Житие грешника

Вряд ли все мои попытки свести счеты с жизнью были обдуманны мной заранее, до момента совершения. Скорее всего, это было нечто на вроде импульса, толчка, спровоцированного то недоброкачественной опухолью одиночества, то, как цунами, внезапно налетающим и разрушающим до основания мою нервную систему сексуальным голодом, а то и просто от осознания своей никчемности, которая выплескивалась из меня рвотными массами, когда я напивался до свинского состояния. Одно порождает другое, другое вливается в третье и вытекает в четвертое, а потом все переплетается в некий Гордеев узел, и в один прекрасный момент ты нащупываешь на своей жопе прыщ и осознаешь нечто такое, от чего уже не просто не хочется, а нет никакой возможности к дальнейшему существованию. И тут все происходит. Но здесь есть один, небольшой нюанс, для кого-то он значим, а кому-то кажется необоснованным.

Что ж, сначала про нюанс, а затем я попытаюсь его обосновать. Он заключается, как ни странно, в выборе самоубийства. Тут резонно возразить: при чем же здесь выбор, когда осталось сделать в этой жизни последний шаг, заключительный поступок и все – смерть, стоит ли задумываться об этом, когда – то уже смотрит пристально в твои широко раскрытые горящие очи? Мне кажется, что здесь большую роль играет воспитание, традиции, обычаи. Ну а что, скажем, самурай не станет вешаться или топиться, а наш сельскохозяйственный житель вскрывать себе пузо кухонным ножом для разделки мяса – это же ясно, как белый день, ну разве только если обожрется самогонки да начнет из себя чертей изгонять, не самурай, конечно, хотя кто его, лешего, разберет. Должно быть, и еще какие-то свойства человеческого характера играют свою роль в выборе средства последнего земного греха. Жизнь в этом лучшем из худших миров представляется мне деревом, сплошь изъеденным различными червячками, гусеницами, короедами и другим дерьмом, все эти твари – это наши грехи, а большие и маленькие зияющие раны на дереве – это последствия наших греховных дел. Не знаю уж, как там, в царстве мертвых, грешат или нет. Впрочем, должно быть, это зависит от того, куда тебе доведется попасть. Но если по ту сторону жизни грешат, то, наверное, только в раю, так как в аду мучаются за уже совершенные грехи, там, сдается мне, попросту некогда, да и невозможно грешить, вся вечность расписана по секундам, и никакой передышки.

Так вот, насчет этого самого выбора. Я всегда знал, что не буду вешаться или топиться. Застрелиться, в принципе, можно, но, опять же, сразу возникает ряд вопросов: 1) где взять оружие? 2) куда производить выстрел – в сердце или в голову? И третий: а нужно ли это делать? Третий, надо сказать, вообще универсальный вопрос, мне кажется, его надо задавать себе в любом случае перед тем как решил что-либо сделать.

А вообще-то, какая разница, в каком состоянии найдут твое бренное тело, дерьмом ли в брюках оно будет смердеть, от того что твой сфинктер, что называется, расслабился по причине удушья, наступившего с помощью веревки, провода, шнурка и т.д., или же выловят из стоячей воды зеленую разложившуюся тушку, с объеденным рыбками лицом, либо же лопатами отскребут от асфальта, тебя это вряд ли станет заботить. Это когда ты живой, бывает противно вдыхать широко раскрытыми от ужаса и любопытства глазами мертвячую вонь. Это когда ты живой, легко тысячу раз умереть и воскреснуть вновь, для того чтобы закончить свое пребывание на этой грешной земле красиво и затем вдохнуть полной грудью эти жалостливые взгляды на твоих похоронах. Стройный ряд печальных лиц, венки, цветы, слезливые речи в твою честь, но все это лишь пока ты жив. Нужно обладать не только оригинальным воображением, но и увесистым презрением к роду человеческому, и к себе в том числе, чтобы завещать свое бренное тело после смерти на пищу собакам, и пережить это, будучи живым.

