Михаил Ковсан
Повесть
На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
Оглавление 7. Часть 7 8. Часть 8 9. Часть 9 Часть 8
10.01.1933
Вот оно что. Милый нарциссёныш мой, сумасшедший глупёныш. Не ты первый больно лоб о недостижимое разбиваешь. В себя самого улиткой сворачиваешься, себя самого, у себя крадя, укрываешь. Не ведаешь: за пределами себя – всё больно, всё запредельно, ничего нет, всё уже или было или же будет, и всё – без тебя. Да и в собственных пределах тоже не легче. Милый мой паучок с отметинкой, стрельчато красновато грибно раздвоенно в пустоту полую устремленной, зачем себя пожираешь? Выплюнь – упади в паутину. Из-под купола на грязный манеж под рев толпы, жаждущей крови, паученыш мой, не срывайся! Нет меня рядом – схватить, не пустить, насадив на иглу, наслаждаться! Зачем сбежал ты, зачем? Я ведь только-только, заходя с тобой в лифт, чтобы попусту не волновать, лифт-боя взглядом раздевать разучился! Где и когда, светленыш мой, без моего участия ты впервые побрился? Пойдем, милый, на рынок! Над рынком, искрясь, синеет пространство небесное, в котором мальчишками в пруду копошатся прожорливо, словно голуби, ангелы разных видов, званий и назначений, начиная с лет совершенно невинных и кончая годами юношеского нестерпимого нетерпения. Дома вокруг загажены жильцами, как мухами – жирные кухни. Из низких окон домишек узких улочек – вонь немытая человечья, смрад кислого вина, испорченной пищи, опиумная тошнотворность, из которой являются китайские тушью на рисовой бумаге мальчики нарисованные. Помнишь не скаредное, бесконечно веселое разноцветье, разновкусие, пиршество ароматов? Полуголой, потной, жирной, блестящей плоти татаро-монгольство? Мальчики, похожие на девочек. Девочки, похожие на мальчиков. Губы и чувства, вывернутые наружу, навстречу – туманно, неясно, неведомо, непонятно. Самые лучшие девочки – мальчики, а мальчики – девочки. Почему? Приходится недостающее умением добирать! Орущего мессии пришествие. Всё дробится, ломается, соединяется, каледоскопничая невыносимо, прекрасно и нестерпимо. Итальянской речи лавина медово тягучая. Мёд светлый не липкий, душу, уста и рот очищающий. Чрезмерности великолепные нестерпимые!
Рынок: всего много, больше, чем надо самому жадному, обильности жаждущему человеку, всё в изобилии, громовая огромность в раздирающем ноздри избытке, оглушающем, опьяняющем, ошарашивающем. Рынок: ненавистник поста, родной брат карнавала, мясные дымы – жарят, варят, коптят; едят, насыщаются, пожирают. Рынок: звон мечей, звон бокалов, звон колоколов. И старик, из черной бумаги вырезающий силуэты. Твой вырезал – на белую бумагу наклеил, мне отдает. Мой – на белую бумагу наклеил, тебе отдает. Деньги принял, в карман небрежно роняя. Рынок: мальчишки кочан капусты пинают, как их предки – голову еретика. Рынок: попугай гортанно из разноцветного короба остроклюво разнообразное счастье вылавливает. Рынок: пророки, нищие, сумасшедшие. Можно и так: пророки-нищие-сумасшедшие. Все – полуголые, даже если во что-то одеты. Но не голые, как Иеремия, бегавший по Иерусалиму, наготой народ к непокорности призывая. Здешне нынешние не решаются, излишнего безумия опасаясь. Рынок: Ваня всякие побрякушки с микеланджеловым Давидом себе накупает, коллекцию создает. Давид как предмет профанации, или сакральное – на прилавок. Ничего название, звонко. Рынок: паяцы жонглируют пылающими факелами и вращают глазами горящими, словно жонглируют; гогочут ораторы – словами змеиноязычными; взгляды – ищут любви; торговцы смыслами – пустотой одаряют. Рынок: похоже на пародию комедии масок. Мы много не поняли. Традиция каждый персонаж заставляет говорить на своем диалекте. В пародии остались от этого лишь словечки расхожие. В конце бурно славили его высочество случай, конечно, счастливый, и ее величество