Pas de deux

^[1]

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за май 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 2 часа 45 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

^[2]

 

 

 

   

Городу, которого нет…

 

 

 

Чем ты владеешь – то тобой владеет,

над чем господствуешь – тому ты сам слуга.

 

Франц Грильпарцер. «Самоотречение».

 

 

В сквере на Пушкинской сидела на лавочке дама неопределённого возраста. Вычислить его можно было только очень приблизительно. Она была в джинсах, кроссовках и жакете, что несколько сбивало с толку. Нынче ведь так одеваются все – и шестнадцатилетние, и шестидесятилетние. И всё же дама была не первой молодости, а скорее… второй. Лицо её по-прежнему было красиво, а фигура сохранила свои естественные формы, не расплывшись, как тесто. Но довольно коротко стриженные тёмные волосы густо покрывала седина, что не оставляло никаких иллюзий. Седину она почему-то не закрашивала, и мне видится в этом некий вызов – да, мол, мне много лет, и я этого не стыжусь. А может, ей просто было лень этим заниматься. Чуть ли не половину её лица скрывали чёрные очки.

Сквер по случаю тёплого солнечного дня был полон стариков и детей. В воздухе стоял приятный гомон из птичьих и детских голосов и шума легковушек, сворачивающих на Лиговку или с неё – на Невский.

В центре сквера стоял сам Пушкин, на постаменте. И если памятник ему на площади Искусств знают все, то об этом, на улице его имени, – немногие. Легенда гласит, что в доме №11 проживал зажиточный господин – не то во всём доме, не то этаж в нём занимал – большой поклонник великого поэта. А у богатых свои причуды. И захотелось господину лицезреть из своих окон Александра Сергеича. Так и появился этот малоизвестный даже коренным жителям монумент.

Но что-то я увлёкся статуей и оставил без внимания живую даму. Да, совсем забыл вам представить героиню моей истории. У неё экзотичное имя – Дайна.

Ждала она, скорее всего, человека, которого прежде никогда не видела. Это угадывалось по тому напряжению, с каким она вглядывалась в каждого, кто появлялся в небольшом сквере.

Но вот она помахала рукой, чтобы привлечь к себе внимание высокого стройного мужчины средних лет, темноволосого и голубоглазого, как Ален Делон. По-моему, она узнала его сразу же, как только он показался. Может, я ошибаюсь, что они незнакомы?

Чтобы подслушать их разговор, мне пришлось обернуться котом и прилечь у её ног. Если б я знал, что в этой шкуре придётся провести два часа…

– Здравствуйте! Это вы…

– Я, Юрий Николаич.

Ах, всё-таки незнакомы, я не ошибся! Но как же она так сразу его узнала?!

Он присел рядом. Не снимая очков, она пристально вглядывалась в его лицо. По моему мнению, дольше молчать было неприлично. Дайна это тоже почувствовала и стала задавать вопросы, которые её волновали. Он охотно отвечал.

Так вот кто он такой!

– Скажите, – обратился к ней Юрий, – почему вы выбрали для нашей встречи именно это место?

Она слегка и с грустью улыбнулась.

– С этого дома, – она кивнула назад, за спину, – и начался мой Питер – я прожила здесь полгода. А в этом сквере мы как-то встречались с вашим батюшкой. В день моего рождения.

– Вы… его любили? – неуверенно спросил собеседник.

Она ответила, не задумываясь:

– Нет. Я его боготворила.

Я чуть не мяукнул: «Это как?!». Юрий тоже не мяукнул, но, подозреваю, как и я, был ошарашен.

И тут я заметил, что Пушкин понимающе улыбается. Видимо, он был единственным из всей компании, кто разгадал этот парадоксальный ответ.

 

 

 

Гостиный двор на Пушкинской

 

 

Расставшись с Юрием, дама вошла в просторную парадную старого, дореволюционного дома. Поднялась на лифте на четвёртый этаж, остановилась у большого низкого окна на площадке, достала тонкую сигарету и закурила. Молодой хозяин той квартиры, в которой когда-то её приютили, лет двадцать пять как уже жил в Израиле. А его отец покоился с миром в Святой земле.

 

Так случилось, что в их студенческой группе, в основном, были ребята с разных уголков огромной тогда страны Советов. И, как обычно бывает, сколотилась небольшая компания из близких по духу и интеллекту нескольких парней и девчонок, которые крепко сдружились за годы учёбы в Ленинградском университете и не прерывали связь после его окончания.

Получив дипломы журналистов, они разъехались по домам, Дайна – в Вильнюс. А Боря был коренным ленинградцем, из семьи известного в городе скрипача и библиофила Владимира Мазеля, которого все называли Хананычем. Такой библиотеки, как в квартире на Пушкинской, Дайна больше нигде никогда не видела.

Все они были молоды, амбициозны, а времена начавшейся горбачёвской перестройки сулили им интересную и кипучую профессиональную жизнь. Их ожидания сбылись, но несколько не тем образом, каким они себе это представляли.

 

…Дайна взволнованно говорила Боре по телефону о бурлящем Вильнюсе. Ничего толком не поняв из её сбивчивого рассказа, он предложил ей приехать в Питер на выходные, чтобы всё обсудить. Была осень 1988-го.

На кухне пятикомнатной квартиры гостья поведала открывшим рты Боре, его сестре и отцу о «Народном фронте», который называл события лета 1940-го советской оккупацией и требовал выхода из СССР. Она рассказывала о лозунгах на митингах: «Русские, убирайтесь вон!», «Иван – чемодан, вокзал, Россия!»