Ему было двадцать с небольшим, когда его издающее хрипы тело нашли в бане. Провод стальными тисками, словно бешеный пес, мертвой хваткой глубоко врезался в его шею.

– К чему это? – спросил я, стоя у изголовья.

– Разве это то, что ты хотел спросить у меня?

– А что же?

– То-то и оно.

– И все же?

– Уже поздно, слишком, слишком поздно. И не стоит смотреть на меня так пристально долго, иначе я могу взглянуть на тебя и проникнуть за горизонт твоих глаз, теперь меня зовут смерть. Не стой здесь, посмотри, сколько народу, дай и другим вдохнуть этот щекочущий душу воздух, позволь и их душам содрогнуться, глядя на бледность пугающей вечности.

А я, погрязший в эстетических аспектах, так и не отважился на существование в отсутствии пространства и времени. Тяжелые оковы страха делают меня узником этой клетки, в которой с каждым годом становиться все труднее дышать. Однако я предпринимал попытки разрезать ткань бытия и расплескаться кровавыми брызгами по спертому воздуху комнат, сломать эти стены и уничтожить этот мир, но лезвие было тупое, а ткань прочна и неподатлива, рука тряслась, а мозг разрывал черепную коробку, визжа, как токарный станок. И результат – загноившаяся корка и угрызение совести.

Я поцеловал его холодный лоб чисто автоматически, так делали все, все, кто пришел попрощаться с ним, проводить в дальнее плавание с билетом в один конец, который он разыграл в лотерее, именуемой жизнь. Осознание смерти всегда приходит задним числом, оно имеет что-то вроде инкубационного периода, который у всех протекает по-разному. Как бы я ни старался, мне не удается ни понять, ни постигнуть смерть близких. Для меня это похоже на какое-то расставание, словно мы просто ездим в разных троллейбусах, судьба распоряжается так, что мы не видимся и все. Но я верю в то, что этот человек где-то ходит, что-то говорит, кого-то любит, выпиливает лобзиком, сверлит дырки в стене, из-за которой каждый раз, как умолкает дрель, раздается протяжный вопль: "педераст гребаный", покупает туалетную бумагу, так как у задницы аллергия на газеты, и делает многое другое, но я этого не знаю, только и всего. Вряд ли сейчас удастся вспомнить первого покойника, на чье безжизненное лицо я взирал, затаив дыхание. Однако всякий последующий раз меня переполняли те же чувства, когда-то пробужденные во мне ликом смерти. Впервые, совсем еще неосознанно, я столкнулся со смертью, учась в начальной школе. Наш район был спроектирован на редкость компактно, все жизненно важные предприятия и организации находились практически в одном месте. Рядом с детским садом, с верандами на курьих ножках, огороженными забором, стояла обшарпанная, исписанная всевозможными словами из разряда ненормативной лексики, школа – здание довоенной постройки. Чуть далее от школы располагался роддом, а рядом с роддомом, сразу через дорогу от школы, бледно-серым пятном равнодушно взирал на окружающую действительность своими остекленевшими, наполовину закрашенными тенями для век глазами, морг – покрытая штукатурными язвами, страдающая сыпью и лишаями, приземистая, коренастая коробка из-под торта. Архитектура этого дома как нельзя лучше соответствовала той функциональной деятельности, которую нес в своей утробе этот перевалочный пункт, упокоившихся с миром и без оного. От одного взгляда этого серого чудовища, этого мавзолея со сменными телами, веяло могильным холодом.

