинил больной человек, потерявший себя на войне, где и Каин Авеля убивал, и Авель – алаверды – брата Каина, и оба отца своего и свою мать, которых рождены были чтить-почитать-женившись-детей-наживать.

Слова эти объемные, но есть и плоские. Их замечательно удобно в волны швырять, словно княжну, считая, сколько раз в пене шампанского плоское слово подпрыгнет. А княжна изящной ножкой в сапожке красном сафьянном в рожи черные, бородатые, разбойные дрыгнет, мелькнет и скроется в бездне невзнузданной, провожаемая хмельными басами, тройками державно повелевающими. Славно и упоительно бег их стремительный мечтательно из вечного Рима следить, не умирая, потомков учить. Чтобы А.И., ржавеющему в забвении Фоме Фомичу подражая, наткнулся: паучат своих поучайте!

Замечательно в первом Риме думать о третьем, позабыв о втором, а четвертому не бывать.

Сонная, заросшая осокой эпоха. Правду сказать, много талантов рождается в не талантливые времена, особо в эпохи с дырой в черепе сзади. Пытаясь отвлечься, в черепах обратимся, ведь черепаха – счастливое существо: назад голову поворачивать не умеет. А человек к своему времени приспосабливается: покорить, обмануть, подразнить, проклясть или от него увернуться.

Но тянет, тащит тоска, не на родину – где теперь родина? – влечет пьяно летящая, разбрызгивая по сугробам голубиные перья, поротые рифмы глагольные, орущие рваные тени, влечет неизвестно куда. Летит гоголем тройка во мгле, птичьим профилем пространство-и-время пугая, путей-дорог-трактов – что тропы! – не разбирая.

Слепые призраки из-под копыт и зоркие вурдалаки, победно пенится промотанное могущество и ржавая слава державы, тянет тройка создателя по бездорожью, с острых полозьев брызжет кровь и клюквенный сок – балаган-с! – влечет полумертвого бессмысленно и беспощадно.

Вознице, матерому человечищу в котелке и зипуне – одежда такая – огромным грибом из земли с рождения вспухшим на козлы, быстрая езда не по нутру: дороги кони, не дешев овес. Но ничего не поделать: велено да щедро на водку обещано, и он своим потоком сознания, всеми сложными чувствами матерно, односложно делится с ветром, с которым всегда находит общий язык. Возница велик, широк и здоров, возвышается вовне водопроводно, грубо и зримо, в отличие от невеликого, узкого и больного каретного обывателя без семьи, без дома, без родины, таящегося внутри нежно и эфемерно.

Тройка неслась, прыгая на ухабах, перелетая колдобины, возносясь над котлованами вечно холодной страны, не знающей радости, неслась сквозь давящее уши безмолвие, где редкие земные голоса угасали и разгорались потусторонние частые.

Синтаксис рвался, раздираемый увечными перебоями ритма и скрипящими междометиями. Линия жизни пропадала в безумном пунктире, знаки препинания за ненужностью исчезали, а те, которым удалось в строке удержаться, уцелеть на снегу, подсвеченном солнцем, к закату клонящимся, слегка розовели. Но в бешеном беге кто о линии жизни задумается хотя бы на миг? О знаках препинания – смешно, люди добрые, вспоминать.

Колокольчик? Звонко плачет, хохочет, визжит. Хорошо, чтобы так! Не плачет он – воет, не хохочет – гогочет, не визжит – верещит! И вовсе не колокольчик – треснул колокол, пропал малиновый звон, вместо него перезвон, зыбко зудящий, елозящий затрапезно.

Куда тройка тащит? Ждущего смерти мучить зачем? Кто с зарей велел запрягать? Грек из Одессы? Жид из Варшавы? Юный корнет? Седой генерал?

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!

– Не уходи!

– Не удерживай! Слышишь, что сказано: не удерживай!

Жаждущему умереть дайте жажду его утолить! А риторические вопросы и все на свете слова, плоские и объемные, передайте этой жажды не ведающим. Пусть швыряют в волну, пусть памятник больше не жаждущему на бульваре его имени сложат. Пусть вытащат из поросшего утраченным временем колодца скулящую Жучку и вместе с полумертвыми от забвенья словами, согрев, отпустят на волю.

Еще раз, настойчиво, не в первый раз и – приведи Господь – не в последний. Чужое слово, которое произносишь, уже не чужое. Это слово твое, ибо всеобщее, заполнившее пустоту. Замечательно, коль говорящий и слышащий вспоминают в первый раз произнесшего. Жаль, если не вспомнят, но главное: пусть произносят. Ведь не только поэт речь заводит издалека, и не только поэта заводит речь далеко-высоко.

Чем выше поднимаешься, тем большее пространство перед тобой открывается, тем просторнее речь и слова тем весомей. Чем выше поднимаешься, тем время осыпается громче, шипя и соскальзывая, тем больше уши страдают от грохота водопадов и громыхания эха, кочующего между зазубренных обитаемых редкими птицами скал.

Как пространство и время, добро и зло, муж и жена, слух связан со зрением обоюдоостро и неразрывно. Шумит меч, вращаясь, пламя гремит, охраняя путь к дереву жизни. Сколько не заглатывай пространство глазами, сколько в шум времени ты не вслушивайся, дерево жизни ты не увидишь, шум листьев его не услышишь. Но закрой глаза – и рисуй. Замкни слух – создавай музыку листьев.

Для этого поднимаешься, для этого осыпается время, для этого тропу пламя вращающегося меча замыкает. Потому и для этого речь от ненужных слов избавляется, сливается с тобою язык, ты – с языком, становясь подобным слуху-и-зрению, времени-и-пространству, и видению из далекого прошлого. Взметнулся ремень над головой, желтая пряжка блеснула, в воздухе засвистело, искры огненным мечом разгоняя.

Выше и ближе: меч пламя вращает? Клокочет время, грохочет: огонь кружит меч?

Еще шаг, еще звук и взгляд: меч слился с пламенем, стал меч огненным, а пламя булатным, меч-пламя вращается, дерево охраняет тебя от шага последнего твоего.

Иди и живи. Что я без тебя, а без меня ты? Как Верлен без Рембо, а Рембо без Верлена. Только бы не пырнуть: в тюрьме душно и холодно.

Ты идешь, следы оставляя, чтобы страшно не было умирать... [...]

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.