Выглядела Дайна напуганной.

Боря не хуже своей сокурсницы знал, что у неё русская фамилия, а отец – полковник в отставке, то есть самый что ни на есть «оккупант».

– Поговаривают, у нас останутся только СМИ на литовском. Значит, я потеряю работу в русскоязычной редакции радио. Литовский я знаю в пределах разговорного. То есть у меня вообще в Вильнюсе никакой работы не будет, – с тревогой сообщила Дайна.

– А может, пошумят, и на том дело кончится? – робко предположила сестра Бори Алиска.

Все промолчали. Но выражения лиц мужчин ясно говорили, что её оптимизма они не разделяют и, более того, сильно сомневаются, что взрыв национального самосознания кончится ничем. К тому же Боре и Дайне было известно об армянских погромах в Азербайджане зимой этого же года – благодаря их подруге и однокурснице, бакинской армянке Вете.

Совет на Пушкинской ни к чему не пришёл и отпустил Дайну восвояси, обязав держать в курсе разворачивающихся событий.

Последние не заставили себя долго ждать. В ноябре Эстония приняла Декларацию о суверенитете и дополнения к республиканской конституции, которые позволяли приостанавливать действие союзных законов. В том, что её примеру последуют и две другие прибалтийские республики, сомнений не было. А русскоязычное вещание на Вильнюсском радио, чего и опасалась Дайна, было распущено по домам. И тогда семья Мазелей решила – Дайна должна переехать в Питер.

– Жить будешь у нас, места много, ну и вместе будем искать тебе работу. Короче, что-нибудь придумаем, – сказал Боря в телефонную трубку.

Сам Боря работал в газетёнке «Моряк Балтики» со штатом в полтора сотрудника. Но таких газетёнок в городе было немерено, на что он и рассчитывал. Однако поиски решено было начать с радио, где у Дайны уже имелся некоторый опыт работы. Оттуда она вернулась совсем расстроенной:

– Меня даже внештатником не возьмут – говорят, слышится лёгкий прибалтийский акцент. Остаются только газеты…

Боря ежедневно приносил новые телефоны всяких многотиражек, и Дайна их добросовестно обзванивала. На её вопрос о вакансии следовал встречный: «А прописка у вас есть?». Недели через две глава семьи, похожий на длинную жердь, изрёк:

– Думаю, тебе следует сходить в горисполком и выяснить, какие есть шансы тебе здесь закрепиться. Ну, что-то же, наверное, посоветуют.

 

Эту квартиру Дайна называла «Гостиный двор на Пушкинской». Дверь в ней никогда не закрывалась. По той простой причине, что каждый из друзей её обитателей, оказавшись в районе площади Восстания, считал своим долгом туда заглянуть – кто на полчаса, а кто на сутки. Чтобы не доставлять себе лишних хлопот, хозяева запирали дверь на тяжёлый железный засов и цепочку уже перед сном. Благодаря этой квартире парадная слыла музыкальной – весь день по ней разносилось пиликанье скрипки и стихало тоже только ночью. Это упражнялись сам Хананыч, его частные ученики и Алиска – студентка консерватории, где и преподавал отец.

Как-то утром Хананыч полюбопытствовал у стайки домашней молодёжи, чья гостья почивает в спальнике на полу в третьей комнате. Молодёжь добросовестно сходила на опознание, но безрезультатно – спящая никому знакома не была. Откуда взялась эта девчонка, как и когда испарилась, навсегда осталось одной из тайн этой необычной квартиры.

Совесть Дайну не мучила – она не ела даром чужой хлеб, а, опять же по протекции Бори, писала курсовые и контрольные за нерадивых студентов-филологов. Под гвалт вереницы визитёров и жалобные стоны струнных Дайна, обложенная книжками так, что её саму было из-за них не видно, усердно трудилась. «Вот человек работает, это я понимаю!» – восхищался ею Хананыч. Благо в его библиотеке можно было найти всё на любую тему, пользоваться Публичкой Дайне не приходилось, что экономило её силы и время. Публи́чкой ленинградцы называли Государственную публичную библиотеку имени М. Е. Салтыкова-Щедрина на перекрёстке Садовой и Невского. И была она, скажу не без гордости, одной из первых подобных библиотек в Восточной Европе. А в марте 1992 года по указу президента Ельцина её преобразовали в Российскую национальную библиотеку. Но для горожан она и поныне остаётся Публичкой.

В ноябре Вета сообщила, что в Баку введены комендантский час и войска, потому что есть первые жертвы межнациональной розни. Сама Вета не собиралась покидать город – она верила, что войска – гарантия безопасности его жителей.

 

Спустя многие годы в доме Дайны появилась картина. На ней был изображён сквер с памятником Пушкину и тот самый дом №11 с аркой во двор, парадной и окнами на четвёртом этаже квартиры Мазелей. Эту работу она как-то увидела в мастерской известного питерского художника Михаила Шапиро, своего друга, и попросила ей подарить.

 

 

 

Happy birthday to you!..

 

 

Я помню каждый твой букет

За эти ужас сколько лет,

Цветов пьянящий аромат,

Твою щетину на губах.

 

Я помню этот цепкий взгляд,

Стремительный и лёгкий шаг,

Непринуждённость в разговоре,

Горячность и суровость в споре.

 

Я помню: голос твой звучал,

Как бархат или как металл…

Изящество в любом движенье,

Глаза – как неба отраженье.