Всякий раз на переменах из своих классных комнат мы наблюдали за обнаженными, распластанными на бетонных кушетках, такими же бледно-серыми как, это здание, посетителями этого мрачного заведения. Там были не только мужчины, но и женщины. Только потом мне кто-то сказал, что у трупов нет пола. Я по большому счету не совсем согласен с этой вполне разумной теорией. Если у живых есть половые признаки и по ним мы делаем заключение, не углубляясь в области психики, то у мертвецов члены не отваливаются и влагалища не зарастают, и, более того, если в первом случае способность функционировать утрачена, то во втором – ничуть, что вполне может случиться у человека живого. Но если мы полезем в дебри психической науки, тогда уж не только в мертвых, в ныне здравствующих нам будет трудно разобраться, где мужчина, а где женщина, а где – ни то и ни другое. И что из себя представляет женщина, а что не-женщина, и принадлежала ли Жанна Д'Арк к тем, кому принято дарить на восьмое марта цветы.

Комната, где стоял гроб, была не сказать чтобы маленькая, но стоявшие рядом с гробом стулья, на которых сидели скрюченные и дряблые, как высохшие морковки, родственники, завешанные разным тряпьем зеркала, духота и запах мертвого тела делали ее похожей на спичечный коробок, набитый тараканами. Все это погружало меня в тошнотворное состояние, близкое к обмороку, ощущение яблока, попавшего в соковыжималку, из которого вот-вот брызнет сок. Пока я стоял и смотрел на безжизненное, вылепленное из воска, такое неестественное, но в то же время красивое в своей сосредоточенности лицо моего одноклассника, мне вдруг вспомнился случай, произошедший со мной в детстве. Был праздник, люди, собравшись в парке, шумно и весело провожали зиму. Масса аттракционов, конкурсов, турниров была удобрена разгульным весельем, залихватским разнузданным пьянством, песнями и плясками под гармонь. Я, будучи еще совсем юным отроком, пугался столь бурных проявлений радости. Мне хотелось закрыть глаза и очутиться в теплой и мягкой постельке, и чтобы мама спела мою любимую песенку про ежика, а я бы заснул и сладко-сладко спал, а проснувшись от ароматного, наполняющего юную душу предчувствием праздника, запаха блинов, прибежал бы на кухню. А там уже в полном составе наше семейство, и мы бы все вместе сели за стол и стали пить чай с блинами. Вот какой праздник был мил моему сердцу в те годы, а не эти вакханалии, где пьяное братство и сестерство целуются и лапают друг друга, словно борцы какие, пьют и орут что есть мочи не пойми что. Ноги понесли меня от всей этой кутерьмы в тихую гавань, в укромный уголок, где нет этих пьяных рож и их глупого веселья. Этот парк не был похож на регулярный французский, строго геометрической планировки, украшенный фонтанами, скульптурами, дворцами, с расходящимися от них лучами аллеями. Было в нем что-то от английского пейзажного парка со свободной планировкой, мотивы природы, пугающие своей простотой, дополнялись руинами, которые, без всякого преувеличения, не назовешь романтичными. Скитаясь по пространству организованной растительности, я забрел в какое-то полуразрушенное здание и, от нечего делать, бродил по нему в поисках сам не знаю чего. И вдруг я наткнулся на нечто не по праздничному пугающее. Моему юному взору предстал во всей своей красе пейзаж смерти в духе критического реализма. Бытовая картина, великолепная трехмерная графика, чуть приглушенные пастельные тона. Центральное место в картине занимал мужчина лет сорока, одетый в синие штаны и светлую, заношенную до дыр рубашку, мирно висящий на бельевом шнуре, который, словно плющ, произрастающий из железной балки, обхватив бедолагу за шею, слился с ним в единое целое.

