Наше лето

Поезд тронулся, и мы суматошно чмокаемся, глядя в глаза друг другу – так надо, на прощание все целуются. И вот ты уже стоишь внизу, задрав голову. Состав тянется огромной, ленивой черепахой. А мы, поглощенные ею, выглядываем в окошко, стремясь запомнить каждую черточку тех, кто остается. Когда еще встретимся? А если и случится, будем уже совсем другими. Ты смотришь на меня глазами из далекого детства, они у тебя красные то ли от бессонной ночи, то ли от слез, которые предательски режут глаза. Делаешь вид, что готов бежать за поездом, и мы смеемся, я кокетливо машу платочком… Но поезд наконец-то разгоняется – спасибо, сил нет выдержать это. Твое лицо исчезает, и тут я уже не могу сдержать слез. Любимый город, расплывшись, прощается со мной – приезжай когда-нибудь!.. Волшебное лето закончилось.

Почему, когда делаешь простую, будничную работу, в голову часто приходят самые заветные мысли, нужные, настоящие? Вот я хожу по комнате с пылесосом и почему-то вспоминаю тот далекий августовский день… Прошло четыре года, мы уже толком и не пишем друг другу, наши бумажные рукописные послания теряются где-то на отрезке в 13 тысяч километров. А еще ты мне приснился сегодня ночью…

В голову лезут воспоминания, опутывают легкой теплой серебристой паутинкой с ног до головы.

Лето. Я выглядываю из окна нашего дачного домика, огромный розовый куст наполовину скрывает темноволосого мальчика, который старательно выводит палочкой на земле «Маша + Игорь = любовь». Мне нравится это совсем по-взрослому, я чувствую себя принцессой, а тебя – моим рыцарем. Хм, тоже мне – десятилетняя принцесса – выгоревшие волосы, на смуглом от загара личике светятся круглые, как у совы глаза, коротенький голубой сарафанчик...

Все лето мы – внуки писателей – проводим шумной веселой компашкой, носимся по окрестностям, играем в «казаков-разбойников», сидим как воробьи на старой шелковице. Помнишь, мы однажды спрятались в нашем садовом сарайчике? Нас ищут друзья, а мы с трудом сдерживаем смех и разглядываем осиные соты под потолком, паутину, освещенную солнечными лучами, что заглядывают сюда сквозь замшелые доски. Я так хорошо помню твое лицо близко-близко, твои глаза, будто это было вчера. Уже тогда ты, девятилетний мальчик, смотришь на меня зовуще и вопрошающе… Нет, ну честное слово! А еще, помнишь, мы ходили на вашу дачу смотреть какой-то детский сериал (наш телевизор, увы, только шипел). И было здорово даже не от самого фильма, а от этого совместного сидения на диванчике, глядения в маленький серый экран. А где-то на чердаке иногда обитал твой старший брат, ты даже как-то водил меня на него посмотреть. Взрослый брат, конечно, не обратил на меня, мелюзгу этакую, никакого внимания. Но все равно очень мне понравился!

Чудесные дачные лéта. Поутру или на закате босоногий поход за водой на колонку мимо собак, охраняющих сторожку: всегда лающих, с выводком кругленьких щенят каждый год. Чаепития и игры в лото под орехом, где не бывает мух, составление кроссвордов, чтение потрепанных журналов. Вечерняя топка камина – неторопливые языки пламени, взмывающие светлячки искр, потрескивание дров убаюкивает… А утром снова солнце! Тропа, ведущая на пляж сначала через кладбище, где уже знакомы все лица и надписи на памятниках, а потом через лес – исчерченная узловатыми корнями деревьев. А еще множество насекомых – дача без них теряет своё совершенство! Тут и невзрачные колорадские жуки, бабушка постоянно с ними борется, то проигрывая битву, то выходя победителем. Мохнатые медведки, от вида которых слабость в коленях. Глянцевые черные муравьи, как-то раз мы с братом пытаемся переселить целое их семейство с кладбища в наш сад и, о чудо, нам это удается! Божьи коровки – однажды мы зачем-то наполняем ими до краев полулитровую банку, жучки, к нашему смущению, начинают вести себя не по-детски, и тогда мы их вытряхиваем со второго этажа. Коровки разлетаются красивым алым облаком в разные стороны… Утром в баночки, заготовленные бабушкой, набиваются бледные тельца плодожорок, рядом на столбе быстро барабанит маленький дятел, роса на траве…

И вот я снова здесь, прилетела с далекого туманного полуострова в теплынь нашего сада. Воздух непривычно прилипает к легким, но все здесь родное до слез. Вот моя яблоня, маленькая, скромная, а в детстве она мне казалась величественной… Сколько времени я проводила, сидя на ее ветвях с книгой или игрушками. Вот тропинка, вдоль которой по-прежнему стоят в карауле дельфиниумы, когда-то мы с бабушкой радовались их первому цветению. Привет, старая вишня, облепиха – ух ты, какая стала пышная!..