 

И каждой встречи уголок

Я помню… Но какой в том прок?

 

 

– Дана, к телефону! По-моему, это твой хахаль, – хихикнула Алиска.

– Дурочка! Ну какой он мне хахаль?

Нечаянным образом обретённый Дайной высокий покровитель звонил на Пушкинскую регулярно. И часто не мог туда пробиться – все жильцы огромной квартиры часами занимали телефон. Однажды он даже выразил Дайне своё неудовольствие по этому поводу.

– С днём рождения! Ты можешь спуститься в сквер?

Для большей привлекательности «новорождённая» накинула Алискино очень приличное пальто (перевезти весь свой гардероб из Вильнюса Дайне было неловко, и она взяла только самое необходимое) и поспешила вниз.

Он ждал её с чудесным букетом и вдобавок вручил коробку конфет. Дайна была счастлива – такого внимания к себе она не ждала! На предложение подняться он ответил, что это «неудобно», и пожелал прекрасного вечера. И тут только Дайна сообразила:

– А откуда вы знаете, что у меня сегодня день рождения?

Он загадочно улыбнулся:

– Информация в нашей конторе поставлена хорошо.

И, невинно чмокнув её в щеку, попрощался.

Торжеству Алиски не было предела:

– Ну я же говорю, хахаль! А то чего бы он с цветами припёрся? Ой, и конфеты какие шикарные! Небось, из горисполкомовского буфета…

По части сурового дефицита продуктов (и конфет в том числе) Питер шёл в ногу со всеми – «от Москвы до самых до окраин».

 

 

*   *   *

 

– Дана, к тебе! – соседка по большой коммуналке на 7-й Красноармейской приоткрыла дверь её комнаты.

– Бегу-бегу, тёть Ляль!

В просторной прихожей стоял он, с огромным букетом белых хризантем.

– Ты-ы?.. Вот это сюрприз!

– С днём рождения!

– Проходи, мама будет рада с тобой познакомиться.

– А, мама приехала?

– Да, на пару дней.

Они вошли в комнату, которую она снимала уже полгода.

– Знакомьтесь – Николай Александрович Калугин, собственной персоной! – торжественно объявила Дайна.

– Просто Коля, – и он слегка кивнул собравшимся.

– Не скромничай… Коля, – передразнила его хозяйка. – Моя мама, Гражина, отчество ты всё равно не выговоришь. А это Боря и его сестра Алиса.

– О-о-очень приятно, – жеманно протянула Алиска, незаметно подмигнув Дайне.

– Ну вот, наконец… Весьма польщён, – нарочито церемонно ответил на рукопожатие Коли Борис.

Усадив высокого гостя за скромный, можно сказать, семейный ужин, Дайна предложила тост.

– Давайте выпьем за двух главных виновников того, что я застряла в Питере, – за Борю и Колю! Если б не они, видела бы меня ваша Северная Пальмира!

– Вам не кажется, что этот тост не тянет на благодарность? – обратился Боря к Коле.

– Да в душе она нас проклинает, уверяю, – отозвался Коля. Сарказм все оценили.

И уже после, когда все разъехались, а «новорождённая» с мамой убирали со стола и носили посуду на общую кухню, Дайна услышала вопрос:

– А ты ему называла свой новый адрес?

Вопрос поставил Дайну в тупик.

– Не-ет.

– А откуда же он его знает? – и мама с изумлением воззрилась на дочь.

 

 

*   *   *

 

Убедившись, что Дайна дома, он сказал, что завезёт статью, которую она вчера оставила в его машине.

Накануне они случайно встретились в городе («Ленинград, Андрей Палыч, город маленький!»), и он предложил её подвезти до дому. Помимо сумки, в руках у Дайны была папка с машинописным текстом, и она небрежно бросила её на заднее сиденье. И якобы там забыла выходя. Дайна по-женски решила непременно воспользоваться тем, что судьба столкнула их в городе, и заманить Калугина в гости.

Когда она открыла дверь однокомнатной квартиры на Руднева, которую снимала уже второй год, то обомлела. Он стоял в сером, с иголочки, костюме, при галстуке и торжественно держал большой букет бордовых роз.

– У тебя такой вид, будто ты пришёл делать мне предложение, – съязвила она.

Дайна не сомневалась, что он как джентльмен непременно привезёт ей забытый текст на дом, и подготовилась к встрече. «Поймала» утку, запекла её в духовке, нарезала холодной закуски. Стол по тем временам получился отменный.

– О-о-о, – протянул он входя, – мы что-то празднуем?

– Конечно, – радостно откликнулась хозяйка, – твой визит. Это для меня всегда праздник. Поскольку так редко случается…

Дайне сложно было понять, с какими мыслями он ехал к ней. Хотел ли полноценного и длительного общения и рассчитывал на него или наоборот – дал себе установку, что оно будет кратким и поверхностным. Но провёл он с ней не один час, и в постели тоже.

И уже перед самым его уходом она решилась спросить:

– Скажи, почему ты меня сторонишься? Что-то в твоём отношении ко мне есть противоестественное. Что?

Он запрокинул голову, опершись ею о стену прихожей, вперил взгляд в потолок и, немного помолчав, серьёзно и почти выдавливая из себя слова, сказал:

– Понимаешь, за долгие годы, что я на высоком посту, я привык к тому, что всем от меня что-то нужно. Всем и каждому. Я не верю в бескорыстие – в дружбу, в уважение, а тем более, в любовь.