красоту. Думалось в рыночно скверно пахнущей человеками толчее: разве не всё в мире пародия? Мы пародируем тех, кто перед нами, чтобы потом нас пародировали. Рынок: кочующая, нелепо лопочущая шарманка, издающая звуки ветхозаветные, шарманка, собирающая меломанов, пахнущих медяками, и медяки, пахнущие меломанами; старик играет, мальчик, взятый некогда напрокат, со стариковской шляпой обходит потную публику, пудель с желтой искусственной азалией, привязанной к шее, крутится под ногами; недостает Крыма, в клетке щегла, вытаскивающего в ближайшем будущем непременно роскошное счастье, недостает докучности дач и пыли, въедливой и соленой, еще, пожалуй, купринского слога, легкого, точного, не навязчивого. Рынок: изобильно волосатые, телесно избыточные, щедро носатые итальянцы; дамы, конечно, не все, заметно брюхатые, сбивающиеся в толпы немолчные; нет-нет, прошмыгнет стройная остросюжетная плоть, взгляды на нее, затуманившись, устремятся, руки, вздрогнув, потянутся, губы, от удивления блестя, разомкнутся. А розовощекий ангелочек-нагленыш? Он или она? Далековато – не видно. Бежит ангелочек, подпрыгивая, на ходу не мячик футболя – голову Голиафа, исполнившим долг бледнолицым печальным Давидом отрубленную. Нагленыш ангельский – от взглядов он отвернется, от рук увернется, губ не заметит. Откуда он и куда? Как это в соломоновых Притчах?
Рынок: купи, плати и бери! Покупайте! Серебристо звонко и медно надтреснуто, надрывно и шепеляво, оглушительно омерзительно и шелестяще волнисто, кудряво-кучеряво и гремяще эхом, бесстыдно пробирающимся во все щели, поры, углы беззастенчиво и моляще: «Ку-пи-те!»
Перед отъездом ходили разговоры о новом странном коротком спектакле у Комиссаржевской. Говорили, пародия. «Комедия о Евдокии из Гелиополя, или Обращенная куртизанка». Прекрасная блудница заслужила своей красотой богатства несметные. Михаил-архангел является. Отрекшись от прошлого – в монастырь, там – игуменья. Как сыграют? Сыграют ли? Пародия – это не просто! Вот и нынче. То ли жизнь, то ли пародия. Грань тончайшая. Не перейти. Впрочем, кому это нужно, кому интересно? Кому охота услышать, слух до беспамятства напрягая, шелест моего анонимного бытия? Выходит слишком красиво. Знак: пора почивать.
1908.20.04
Он считает, что язык свои выразительные возможности исчерпал. Так время от времени со всеми языками случается. Сейчас предел, за которым или прорыв, или гниение. Придёт поэт (не прозаик!), который освободит из косности обыденной речи новое слово, новые ритмы, язык обновится, возродив выразительность. Если нет… Дальше у него многоточие – вместо «гниения» или подобной семантической гнусности. Сам новые слова создаёт, но почему-то не любит, когда я замечаю. Как-то отметил, слово похвалить попытался. Пожал плечами. И всё. Обсуждать не желает. Но почему? Сглазу боится? Несусветная глупость. Не желает именно со мной обсуждать? Но ведь может в два счета на лопатки меня уложить. Не по-ни-ма-ю!!! И «ю» долго длится и над пропастью крылья свои простирает. И на это пожатием плеч бы ответил? Или, может быть, похвалил? Поди пойми. Не человек – сфинкс, сплошная загадка. Revenons à nos moutons. Вернемся к нашим баранам. Я из слишком на мой дикий вкус его устроенной жизни исчезну, куски мрамора, им отсеченные, на память оставив. А он пусть продолжает пчелой от эпохи к эпохе летать, мед собирая, не думая, кто есть его будет. Важен мед, возжелавший полакомиться отыщется сам. Я ведь сыскался, из фотографической карточки – к нему и к Давиду в Италию прямиком. Вот она, фотография. Мальчик в матроске с зайцем в руках. И никто, кроме этого мальчика, не-знает-не-ведает, что матроска под мышками жмет, а заяц чужой, ненавистный: сунув в руки, велели держать. Будто без зайца-матроски настоящего мальчика, которого хочется фотографировать, быть вовсе не может.