Человек висящий напоминал гирлянду, украшающую собой скудный интерьер загаженного помещения. Кричащие кирпичные стены, размалеванные непотребными письменами и рисунками, зачерствевшее дерьмо млекопитающих, пустые бутылки и разный хлам равнодушно приветствовали меня, посетившего это мертвое царство. Я стоял как завороженный, впитывая каждой клеточкой своего организма смрадный запах смерти, наблюдая, как крохотный солнечный зайчик щиплет пух с безжизненного, мохнатого островка, что выглядывал словно весенняя проталина из-под расстегнутой на пузе рубашки покойника. Что-то непонятное наполняло мою душу, какое-то состояние оцепенения, порожденное страхом, и в тот же момент неизвестная мне сила притягивала, словно магнит, мой взгляд, заставляя проникать его за пределы этой картины, впитывать саму суть, которую невозможно выразить словами. Я был еще слишком мал и неподготовлен для осознания, понимания происходящего. Пониманием было мое чувствование, я словно губка впитал в себя это застывшее состояние, остановку времени, остановку жизни, холодное дыхание смерти, своим горячим детским сердечком. Уже потом, учась в школе, я практически каждый день любовался мертвыми телами, но это зрелище было сродни зоопарку или экскурсии в музей, где мертвые экспонаты имеют способность вызвать у живых самые противоречивые чувства, но находятся они в ином жизненном пространстве, в иной системе координат. И только во сне эта тонкая прозрачная материя лопалась, граница стиралась и мертвецы из состояния экспонатов переходили в разряд злостных нарушителей моей нервной системы, посягающих на мое здоровье и жизнь. Но это происходило лишь во сне, а этот повешенный был реальнее любого другого живого человека, веселившегося на празднике весны. Между ним и мной не было ни барьеров, ни границ, в этой комнате встретились не просто мальчик с трупом, а нечто большее, нечто значительное – жизнь в своем лучезарном беззаботном цветении и благоухании повстречала смерть, которая пустила в ней корни, словно проращенная в стаканчике с водой семечка соприкоснувшаяся с сырой землицей.

Этот мертвый самоубийца сделал то, что не удавалось до этого даже живым, он разорвал своим стальным оскалом небытия мою душу напополам. Впоследствии жизнь превратила эти две половинки в цветную мозаику, состоящую из душонок, в разбитый на множество частей сосуд, и это уже были заслуги живых.

Подкативший к горлу комок тошноты буквально вырвал меня из прохлады, накрывшей с головой, волны воспоминаний, и забросил в невыносимую духоту равнодушного сострадания. Боясь наблевать и осквернить тем самым память покойного, я поспешил покинуть спертый воздух, наполненный невыносимым жужжанием этих разодетых в черное мух.

На лестничной площадке курили, плевались, рассуждая о тяготах жизни, рассказывали бытовые истории из собственного опыта, напоминающие подвиги Геракла, общались, как это делают люди, встретившись в автобусе или на рынке. Стоя в уголке и смоля одну за другой сигареты, мне довелось узнать много нового о своих бывших одноклассниках. Кто-то женился, кто-то развелся, кто где работает, у кого какие проблемы и все такое. Пока я курил и пропускал через свои уши этот нелепый мусор, вдруг внизу на лестнице нарисовалась легко одетая, не взирая на мороз, пьяная девица. Она была без шапки, засаленные волосы цвета выгоревшей травы были растрепаны, из-под распахнутой курточки проступал обтянутый кожей и запакованный в грязную изрядно поношенную кофточку, скелет. Я не помню точно, что она говорила, то ли пела песню, то ли грязно ругалась, что в принципе характерно для пьяного, но в тот момент, когда ее худосочное тело появилось как неожиданно вскочивший на заднице прыщ, так сразу один из моих одноклассников поспешил ее увести, что называется, с глаз долой. Этот небольшой инцидент получил развитие уже на улице. Припав к окну, большая часть народа, находившаяся в подъезде, жадно ловила хлесткие удары, обрушивающиеся на девушку. Бой продолжался недолго, пьяный, изголодавшийся организм буквально после третьего или четвертого удара рухнул в сугроб. Победитель поднял поверженного противника, вытер снегом кровь с разбитого лица, отряхнул от снега, и они тихонько побрели и скрылись за углом дома.