– То есть ты и мне не веришь? Но ты уже устроил меня в Питере, что мне ещё может быть нужно, кроме тебя самого?!

– Я ничего не могу с собой поделать, прости.

Дайна тогда ошиблась – «спасательный круг» понадобится ей ещё не раз. И бросать его будет рука её покровителя.

…Калугин же себя ненавидел – за свою слабость. Он автоматически переключал коробку передач, поворачивал руль и размышлял. Почему он опять не устоял перед ней? Он ведь твёрдо обещал себе, что у них ничего не будет. Кроме светской беседы. Но какая-то неодолимая сила, с которой он безуспешно боролся, влекла его к этой женщине так, что он практически терял голову. Во всяком случае, переставал собой владеть. Это он-то! Тот, кто в любых обстоятельствах руководствовался исключительно холодным рассудком. Что за власть она над ним обрела? Мало того, что у него не получалось о ней не думать, так он ещё и не мог отказать себе в удовольствии обладать ею при каждом удобном случае.

Калугин спрашивал себя: насколько он искренен в неготовности иметь близкие отношения с Дайной? И честно отвечал, что не до конца. Его нежелание было вынужденным – так велел ему долг перед собой, перед ней и перед семьёй. Но истинное его стремление было прямо противоположным – он хотел, чтоб эта женщина принадлежала ему и больше никому, всегда!

Ненависть Калугина к себе рикошетом ударяла по Дайне – ведь это она была виновна в его душевном раздрае, с которым он не мог справиться уже не первый год.

 

 

*   *   *

 

– С днём рождения, Дана!

– Спасибо! Спасибо, что помнишь…

– У меня для тебя сюрприз.

Его голос в трубке показался Дайне не очень радостным.

– Ну, мне к этому не привыкать, – ответила она.

Было шесть часов вечера, конец рабочего дня.

– Сейчас я выйду, запру кабинет… И больше сюда не вернусь.

– Что-о?

– Я не хочу и не могу работать с демократами – насмотрелся на них ещё на выборах. Ты же сама накаркала, что я вскоре покину это здание. Вот, выполняю твоё предсказание.

Как-то, в его кабинете, Дайна произнесла:

– Вы недолго здесь проработаете.

На что он возразил, что никуда не собирается:

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Только знаю, что так случится.

Дайна настолько была огорошена, что не находила слов.

– Ещё раз с днём рождения! Здоровья тебе и успехов, ты умница!

– Погоди… Что ты намерен делать, куда ты пойдёшь?

– Пока не определился. Возможно, в бизнес. Теперь это модно.

– Это не твоё, Ник! Ты не бизнесмен, ты руководитель первого звена…

– Меньше всего я хотел тебя сегодня расстроить. Не бери в голову – всё будет нормально со мной. Пока!

И в трубке раздались короткие гудки.

 

Это решение далось Калугину непросто. Он до последнего не верил, что все его идеалы рухнут вот так, в одночасье. Что ни народ, ни сама партия, куда он вступил по молодости, не встанут на защиту того, во что искренне верили на протяжении 70-ти лет. Далеко не всё и не все в стране победившего социализма соответствовали шкале его нравственных координат. Но он ни минуты не допускал мысли, что можно вот так легко отказаться от прошлого и порушить всё до основания. А зачем? Разве нельзя было «что-то подправить в консерватории»? Калугин не чувствовал, что он сумеет вписаться в наступавшую новую жизнь. Зато остро ощущал, что старой он больше не нужен.

…Стояла весна 91-го. До кончины Страны Советов оставалось полгода.

 

 

 

 

Мариинский дворец

 

 

С «Адмиралтейской» Дайна неспешно направилась к Исаакиевской площади. Стал накрапывать противный мелкий дождик.

На неё смотрели Николай I, Исаакий, «Астория» и Мариинский дворец. Нет, соврал, Николай I на неё не смотрел – его «замуровали демоны», обмотав тряпкой с его же изображением. В целях реставрации, конечно же. Такой пейзаж мне испортили! Шедевр Клодта и Монферрана, один из лучших памятников Северной столицы, я вам, увы, показать не смогу.

При Советах в Мариинском находился Ленгорисполком. А в 19-м веке – Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которую окончил Лермонтов. Вместе с Мартыновым, кстати сказать, чей выстрел в их поединке на Кавказе и положил конец жизни 26-летнего поэта.

Сколько раз моя героиня переступала порог этого величественного здания! Не сосчитать! Правда, его богатого внутреннего убранства Дайна долго не замечала – ей было не до того. Вот и просторный вестибюль, в котором Николай Александрович однажды встречал её за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Но это случилось не сразу…

 

25 ноября 1988 года Дайна остановила идущую по коридору Ленгорисполкома деловитую женщину с кипой бумаг в руках и спросила, кто у них здесь занимается вопросами трудоустройства.

– А прописка у вас есть? – последовал традиционный вопрос. Получив отрицательный ответ, женщина заявила: – Без прописки вас на работу нигде не возьмут. А вопросы жилья и прописки решает товарищ Калугин.

– А где он сидит?

– Ну что вы, он вас без записи не примет! А записываться к нему нужно заранее – приём граждан у него раз в месяц на Антоненко, здесь, за углом.

– У меня нет месяца – я из Литвы. Отведите меня к нему, пожалуйста, сейчас.

– Это совершенно бесполезно – он сегодня принимает руководителей городских предприятий.

– Давайте попробуем, – настаивала Дайна. – Скажите, что к нему журналист из Вильнюса, по личному вопросу.