1908.22.04
Узнал: премию Нобеля за прошлый год Киплингу присудили. Приятно. С его пронырливым и мечтательным Кимом я всю Индию в детстве облазил. Странно, Ким напоминал мне Давида. Впрочем, не удивительно, Давида любой, кто был мне приятен, напоминал. Не считаясь с оригиналом, мой Давид был то смуглым с черными волосами, то веснушчатым, как Том Сойер с какой-то иллюстрации, давно позабытой. Давид у Доре рядом с Голиафовой тушей, поднимающий огромную жуткую голову, был мне неприятен, а иллюстрации к детской Библии, которую мне подарили, едва я научился читать, были попросту отвратительны. Читая, я листом бумаги их прикрывал. Впрочем, в чтении рассказа о Давиде и Голиафе смысла особого не было: его я знал наизусть. Лежа в кровати в ожидании сна, который никогда не спешил, я рассказывал себе про Давида скороговоркой всё, кроме места, когда он в ручье пять гладких камней выбирает и кладет в сумку пастушью. В моем рассказе Давид выбирал камни тщательно, долго, рассматривая с разных сторон, а заодно – свое отражение, точь-точь, как Нарцисс. Так они у меня и соединились, тела и отражения в единое слились, волнуя всё больше, пока однажды Давид-Нарцисс не встретил Ионафана. Три образа в моем распаленном воображении соединились вычурно и замысловато. В болезненных снах, видениях скарлатинных являлись и персонажи, стремившиеся Давида схватить, сцапать спящего, отрезав длинные волосы, связать и похитить. Но были и жены Давидовы, и Давидовы ратники, готовые жизнь отдать за него. Да что за него – за воду для жаждущего командира. Являлся и грозный враг, Давидов и мой. Ревнуя, он швырял в Давида, на арфе царя ублажающего, копье, гнусно норовя попасть между ног. В полете копье превращалось в половой орган Саула, вздуто бешеной страстью обезображенный. Тут же – поверженный Голиаф. Доре не голову – бревно, с которого белесо-красное капало, нарисовал. Символ жизни и смерти – символист бы истолковал. По бокам бревна – два шара, как две головы, свешивающиеся с телеги, мертвых везущей, казненных на площади и новопреставленных: те на жизнь царя покушались, эти на Ходынку пришли за новоявленной милостью колбасно-конфетной. Из лопнувших шаров, взмывших в воздух, на землю сыпалось семя, с матерью-сырой землей единившееся. И рождались герои, похожие на Давида, к которому одичавший от злобы Саул ревновал, стремясь убить своим жутким бревном его и сына своего, как царь Иоанн. Но те убегали под градом стрел, в них летящих, в пещере скрывались, и несчастный Саул, которого жалко мне становилось, рыдал, одежду рвал на себе, совокуплялся со слугами, женами и скотом – со всеми подряд: жуткую боль, страшное горе утешить. Пещера. Давид затаился. Камешки из-под подошв Саула катятся, скрежеща. Ставит ногу на камень, за которым я притаился. Приподнимает полу плаща. Я нож поднимаю. Скользнула рука, в ней – клок плаща. Сумасшедший Саул не заметил. Он ушел. Я остался. А наяву Давид заговорил со мною псалмами, которые, казалось, я сам написал. Я – Давид: в детстве это была моя самая сокровенная тайна. Подрос – в голову не приходило в этом открыться. Он это открыл. Он первым сказал, что я, Ваня – Давид. Эта тайна нашим общим таинством стала. Такая на двоих милая малая мистика.