– У них постоянно так, – сказал толстый тип в костюме и с галстуком, – он в армии был, ему сообщили, что она родила.

– Нагуляла что ли? – спросил кто-то из толпы.

– Да нет, когда его забирали, она уже была беременная. Не знаю, приезжал он на побывку или нет, только после получил письмо. Ему мать написала, что, мол, ребенок заболел, простыл или грипп, не знаю, ну а жена то бишь его проблядовала, вовремя врача не вызвала, ну и умер сынишка-то. Годик ему, что ли, был, не знаю. Ну и потом Серега вернулся да запил, а она у него, сразу после смерти сына, начала квасить. Сейчас вместе пьют, да трахаются с кем попало, она частенько домой мужиков водит, денег-то нет, а выпить хочется. Он ее частенько поколачивает, но и сам тоже баб таскает в дом, да и с мужиками часто заявляется, чего ржете, ясно что не для этого дела, сам напьется, отрубится, ну они ее, пока он дрыхнет, а она не сопротивляется, лишь бы наливали.

На кладбище было холодно, кто-то сказал, что не следует грустить, так как покойный при жизни был человеком веселым и по этому поводу нужно выпить за него. Весь вечер и большую половину ночи мы пили, рассказывали анекдоты, делились неприкрытым цинизмом откровений. Боже мой, как все это грустно. Посмотришь на всю эту резиновую процессию и подумаешь: уж лучше пусть псы сожрут твое бренное тело, нежели своей кончиной увеличить количество праздников, так любимых и почитаемых русским народом, коие он так любит смаковать. Так принято у нас: если торжество, то всюду царит мрачность и скука, а если похороны, то веселье и непринужденность в общении, и то и другое сопровождается обильным количеством спиртного, без этого нельзя. Жабы надувают пузыри во время брачных игрищ, для того, что бы привлечь партнера, русский человек – во время праздников, для того, что бы показать, насколько он значим во вселенной, населенной гуманоидами.

Случай беспрецедентный в мировой практике.
Один мертвый человек вдруг увидел себя,
Совершенно случайно в зеркале и воскрес.
Не может быть, – скажите вы.
А я лишь посмеюсь над вами
И перестану мычать по утрам.

Обрывки какого-то неясного мутного сна возникают в моем сознании. Песочная женщина с миндалевидными глазами предлагает мне близость. Я леплю из нее замок, сказочный готический собор, и проваливаюсь в него словно в огромную римскую клоаку. Но насколько долог мой полет под небесным сводом призрачной реальности, томительный всплеск секунд. Я просыпаюсь мокрый и липкий, как загнанная лошадь с мерзким налетом пошлости на зубах, простынь моя насквозь пропиталась развратом и возбуждением, а червяки в моем мозгу стонут от невыносимой жажды и недостатка алкоголя, обильно удобренного никотиновой смолой. Волна пустоты, безразличия и уныния накрывает меня с головой. А с головы в свою очередь лезут волосы, как пух с одуванчика в ветреную погоду. Я лысею, тупею, схожу с ума, я размышляю о смысле жизни и прихожу к выводу, что он заключен в некую целлофановую оболочку, внутри которой можно беспрепятственно совокупляться с песочными женщинами, либо разорвать ее, оболочку, и не совокупляться ни с кем. Затем мои мысли, попав в болотную топь, засасывает смрадная вонючая трясина и они мчатся, отделившись от меня, к противоположному краю земли, к китам и черепахам, превращаясь в яйцо, в крупинку риса, в хаос, кромешный мрак, от них слегка отдает разложением и слизью. Я пытаюсь собрать их по крупицам, но они, словно обезумев, со скоростью, превышающей скорость света, несутся, совершенно не желая останавливаться, и делаются невесомыми и совершенно неуловимыми. Я не знаю, как мне приостановить их неугомонную прыть, как ухватить хоть одну мыслишку за жабры, иначе, скользкие как рыбы, они лишь машут мне хвостом и исчезают в бурном водовороте моих мозговых нечистот. Немного полежав, уткнувшись головой в потолок, мне все-таки удалось извернуться и ухватить одну из этих ужасных бестий, летающих, как штормовой ветер в моей голове. Однако понять и проникнуть, что называется, в ее утробу для меня представилось затруднительным.