Несколько поколебавшись, женщина повела настырную попрошайку на третий этаж. Длинный коридор, по обеим сторонам которого рядком стояли деревянные стулья-кресла, был заполнен солидными людьми. Дайна только что не впихнула сопровождающее её лицо в кабинет, а сама осталась у двери. Лицо, с широко раскрытыми глазами, показалось через минуту и жестом, произнеся «входите!», пригласило Дайну внутрь.

Навстречу ей поднялся из-за рабочего стола худощавый, невысокого роста элегантный мужчина примерно 40-45 лет и пригласил сесть визави. Черты лица его были выразительны и нетипичны для представителя славянского этноса. На вошедшую он смотрел цепким взглядом пронзительно-голубых глаз. Можно ли было назвать его красивым? Пожалуй. Если подразумевать под этим не глянцевую смазливость, а, что называется, мужскую красоту. Но с таким же успехом допустимо и отказать ему в красоте вовсе. Тут дело вкуса.

Для Дайны красивость или некрасивость мужчин не имели значения в принципе. Она оценивала их по личностным и профессиональным качествам. Внешность крупного чиновника, к которому ей так лихо удалось попасть, занимала её так же мало, как и интерьеры дворца, – ни того, ни другого она, будучи в состоянии нешуточной тревоги относительно своих зыбких «перспектив», просто не видела.

Они проговорили полтора часа. Дайна рассказывала о событиях в Литве, чего советская пресса не сообщала, а товарищ Калугин – о том, что Ленинград – город коммуналок и стареющего населения, и что расти ему фактически некуда: в одну сторону – море, в другую – взлётная полоса. Во всей манере поведения чиновника сквозили изящество и лёгкость. А его обаяние, юмор, непринуждённость и полное отсутствие дистанции между ним и безвестной посетительницей Дайну просто покорили.

В заключение чиновник пообещал, что, если она даст любой адрес, он без труда оформит ей временную прописку, и она сможет искать работу. На том они и распрощались.

На Пушкинской Дайна заявила домочадцам, что, по её твёрдому убеждению, если в Питере все такие начальники, то коммунизм в отдельно взятом городе, безусловно, построен.

А вот с адресом в Питере было хуже, чем с коммунизмом.

Семья Мазелей отбывала в Израиль и продавала квартиру путём фиктивного брака Бори с покупательницей. Следственно, квартира должна быть чистой и юридически, и физически. Других желающих «дать адрес» не наблюдалось, хотя переговоры велись и Хананычем, и Борей, и даже Алиской. Несмотря на то что временная прописка, как объяснил Дайне товарищ Калугин, никаких прав на жильё не давала, рисковать народ не отваживался.

О возвращении Дайны в Вильнюс никто на Пушкинской и слышать не желал, а контрольные и курсовые были доходом нерегулярным. Поэтому Боря придумал для своей сокурсницы новое занятие – поработать администратором в Молодёжном центре. Прописка не требовалась, поскольку официально оформлять администратора необходимости не было. В обязанности Дайны входило возить на гастроли местных юмористов и сатириков, а также барда. Предварительно заключив договор с концертной площадкой.

Так Дайна стала осваивать новую профессию. И её это даже увлекло. Выступления были «левыми», и заработанное концертная бригада честно делила между собой. На полученный гонорар Дайна отправлялась в новые дали – соблазнять тамошних руководителей искусством своего творческого коллектива. Гостиницы, кормёжка и билеты туда-обратно для гастролёров – всё это ложилось на хрупкие плечи администратора.

 

– Иди к Калугину! – как мантру, повторял Боря изо дня в день, следуя по пятам за Дайной и наматывая на тапочки километраж квартиры.

На эту мантру Дайна отвечала своей:

– Зачем? Человек русским языком сказал – «принесите адрес». Адреса у меня нет.

– Всё равно иди к Калугину! У нас нет других вариантов, – не сдавался Боря.

Месяца через два такой пытки Дайна, чтоб только больше никогда не слышать фразу «иди к Калугину!», собралась с духом и поехала в горисполком, подгадав конец рабочего дня. Чтоб уж точно попасть к высокому начальству.

В коридоре было пусто. Она уселась на стул, не решаясь открыть дверь кабинета, – там мог ещё находиться последний посетитель.

Через непродолжительное время дверь распахнулась сама, и Калугин, увидев её, радостно и удивлённо воскликнул:

– Дана! Куда же ты пропала? Заходи! Ты ведь даже телефона мне не оставила…

Что он помнит её после их единственной встречи без малого три месяца назад, Дайну озадачило. Но вместе с тем ей было чертовски приятно.

Николай Александрович, как и все прочие, кто сталкивался с Дайной, не мог её не запомнить – она была неотразима. Вот только сама она об этом почему-то не догадывалась. То ли отец ей в детстве и юности не делал комплиментов (суровые армейские будни, видимо, к этому не располагают), то ли у неё был комплекс неполноценности (с чего бы?). Но факт остаётся фактом: Дайна и не подозревала о том впечатлении, которое производила на окружающих без различия их пола и возраста – от детей до стариков.