1908.29.04
Он подлизывается к будущему, надеясь, что оно его оценит по-настоящему? Он раб слов, себе в этом отчет не отдавая. Даже тех, которые до зияющей пустоты черви проели. Вкладывает пустое слово в пращу, думая, что может им поразить дикаря Голиафа, едва умеющего говорить. Тому слова не нужны, у него аргументы другие. Вообще, лучше молчать и любить каков есть. Получается не всегда. Точней, никогда не получается.
Новинка. «Остров пингвинов», Анатоль Франс. Говорят, блестящая пародия на французскую историю распрекрасную. Добыть обязательно! Читал его романы «Таис» и «Красная линия», описания Флоренции великолепны. У нас – Горький с «Исповедью» (обязательно прочитать) и Алексей Ремизов. Наверное, псевдоним. Больно уж странный. Почитать. Только б не обремизиться.
1908.1.05
Нынче в ночь липкая нелепица снилась. Будто я мрамор, в образе Давида оживший. Но скован, позу не переменить. А должен переместиться на новое место – на площадь, где поблизости Савонаролу сожгли. Неужели нет места иного? Хочу спросить, но как, у кого? Хоть живой я, но мрамор. Прекрасно светящийся мрамор немой. Тепло уже. Май. Утром вижу огромную клетку: балки, блоки, кронштейны. Обнесли, обвязали, подвесили – в воздухе ноги, накрепко скручен-повязан – повезут по каткам, жирно смазанным салом. Оно воняет. Хорошо хоть ноги мои не касаются. Вишу день, два. На третий ночью, заснул уже – делать нечего, наловчился – огромный хор разбудил: «Ave Maria». С молитвой тронули – повезли. Не раскачиваюсь, смирно в клетке вишу. Плавно везут, кирпичную стену передо мной разобрали, в земле ни ямки, ни рытвинки, путь тщательно осмотрели, в землю уткнувшись, облазили. Голова кругом, холодным потом покрывается тело. Вспомнил пророка. Исайя немного меня успокоил.
Еще:
Под аркой, затаив дыханье, проехали, едва кудрями не задел. Вокруг толпы глазеющих, от которых меня множество стражников охраняет, напор еле сдерживая. По ночам от метателей камней берегут. Сумасшедшим поклонникам Савонаролы не нравится, что я гол и прекрасен. Метнуть бы в них из пращи. Себе тут же под дых: хоть живой, однако же, мраморный. Три дня и три ночи ехали медленно и осторожно. Вначале дрожал: если грохнут, мелкими камнями разлечусь по округе, из останков моих амурчиков, бахусов и прочую мелкую пакость радостно навояют. Обошлось. Зависаю над площадью, между небом и землей зависаю, над избранным местом в радостном отчаянии зависаю, чтобы всегда помнить между твердью и хлябью этот миг непреклонный. Встав на площади, всю собою заполнил. Ее и весь город. Площадь, весь город и мир. С тех пор дожди полюбил. Они с меня голубиный помет и липкие взгляды особенно с мест бесстыдно щекотных смывают. Вот и стою я свободен, один, вопиюще телесный.
Такая вот дикость. Впрочем, чему удивляться. Ночь-то была Вальпургиевой.
Он не двусмыслен. Он многосмыслен. Его слово сквозит плоским камешком по волнам, одну за другой рассекая, сверкая на солнце и на бездну тень налагая. Камешек неуловим. Наблюдай за полетом, лови взглядом просверки, за тенями следи, волны высчитывай. Но горе, если решишь, что право имеешь, как тебе пожелается, его понимать. Одернет, бровь взметнув, фыркнет унизительно однозначно, язвительно иронично. Герой безгеройного времени, бежавший в Италию? Хоть бы и так. Не всё же от бездумной судьбы или за нею скакать по Кавказу.