"За окном, принимая грязевые ванны, потоками ручьев, растворивших в водах своих тонны дерьма, резвилась новорожденная красавица – весна. Должно быть, это благодатное время чудесно и притягательно, но не для меня. Десять тысяч иголок в разверстую плоть, апофеоз страданий. Весна – это прилетели голодные грачи, для того чтобы склевать мою печень. Дожидаться страданий и страдать каждой новой весной все труднее и труднее. Паршивому человечишке всегда трудно в любое время года, не говоря уж о весне, когда все радуются и веселятся, он не любит когда всем хорошо, когда всем хорошо, ему плохо. Такая уж у него натура. Весной, как известно, обостряются чувства, снег сходит и все дерьмо прет наружу, и человеку паршивому становится неуютно, он словно бы голый и нечем прикрыть ему свой стыд и срам, от этого и страдает. Это благодатное время для сумерек души, время, когда черви в твоем мозгу активизируются и начинают поедать зачатки зеленых лепестков, твою надежду на спасение. Мрачные, как непроглядные черные дыры, грехи собираются в стаю и воют словно хор голодных, осиротелых волков. Смрадные, пахнущие разложением мысли гонят изуродованную, многострадальную душу прочь от душного тела – сосуда греха и разврата – в мир иной. Убей себя, что бы избавиться от того, кого ты презираешь! Но все это лишь способ самобичевания. Никаких летальных исходов. Более того, все новые и новые грехи, все более и более изощренные в своей простоте. Это входит в привычку. Словно вдохнуть полной грудью свежего опьяняющего воздуха, а затем, покаявшись, выдохнуть через нос с полной моральной готовностью вновь насладится обжигающей прелестью свежей прохлады. И в результате этих манипуляций аппендикс – совесть, как орган, некогда управлявший человеческими поступками, можно вырезать за ненадобностью оного. Тогда зачем нужен выдох, к чему нелепые раскаяния содеянного, кто в замен совести возьмется управлять человечишкой? Страх. Это он пожрал совесть, он проник в каждую клеточку, поглотив черными дырами своей сущности млечные пути, галактики, мириады звезд космического небосвода души. И теперь страх повелевает человеком, определяет его поступки, дает разрешение на вдох и выдох. Ищет каждый утопающий, за что ухватиться, оправдания своим поступкам каждый грешник, не покаяния, а оправдания. Покаяние для человека – это не очищение, а скорее затирание, размазывание четких линий, от того и получается грязь, грязь, которая делает из души помойное ведро. Какое покаяние, смысл этого слова давно растаял в воздухе, как никому не нужное облако-призрак. Покаяние, как и любовь – ископаемые динозавры. Так что покаяние – оправдание, любовь – совокупление.

Всю свою сознательную жизнь я только и делаю, что бегу, то от одного, то от другого. В конце концов осознаешь всю банальность, затасканность этой проблемы, этого кросса от самого себя, забега длиною в жизнь. Я никогда не думал, что моя жизнь будет такой, какова она сейчас. Я ощущаю себя тем зеленым школьником, молча взирающим на потолок, из соседней комнаты доносятся звуки телевизора, там мама и папа. А я не причастен ни к чему, я ограничен стенами, нет никого, только остро выраженное одиночество. Внутри тебя бездонный темный тоннель, а перед ним знак вопроса. Ответь, что, что ты хочешь, чего не хватает, почему дискомфорт, разъясни его природу? Нет ответа. Есть жуткое, тошнотворное ощущения пустоты, каждой клеткой. Носилки на дереве скорби.