Когда прозвучал вопрос «как дела?», она с трудом себя сдержала, чтобы не расплакаться. Объяснив в двух словах, что дела совсем плохи, и адреса у неё нет, она потупила взор и умолкла – добавить ей было нечего. Николай Александрович внимательно выслушал её предельно лаконичный отчёт и, что-то прикидывая в уме, произнёс:

– Значит, давай так. Сейчас мне нужно отправляться в оперу – жена хочет послушать «Хованщину», а завтра… Завтра без пятнадцати девять я буду ждать тебя на проходной – ты должна попасть ко мне до начала рабочего дня, иначе потом мне уже не дадут спокойно заниматься твоим вопросом. А пост тебя до девяти не пропустит. Всё поняла?

Дайна покорно кивнула.

 

Боря был счастлив так, будто Дайна вернулась со справкой о временной прописке. И у всех домочадцев затеплилась надежда.

Уже подходя к горисполкому, Дайна так до конца и не верила, что этот крупный чиновник самолично будет ждать её, безвестную беженку из Литвы. Но, войдя в вестибюль ровно без пятнадцати девять, она увидела товарища Калугина. Они поднялись в его кабинет, и с этой минуты закипела работа. Началась она с заверения Николая Александровича, что узаконить её положение в Питере он берётся лично. Это было ответственное заявление – насколько, не предполагал даже сам заявитель.

Товарищ Калугин поинтересовался, есть ли хоть какие-то зацепки в городе в смысле пресловутого адреса. И Дайна рассказала, что у неё в Питере была дальняя родственница. Жила эта одинокая престарелая дама в двухкомнатной квартире в районе Финбана (Финляндского вокзала), на Металлистов, в красном кирпичном доме.

Единственный свой визит Дайна нанесла ей всего три года назад, перед окончанием университета. Точного адреса она не помнила, но горсправка на её запрос ответила, что о данном имяреке сведениями не располагает.

Товарищ Калугин нажал кнопки на своём «пульте управления» и дал кому-то задание срочно перерыть всё, что только имеется в анналах горисполкома, и выяснить, куда подевалась искомая бабка. О чём незамедлительно ему и доложить.

В промежутках между гастролями Дайна бывала в кабинете на третьем этаже регулярно. Никаких сведений о пропавшей без вести «старой графине» обнаружить так и не удалось. К большому удивлению и самой Дайны, и Николая Александровича. И они рассматривали всё новые и новые варианты.

Как видите, не только в наши дни и в лихие 90-е бесследно исчезали одинокие старики, обременённые приличной недвижимостью. Но и на закате Советской власти тоже.

И вот однажды он сказал, что завтра они будут встречаться втроем, – с замдиректора Балтийского завода. Эта встреча произвела на неё неизгладимое впечатление – никогда ни до, ни после Дайне не доводилось присутствовать при номенклатурном разговоре.

Он происходил не в кабинете, а в буфете горисполкома.

Товарищ Калугин безапелляционно заявил, что Балтийский завод в лице товарища Свердлова должен обеспечить Дайну лимитной пропиской, комнатой в семейном общежитии и работой. Впоследствии сократить срок лимита с трёх лет до полутора и прописать в Ленинграде постоянно. И, видимо, забыл добавить, что неисполнение указаний карается расстрелом. Но Дайна предположила, что товарища Свердлова это напугало бы меньше, чем то «светлое будущее», которое он увидел в них для себя лично.

Свердлов заметно побледнел и заплетающимся языком выдавил фразу:

– Николай Александрович, помилуйте, я не могу этого сделать…

– Почему? – искренне удивился товарищ Калугин.

– У меня очередь на семейное общежитие в триста человек, меня же в клочья разорвут, если я выделю кому-то со стороны… И потом, какую работу мы можем дать на заводе вашей протеже?

– Это всё не мои проблемы, – стальным голосом отпарировал товарищ Калугин. – Мне нужны для Даны лимит, жильё и работа.

– Вот что, Николай Александрович, – как утопающий, схватился за соломинку замдиректора, – давайте мы её определим в Колпино – там у нас тоже весьма приличные общаги, – и он с робкой надеждой посмотрел в глаза начальству.

Но начальство оставалось непреклонным:

– Пригород меня не устраивает – она должна жить в Ленинграде. В общем, выполняйте, – заключил товарищ Калугин, не оставив товарищу Свердлову ни единого шанса выжить. – Дайте все ваши рабочие телефоны Дане, чтобы она напрямую могла с вами связываться и узнавать, как продвигается решение её вопроса.

Что товарищ Свердлов и сделал. Аудиенция была окончена.

Тактика, которую избрал товарищ Свердлов, была стара, как мир, – он просто стал бегать от Дайны. На все её звонки секретарша отвечала, что он то в командировке, то на обеде, то на совещании, то приболел. Дайна его прекрасно понимала – замдиректора оказался между двумя жерновами и предпочёл заработать проблемы с горисполкомом, чем на родном предприятии. И ему было виднее, какое из зол наименьшее.

 

Дайне хотелось рассказывать Николаю Александровичу всё, чем она жила, что её волновало, о чём писала. Но он хоть и отвечал всегда на её звонки, не мог позволить себе часами трепаться по телефону в рабочее время. И тогда она стала привозить в горисполком свои письма, в открытых конвертах. Посетители в коридоре, одного из которых она назначала на роль «почтового голубя», каждый раз в ужасе шарахались от неё:

– Что вы, что вы! Если Николай Александрович увидит конверт… Это же будет грандиозный скандал!

Но Дайна быстро их успокаивала, открывая конверт и показывая, что купюр в нём нет. И письмо передавали.