День был замечательно, весенне, не жарко прелестен. Подумалось, странно, почему прекрасный день столь нем и безлюден: на небе ни облачка, на земле никого, ни твари бессловесной, ни человека. Только статуя сиротливо, одиноко и гордо красуется среди площади ни для кого. Кто-то воздвиг, раз так – для кого-то. Всё живое исчезло, под воду атлантидно ушло? Но если вместе с площадью и статуей я – атлантидно, то почему и о чем размышляю? И, коль скоро мыслю, следовательно, вопреки всему существуя, вижу: окрест меня, словно вокруг анчара, отравного дерева, всё повымирало. Так это? Так? Может, к вопросительному и восклицательный надо добавить? Мысль об атлантидном анчаре совсем не сложна, смысл, как сам восклицательный знак, субъективен. Но угнетает. Чтобы отвлечься, напрягая зрение, всматриваюсь, вглядываюсь и отчетливо вижу. Статуя кажется смиренноплотской, печальноглазой, эпоха – лицедейской и полицейской, нараспашку открытой бесстыдному глумлению лунному. Глядя на пустынную площадь и статую одинокую, размышляю, мысли брошены в волны, пространство рассеянно рассекающие. С холодным ветром за шиворот одна мысль неприкаянно запоздалая залетает, закрадываясь нежданно, негаданно. Почему бы не сделать, чего никогда в жизни не делал? На дудочке, к примеру, сыграть? Как сыграть, не зная, как и в какое отверстие палец вжимать? Получается, всю жизнь делаешь то, что умеешь, чему незнамо как научился. Испугавшись, эту мысль отогнал. Отогнал – и увидел. Рядом со статуей облачком света кружится славная белокурая девочка. Ходить толком еще не умеет, потому бегает, дельфиньи раскачиваясь и ковыляя. Зовет собачонку, вокруг статуи круги нарезающую. Собачонка лает, девчушка кричит. Всё совершенно беззвучно. По крайней мере, я ничего не услышал. Но решился крикнуть ласково девочке и подбадривающе собачонке. И – был услышан. Ими, статуей и собой. В ответ девочка рукой помахала, собачонка радостно взвизгнула, я себе удивился, а статуя, встрепенувшись, вперила взгляд, вложила камень в пращу, три раза крутнула, прокричав, мол, не может терпеть камень на совести. Возмездие, неистово свистя, взлетело загнанно и забито, на солнце блестя, полетело в меня, в эпоху, в белый свет, как в копеечку, которой накануне одарили юродивого, ее пропить не успевшего: муза его посетила, непритязательные строки вместе с муками совести напоследок оставив.
Думаю, как бы ни был он увлечен, всё равно всегда – по ту сторону страсти, выглядывая: что там, за ней? Из меня Давида творит? А я своего напишу. Обрывки мыслей, всполохи жизни, рядом дева, которую не познал. А может, познал? В том смысле, что обладание глупостью многотелой познания добавить ему не могло.
Дух Господа! Что там в постели? Какая девица? Какое желание? Жажда! Вопрос царя: «Кто водой меня напоит из колодца»? Три воина в стан врага проникают, воду приносят. Давид?
Пить не пожелал – возлил ее Господу. Сказал: «Не дай мне, Господи, сделать такое, разве это не кровь людей, душой рисковавших?» Не пожелал ее выпить…
С этого и начать! Жажда, желание. Представлял воду – жажда терзала, представлял плоть – от возбуждения изнемогал. Отряд отважных: от не-совсем-еще-усых до юно-пушисто-бородых. Божьего гнева страшились и немилости Давида боялись. Он, познавший их души и плоть, властью над ними весело и яростно наслаждался. Каждый желание и жажду Давида готов утолить. Все черны, как его братья. Он – единственный рыжий. Все черные умерли. Рыжий еще умирает. Мы о нем знаем больше, чем он сам о себе. Разным его представляли. Возливающим воду на землю – никто. Теперь такой в слове родится. Только бы получилось. Тогда послать ему. Без всякой надписи. Послать – всё поймет.
В стихотворении, которое вместе мы сочинили, первую строфу он тонковенной рукой написал! Идея вместе писать его была, не моя! Какое-то таинственное получилось, недоговоренное, но одолевшее мучительную слов и звуков разъятость. Может, именно такой поэзия быть и должна. Не всё же ясной и глуповатой.
Почему я убежал? Когда я решил? Был момент, когда почувствовал: я – это он. Посмотрел на меня – и ударило: он смотрится в меня, словно в зеркало, то ли прошлое, то ли будущее зябко высматривая. Ничего не решал – само всё решилось. Даже в нем мне умирать не хотелось. Хотя, думаю, это была бы не самая скверная смерть. А что не оставил записку – от страха, и, может, стыда.