Отдохнув после обеда (непросто сразу привыкнуть к 9-часовой разнице во времени), я выхожу из дома и вдруг вижу тебя, идущим навстречу по тенистой дорожке. Остатки сна улетучиваются. Кто это? Тот самый мальчик, что сквозь улыбку так грустно смотрел на меня? Или может быть долговязый «тонкий, звонкий, прозрачный» 15-летний подросток, слонявшийся за мной хвостом в позапрошлый отпуск, а потом писал длинные любовные послания и стихи («Твоя родина где-то далеко…»), вызывая скрежет зубов у моей тогдашней пассии? Ну уж нет, теперь ты стал мужчиной. И, кажется, я не смогу устоять…

Жара везде: давит с неба, пышет от стен домов, скапливается в крепко сжатых ладонях – мы первый раз гуляем по городу. Ты то и дело несешь над моей головой папочку с какими-то документами, а то ведь с непривычки недалеко и до солнечного удара! Мы хохочем, просим прохожих запечатлеть нас в каких-нибудь комичных позах и недоверчиво смотрим в витрины на свое отражение – неужели это мы… вместе… неужели все это с нами?!! Где-то в центре города заходим ни куда-нибудь, а на политическое собрание. Ты ведь не кто-нибудь, а лидер городской молодежной, э-э.., общины? Мой милый мальчик, ты так серьезно и ответственно вслушиваешься в речи докладчиков, а я еле сдерживаю смех, замечая, как пожилой сосед по стулу и партии поглядывает на мою оголенную коленку. Когда все голосуют, я тоже отчаянно тащу руку вверх, а ты смотришь на меня укоризненно и начинаешь царапать на агитке стихотворение-экспромт, что-то типа «Ты рядом 10 лет спустя… но будни бьют по почкам горячо!» – в общем, в твоем стиле. До сих пор ведь храню этот листочек… Вечером мы облегченно падаем в кресла кафешки с видом на Днепр, от которого, какое счастье, веет прохладой. С нами сидят твои приятели, чирикают что-то, расспрашивают о моей родине: какие у вас там медведи, вулканы, лосось, милочка? А я, честно говоря, вижу только твои завороженные глаза, слышу только: «Маша – моя любовь детства», я вторю: «И юности», а ты снова: «И отрочества, и до старости…» О-бал-де-еть!.. А когда возвращаемся на дачу (домой!) в тесном «микрике», понимаю, что все, хана, влюбилась.

На следующее утро я теряю способность ходить. Вчерашний марш-бросок по городу вылез боком – ноги стерты в клочья, на пляж путь заказан. Доплестись могу только до маленького болотца, затянутого ряской. Сидя на коряге, курю и тщетно пытаюсь привести пошатнувшиеся чувства в равновесие. Впрочем, обстановочка способствует… Рядом медитируют ужик и несколько жаб – больших, с бородавками, отчаянно-зеленых. Ветерок шевелит ивы, кукует птичка, которая здесь зовется очень красиво и нежно – зозуля. Да, девушка, дожилась… – стучит в голове. Я так поражена этим новым отношением к тебе. В нем, как волшебном напитке, перемешались очарование, нежность и безотчетная тревога. Ковыляя обратно на дачу, вижу: возле сторожки тусуются дети – светлая, как одуванчик, девочка и темненький мальчик. Они пришли сюда с бабушкой, чтобы позвонить в город: взять массивную трубку все того же старенького пыльного аппарата, покрутить тусклый диск и услышать сквозь шипение далекий голос. И, мне вдруг кажется, что это мы с Игорем – поджарые, загорелые до черноты носимся по дороге, догоняя друг друга. Ах… Вернувшись на дачу, сажусь с книгой под орех и натыкаюсь на слова Цветаевой: «Влюбиться – да, полюбить – нет. Любовный крест тяжел – и мы его не тронем»…

…Мы не виделись четыре года – целая вечность. Сколько всего было потом – люди, работа, книги, встречи, разочарования, друзья, ссоры, музыка… А я вновь и вновь мысленно уплываю в тот отпуск, в летнее чудо.

Каждый день мы плещемся в речушке, топим друг друга и хохочем, а обратно ты несешь меня на плече…

– Да, я влюбилась, – твержу сама себе, – но я ведь творческая в определенном смысле личность, не могу без чувствс-вс… Приеду домой, и все пройдет!