Так он всё знал о её жизни и мыслях, прочёл некоторые её рассказы и статьи («Ну ты ма-астер!») и многое из прочитанного комментировал. Но как-то в коридоре не оказалось никого, и в качестве «почтового голубя» Дайна использовала канцелярию – девочки вполне доброжелательно отнеслись к её просьбе подсунуть товарищу Калугину её письмо вместе с официальной почтой.

По телефону они разговаривали часто. И вот однажды, когда она ему позвонила, чтоб рассказать забавные последние новости, он произнёс:

– Ты мешаешь мне работать.

Дайна растерялась:

– Простите, пожалуйста. Мне вам больше не звонить?

– Будешь ты звонить или нет, ты всё равно будешь мешать мне работать, – ответил Калугин с какой-то особенной интонацией.

«Что он хотел сказать – что он обо мне постоянно думает?» – в смятении задалась она вопросом. Поверить в это она отказывалась, но иного объяснения его фразе так и не придумала.

Последними же новостями, которыми она спешила с ним поделиться, были две: на «Авроре» подняли Андреевский флаг, на что он расхохотался, а улицу Герцена переименовали в Большую Морскую. «Господи, Герцен-то им чем помешал? Вроде из своих, из демократов… И зачем нам две Морские?» – отреагировал на новость Калугин.

 

Когда он поставил их отношения «на паузу» – твёрдо отказывался от встреч, сворачивал телефонные разговоры, объясняя всё это крайней занятостью, Дайна, чтоб увидеть его, выдумывала различные предлоги и запросто появлялась в его кабинете. Вроде как «мимо проходила».

А весной 89-го Калугиным была запущена машина для оформления лимитной прописки Дайны, и ей снова не раз приходилось приезжать в горисполком за его очередной резолюцией. Несмотря на то что в каждый кабинет – и ГУВД, и Ленстройкомитета, и стройтреста – она входила после звонка Николая Александровича и её выкликали из коридорных очередей граждан, официальные лица, решающие её судьбу, мило ей улыбались, но настойчиво просили резолюции рукой товарища Калугина.

Дайна ехала в горисполком, звонила из вестибюля Николаю Александровичу, он сбегал с третьего этажа вниз, шипел от злости: «Ну что за люди в самом деле! Всё же им объяснил!» – и летящим почерком оставлял автограф на подсунутой ему очередной бумажке.

Были и пара-тройка случайных их встреч в городе, в том числе и на Исаакиевской.

 

Шёл проливной дождь, и он, приглашая её в машину, спросил, куда это она собралась в такое ненастье. Она ответила, что в Публичку.

– Более подходящего дня для этого не нашлось?

– У вас здесь каждый день такой, – отпарировала Дайна.

– У нас, – поправил её спутник.

И тут Дайна вдруг выплеснула всё, давно накипевшее у неё на душе:

– Скажи, а вот какого лешего ты оставил меня в своём городе, зачем?! Я-то по наивности полагала, что ты будешь рядом, а ты бросил меня, как котёнка, в это безбрежное питерское болото, и я барахтаюсь в нём, теребя лапками, – то ли выберусь, то ли нет. А ты меня избегаешь…

Он молчал.

– Я могла поискать счастья и в Москве, и на югах, да мало ли где ещё! Но нет – ты настоял на том, чтоб я жила здесь! А оказалось, что я тебе вовсе не нужна…

– Приехали, твоя Публичка. Успокойся. Вот выйдешь замуж…

– Если только за тебя, – зло оборвала его Дайна.

– За меня не получится, – с едва уловимым сожалением сказал Калугин. И добавил: – У меня уже внучок растёт. От старшей дочери. Пока!

И Дайна вышла из машины под непрекращающийся ливень.

 

Как-то раз она под благовидным предлогом зашла в горисполком и услышала от него вопрос, который её насторожил. Это было в канун 90-го года.

– Ты говорила, что в Баку ваша однокурсница – армянка, Вета, кажется. Вы давно с ней не связывались?

– Ну да, прилично уже. Почему ты вдруг о ней спрашиваешь?

– Позвоните ей, узнайте, какая там обстановка в городе.

Встревоженная Дайна поделилась этим кратким диалогом с Борей по телефону. (Квартира на Пушкинской была давно продана, и семья Мазелей жила у родственников, готовясь к эмиграции, а, по сути, к репатриации на Землю обетованную.)

И добавила:

– У меня такое ощущение, что он знает то, чего не знают другие. Боря, он просто так ничего не говорит и не спрашивает. С какого перепугу он вдруг вспомнил о Баку?

Боря нашёл её доводы вескими и позвонил Вете якобы поздравить с наступающим. Заодно спросил, как там у них. Вета ответила, что выводят войска. Боре это не понравилось, и он посоветовал подруге быть начеку.

То, что началось в столице Азербайджана утром 13 января, никто не мог представить в кошмарном сне. Благодаря наступившей в стране гласности бакинская трагедия широко освещалась в прессе. Армян выкидывали из квартир, убивали, калечили, и толпа беженцев хлынула на просторы Отечества. Связь с городом была прервана, и о судьбе Веты её питерские друзья ничего не знали.

 

Калугин сообщил Дайне, что на Садовой, 9 горисполком вместе с армянской общиной и общественной организацией «Спасение» организовали штаб по приёму бакинских беженцев. И что если Дайне это интересно, она может поучаствовать. Дайне было очень интересно, и она незамедлительно прибыла на Садовую.

Там она с удивлением узнала, что ещё осенью 89-го была создана инициативная группа из бакинцев, которые уже с этого времени находились в Питере. Они помогали выживать друг другу, а теперь им предстояло помочь выжить вновь прибывшим.