Что только не глаголет устами ребенка и что только детские уста не глаголют! И про книгу книг, и про небес небеса, и про человека из человеков.
О чем вы? Бэла? Какая Бэла? На что ему Бэла? К чему ему с этой горянкой возиться? Не то его занимало. Что занимало, в крепости знали, хоть без году неделю служил. Почти год? Экий, батенька, вы буквоед. Никакой таинственности не напускал. Молчал, коль не спрашивали. Спросят – ответит. Ниже достоинства своего скрывать почитал. Таков человек. Гордость. Гордыня? Пусть так. До словесных тонкостей, признаюсь, я не охотник. Иное, позволю заметить, меня привлекает. Вы не стесняйтесь. Расспрашивайте. Вам интересно, а нам в глухомани – тоску разогнать. Вы первый литератор, крепость нашу убогую посетивший. К тому же, не скрою, приятно будет слова свои в журнале или книге вашей читать. Не всё ведь, прошу прощения, переврете. Не в смысле – солжете, а для красного словца переиначите. Кто же писателя за красное словцо попрекнет? Вот, вы на Бэлу своротить беседу желаете. Не было Бэлы. То есть, была, но к предмету нашего разговора отношения не имеет. Женщин ведь у горцев за людей не считают. Что на женской половине у них происходит, никому, право, не интересно. Бабьи сплетни, бабьи одежды, бабьи дела. Чем наш офицер сосланный занимался? Известно чем. Тосковал. Я к рыбалке и охоте пытался его приохотить. Несколько раз вместе охотились и рыбачили, но скоро ему надоело. Осмелюсь доложить, рыбалка у нас весной просто прекрасная. Сеть поставишь, не успел оглянуться, уже на уху засеребрилось. Купил он себе коня. Дорого. Хоть и стоящий конь, да деньги, что отдал, коня были дороже. Любой ветеран здешних мест за них полтабуна бы купил. В посиделках наших участие принимал. Только скучно ужасно. Посидит, выпьет, а как до песен дойдет, попрощается. Никто останавливать и не смеет. Да какие попойки у нас. Смех да грех. Офицеров раз-два и обчелся. Холостых – и подавно. Что? От вопроса я ухожу? Не ухожу. Интересно – спросите. Спросите – я отвечу. Не знаю – смолчу. Не смолчу – не совру. Даже в подпитии. Не стесняйтесь. Вы наливайте. Чтобы мне себя в подпитии объявить, еще много зелья и времени надо. И вы будьте здоровы! Хороша? Хороша. Вспомнить родину, молодость, я ведь чуть в гвардейцы не выскочил. Но думаю, вам это не интересно. Что? До следующей встречи, а эту о нем? Пусть так. И это вы знаете? Уже рассказали? Я не скрываю. Спросили – отвечу. Украл он мальчишку или купил, никто толком не знает. Знаю, баловал его, одевал богато, коня подарил и кинжал какой-то особый. С каждым днем и без того хитрая рожица становилась хитрее. Но и дикость, надо признать, немного смягчилась. Одним словом, зверька приручил. Откуда уменье такое? Где научился? На что мальчишка – дичок, а поманит его – тут как тут, вещей кауркой. Вместе из крепости, почитай, каждый день выезжали. На саблях во дворе частенько сражались. Один раз малый его даже поранил. Со злости? Не думаю. А может, и так. С подвязанной рукой неделю ходил. Доктор наш пользовал. Сколько лет мальчишке? Пятнадцать. Шестнадцать. Может, четырнадцать. Кто их, нехристей, разберет. А что в избе своей совершал, того не знаю, потому – не скажу. Это у вас, литераторов, фантазия богатая, вы и присочините. Да еще какую Бэлу придумаете. Ваше здоровье! Нам по крепостям придумывать никак не приходится. Каждый от командира до солдата последнего изворачивается, как умеет. И то, что у офицеров без жен денщики без году неделя на службе, вы видите сами. У меня денщик пожилой, у меня к денщикам никогда интересу никакого и не было. Но я вам на что? А еще он любил рисовать. Везде с альбомом и карандашами