Еще вспоминается один закат. Мы отправились погулять, набрать ивовых веток для постройки плетня и теперь сидим на крутом бережку, смотрим вдаль на тонкий серпик луны. Внизу поля, река, и так до горизонта… Спокойно, хорошо. Тихий разговор «за жисть». Ясно, что это, собственно, и есть то самое счастье с большой буквы «сэ». Только немного колется подсохшая за лето травка, да комары заели…

Перед сном мы с бабушкой гоняем чаи на веранде. Она рассказывает, как увидела тебя впервые: пришла в гости к твоим бабушке и дедушке (наших с тобой предков связывает долгая дружба и творческие дела), ты лежал в кроватке, улыбался и пускал пузыри, пытаясь дотащить краешек пеленки до пухлого ротика. «Я ему: «Агу, Игореша!», а он мне в ответ так нежно: «Агу-у..» И меня вдруг осеняет: да ведь мы знакомы тысячу лет, а может и задолго до нашего рождения!

А однажды поздним вечером мы располагаемся под фонарем на вашей даче, в окно выставили телевизор – смотрим рок-фестиваль и пьем…горилку, конечно. С тех пор, как говорится, не помню, а забыть не могу, что «горилка – это маленькая обезьянка». Рядом оглушительно стрекочут кузнечики, где-то в темноте среди грядок топочет еж, и всё это на фоне далекого жабьего концерта. Этим вечером происходит то, о чем ты «мечтал все эти годы», а я и предположить не могла еще неделю назад – мы целуемся, сначала осторожно…

Выключу-ка пылесос, да попью кофейку. В последнем письме ты сообщаешь, что все осточертело, город пыльный и душный, задыхаюсь, мол, от тоски! Вот бы все бросить и прилететь к тебе! Примешь? Ха! А вдруг ты действительно примчишься? Ты же сумасшедший… как и я! Помнишь, мы с тобой представляли. Ты: «Стук в дверь. Я на пороге, весь в коже – длинном плаще, шляпе и с чемоданом в руках». Я: «Открываю дверь в застиранном байковом халате, на голове бигудюшки, в руках поварешка, и, конечно, восьмимесячный животик впереди паровоза…». Ты: «…и падаешь в обморок». Я: «…а ты подхватываешь меня на руки. Занавес». Так. Неубранной в моей квартире осталась только кухня. Айда в ванную за тряпкой и шваброй!

…Снова в памяти всплывает какой-то из вечеров. Мы едем из города на дачу. Тогда в первый и последний раз за весь отпуск я замерзла. А все потому, что была в символическом платьице, которое очень тебе нравилось. В тот день я одела его специально для тебя. Но ты, мой рыцарь, не позволил долго мерзнуть! Обнял крепко и бережно… так и дошли до железной дороги. В небе повисла огромная медная луна, рельсы светятся, из-за поворота огромной змеей выползает поезд. А мы, глупые, бессердечные люди, поглощенные собственной страстью, почему-то не спешим уходить от железной дороги. Состав посылает на наши головы проклятия в виде протяжного резкого гудка!.. В последний момент мы, конечно, отскакиваем. Мимо несутся вагоны. И что-то в этом во всём ТАКОЕ: грохот, горячий ветер и мы, прижавшиеся друг к другу, в предчувствии неотвратимого расставания. Состав уже стучит вдали. Ты говоришь: «Так вот они и уезжают…» Больше слов не надо, у души, говорят, их мало. А мне тогда вспомнилась песня: «Вдоль линии руки мчат меня в ночи поздние составы». Брысь, слезы! Долой, грусть-печаль! Я девушка гордая и независимая! Блин…

Мы не виделись четыре года, я уже забываю многое… Гулкие коридоры областного телевидения. Ты выскакиваешь из кабинета с кассетой в руках (записал свои операторские работы мне на память):

– Пойдем туда, посмотрим кое-что. Ты видела, как делается прямой эфир?

– Да, уж, прямо «Москва слезам не верит» какая-то… – думается мне.

Держась за руки, мы заходим в огромную студию, где в глубине, освещенная софитами, сидит тетенька и шпарит что-то на украинском.

На дачу возвращаемся в микроавтобусе, впереди, на «штурманском» сидении. Всю дорогу ведем себя непристойно: щипаемся и препираемся. В конце концов, дядя-водитель говорит нам: «Я вас, ребята, сейчас высажу…» Мне становится стыдно за такое шкодное поведение. К обоюдному, нашему и водителя, счастью впереди уже виднеется конечная остановка. Мы выходим и, как ни в чем не бывало, беремся за руки. Оглянувшись, я посылаю водителю воздушный поцелуй, он в ответ машет рукой – прощаю, мол!