ходил. До чеченца-мальчишки изображал горы и обитателей крепости. Чуть не всех перерисовал. И, знаете, очень похоже. А после – того одного. Один раз мимо двора его проходил. Вижу: мальчишка голым с шашкой позирует. Вздулся – аж до пупка. А он всё твердит, мол, не вертись. Меня, верно, заметил. После того велел высоченным забором двор обнести. Зря. Только в огонь масла подлил. Придя ко мне назавтра по службе, случайно вроде бы обронил: «И я был когда-то мальчишкой-чеченцем». Поди пойми, на что намекал. Знаете, милостивый государь, словесные загадки и всякие экивоки я разгадывать не мастак. А видели б, как с чеченцем своим забавлялся, и вас бы зависть загрызла. Речушка у нас неподалеку. По весне оживает. Как-то решили туда прокатиться. Он с мальчишкой, я с денщиком. Вроде пикник. Они вперед налегке поскакали. Денщик со сборами затянул, с повозкой долго возился. Въехали на пригорок. Смотрю. Оба недоросля, большой и малый, в реке голые бегают, брызгают водой друг на друга, словно мальчишки. Не удержался, навел бинокль – я без него никуда. Большой меньшого подхватил, словно пушинку, на себя нанизал и прыгает. Этакий кентавр по берегу носится, голова малого откинута, рот распахнут, словно воздуха не хватает, глаза огромные, налиты чернотой, ногами большого обвил, рыбой трепещет. Да что это я? Разболтался. Похоже, пора в подпитии себя объявлять. Вы лучше про рыбу послушайте. В речушке, когда водою полна, много форели, блестит серебряно стремительно между камней. Что? Лошади, увидев кентавра, от удивления щипать траву перестали, скосили глаза и фыркали ошарашенно. Долго, скажу вам, они так забавлялись. Откуда силы берутся?! Впрочем, знамо откуда. Но – утомились. Прыжки стали тише, не разлучаясь, на траву вместе осели. Не скрою, что позавидовал. Обоим и позавидовал. Неудобно глядеть? У нас нравы простые. Думаете, меня не заметили? Видели. Точно. Только и словом о том не перемолвились. Мы здесь дети природы. А Бэлу он выдумал – слухи пресечь. Дурные слухи живучи, им и дальние расстояния не помеха. Вот – ваше здоровье! – и о вас слушок докатился. Какой? А что много ходит? Дуэль – это пустое. Кого дуэлями удивишь. Слушок, что в школе военной вы со товарищи совершали. Что вы, я не в упрек. Что было, то было. В этих школах без этого, думаю, никак невозможно. Да и ваши стишки нашего слуха достигли. Однако, забавник! Прочли бы! Что? Позабыли? Напомню! Не желаете, так не буду. Давайте на посошок! Кстати, Бэлу я знал. На брата была очень похожа. Может, потому и пустил слух о Бэле. Впрочем, какая разница, кому до этого дело какое. Как он, высока, тонка, гибка и стремительна, что в движениях, что во взгляде. Глянет – брызги искрятся. Совсем, однако, девчонка. А я, почитай, уж старик. Эх! Брызги во все стороны с кентавра летели!
Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:
Оглавление 7. Часть 7 8. Часть 8 9. Часть 9 |
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 09.11.2024 Взаимодействие с Вами не перестаёт меня радовать и, думаю, принесёт хорошие плоды. Алексей Уткин 13.10.2024 Примите мой поклон и огромаднейшую, сердечную Благодарность за труд Ваш, за Ваше Дивное творение журнала «Новая Литература». И пусть всегда освещает Ваш путь Божественная энергия Сотворения. Юлия Цветкова 01.10.2024 Журнал НЛ отличается фундаментальным подходом к Слову. Екатерина Сердюкова
|
|||||||||||
© 2001—2024 журнал «Новая Литература», Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021, 18+ 📧 newlit@newlit.ru. ☎, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 Согласие на обработку персональных данных |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|