А вечером, ты, облаченный в полинявшую дачную маечку, тщетно пытаешься разжечь костер отсыревшим «Голосом Украины». Я же стараюсь умаститься на бревнышке и попутно отмахиваюсь от распоясавшихся комаров. Сегодня день памяти Владимира Высоцкого. Я говорю, что там, дома, мои друзья наверняка собрались на Фонтане, и будут петь песни под гитару. Этим вечером с тобой что-то происходит – куда-то подевался уверенный в себе, нагловатый «гарный хлопец»… Передо мной снова ранимый и грустный мальчик из детства. Ты называешь меня родной и «красуней». Рассказываешь, как давно, лет пятнадцать назад, приходил в гости показать моей бабушке (детской писательнице) рассказик. Оказывается, ты его сочинил лишь затем, чтоб был повод попасть к нам домой, и увидеть меня в последний раз. Ведь через несколько дней мы всей семьей уезжали в далекий край вулканов… Ничего этого я, конечно, не помню. И то, что я оставила тебе автограф в сборнике детских стихов и сказок (там было и мое скромное творение), тоже давно позабыла. Надо же, ты до сих пор хранишь эту книжицу, как реликвию! «Да, Игорь, мы очень близки, – думаю я, уклоняясь от дыма, – не важно, сколько лет пройдет – мы «родня по юности», как поет Шевчук. У нас есть самое драгоценное – одно на двоих детство. Поэтому, пожалуйста, не ревнуй к той жизни, в которую я скоро неизбежно окунусь»…

Потом мы разъехались: ты на Черное море, я – на Азовское. Валяясь на пляже, наслаждаясь редким в своей жизни удовольствием – солнцем и тихим шелестом волн, я уже не испытывала той безмятежности, с которой въехала в материковское лето, а думала лишь об одном: «Как грустно! Как же грустно-то!». Я чувствовала, что лишилась чего-то очень важного. Может остаться? – все настойчивей стучит в голове идея, но тут же отвергается, как бредовая.

Четыре года – какой это срок? Вроде много, а пролетели как один день. Видишь, как вышло… не могу я тебя забыть. Вернувшись из отпуска домой, первым делом лезу в комп и открываю дискету с прощальным письмом. Ты мне ее вручил на вокзале. Руки от волнения предательски трясутся. Буквы расползаются как тараканы, строки скачут: «Милая моя… судьба мне сделала подарок – позволила быть рядом всего несколько мгновений жизни… я прятался за маской наглеца, стараясь не пустить Тебя в душу, боясь мук, которые испытывал все эти годы… сто лет мечтал я лишь прикоснуться к Тебе рукой, и вот Ты рядом, но со мной ли? Прости меня и постарайся запомнить ощущение безграничной нежности, которой мы дышали этим НАШИМ летом… Закончилась еще одна глава нашей истории, обещай возвращаться к ней снова и снова, не забывай того, кто любит и всерьез мечтает о невозможном… Маша + Игорь = … подставь сама».

А двумя днями раньше, за пол часа до отхода поезда, мы сидим в привокзальной кафешке и пьем пиво с чипсами, смеемся и смотрим, смотрим друг на друга.

– Побросали мы рюкзаки прямо на площади, а что делать? Пять утра – метро закрыто! Завалились на них спать, а какие-то прохожие, что они там делали в такое время-то, про нас говорят: «Ай-яй-яй, наркоманы, обкурились! – рассказываешь ты, как вернулся из Крыма этой ночью. Тараторишь, тараторишь! Брови и волосы выгорели на черноморском солнце, лицо смуглое, мой мальчик… Игореша, ну зачем мне уезжать, зачем? Пока ты рядом, такой замечательный, такой верный мой дружочек? Господи, помню каждую мелочь, как будто…

…Мои мысли прерывает резкий звонок в дверь. Оставив в покое швабру, торопливо стаскиваю резиновые перчатки. Гремлю ключами, забыв про дежурное «кто?». И замираю в стойке. Твои глаза смеются, бегая взглядом по моим растрепанным волосам и разрумянившемуся лицу, скользят по закатанным джинсам и разведенным в стороны рукам. «Ну что, примешь гостя?» – слышу я сквозь вату, которой кто-то сдуру набил мне уши. Твои глаза снова ждут и надеются, как тогда, много-много лет назад. Я расплываюсь в глупой блаженной улыбке, почему-то вспомнив слова из мультика: «Не упал!».

За-анавес!