Со штаба на Садовой и началась активная общественная работа Дайны в родившейся через год Ассоциации помощи беженцам (АПБ). Костяк её составляли бакинцы, а затем, с течением времени, в неё влились и граждане других, уже не братских республик. Так правозащитная тематика стала основной в публикациях литовской журналистки. Значительно расширился и круг лиц из госструктур и общественных организаций, с которыми она познакомилась, – все они в разной мере помогали тем, кто оказался чужими на родине.

О том, что Дайна была накоротке с Калугиным и тесно с ним контактировала, решая с его помощью некоторые беженские вопросы, руководители-общественники знали. И вот однажды один из них сообщил, что Калугин – полковник КГБ, и общается он с Дайной по службе, чтобы получать через неё информацию «об умонастроениях определённых слоёв населения».

Эта новость Дайну убила. Неужели, думала она, он такой хороший актёр, а всё, что он делает, вся эта помощь – не от чистого сердца, а по службе? То есть он её просто использует втёмную как информатора? Она беспрестанно об этом думала, но спросить Калугина напрямую не решалась. Да и какой смысл? Чекист, конечно, ответит, что всё это бред. Как выяснить правду, она совершенно не понимала и мучилась этим ещё какое-то время. Пока в один прекрасный день тот же человек вдруг не признал, что он, оказывается, ошибся: полковника Калугина зовут Олегом, а не Николаем. И с души Дайны свалился булыжник – её Калугин не играл роль, он был настоящим!

А в один из январских дней, позвонив Боре, она услышала страшную новость. Родителей Веты убили, а ей с сестрой удалось с помощью друзей-азербайджанцев бежать в Армению, откуда она, наконец, и дала о себе знать. Осмыслить это было почти невозможно. Но с этим теперь надо было жить дальше.

 

 

 

Чито гврито чито маргалито

 

 

Дайна вышла на «Гостинке», спустилась в подземный переход, ведущий на другую сторону Невского, и двинулась к Фонтанке. К моросящему дождику добавился туман, и особенно явственно он проступал над серой рекой. Дайна остановилась у кованой ограды набережной…

 

Я дышала тобой,

Я молилась тебе…

Образ твой над Невой

Ускользал по воде.

Вслед глядят величаво

Львы, неся караул,

И в дозоре печальный

Ангел тихо вздохнул.

Тень клубится туманом

Над решёткой оград

Вдоль мостов и каналов,

Где заснул Летний сад…

Город-призрак свиданья

Мне с тобой подарил

В каждом ливне и зданье,

У дворцов и могил.

Наконец ты со мной,

Неотлучно при мне…

И дышу я тобой,

И молюсь о тебе.

 

Она подошла к массивной двери Дома журналиста и не без труда её отворила. Показала удостоверение, поднялась в полупустой ресторан, заказала себе салат и кофе с тирамису. Либо в зале мало что изменилось за тридцать лет, либо она просто смутно помнила его обстановку. Помнила она главное – как они с Калугиным здесь однажды ужинали.

 

Она вернулась из Карелии, спустив на поездку весь свой гонорар, ни с чем – ей никого не удалось подписать на питерских гастролёров. Но в Сегеже, в сувенирном, Дайна увидела оригинальную вещицу из карельского мрамора – пепельницу в форме птички. И сообразила, что это будет удачный презент её покровителю в честь надвигающегося 23 февраля.

По телефону Дайна рассказала Калугину, что вылетела в трубу, и он сразу предложил ей залить это горе. Они встретились на площади Восстания, и Дайна, не без задней мысли, выразила желание посидеть в Домжуре. Он легко согласился, и она это оценила.

Дело в том, что Домжур, в те далёкие времена, – место встреч всех со всеми. А Калугин был в городе фигурой заметной, и никто не мог поручиться за то, что в ресторане не окажется либо номенклатурный работник, либо кто-то из руководителей-производственников, либо чёрт лысый. Калугин занимал крупный пост и имел семью. При таких отягчающих обстоятельствах походы «налево» не поощрялись – ни высоким начальством, ни обществом в целом. Но, видимо, это его ничуть не смущало.

Ради чистоты эксперимента Дайна после ужина попросила своего спутника спуститься в бар и выпить кофе там. В журналистском баре кто только не обретался! Но и на это он легко согласился. И Дайна зауважала своего покровителя ещё больше. Хотя, казалось бы, куда уж больше!

За столиком в ресторане она вручила Николаю Александровичу карельский сувенир и рассказала новгородскую легенду.

Центральный собор Великого Новгорода – Софийский, на территории Кремля. И главный его купол венчает фигурка голубя. Местное предание гласит, что пока голубь с креста не слетит, Новгород не падёт. Что и доказала Великая Отечественная: Новгород был практически стёрт с лица земли, но София, как и все остальные древние храмы, устояла против бомбёжек и обстрелов, и голубь остался на своём законном месте.

Дайна понимала, что её «птичку» он домой не понесёт, и та будет жить у него в кабинете, потому и добавила:

– Вот пока птичка не улетит, вы будете работать на своём месте. Но если с ней что-нибудь случится…

Тем самым наделив свой подарок магической силой. И сила эта себя проявила.

 

По прошествии значительного времени Дайна случайно встретила недалеко от станции метро «Площадь Мира» помощника Калугина – Сергея. Да, случайные встречи в «маленьком городе Ленинграде» – норма жизни.

О том, что когда-то была станция с таким названием, даже я не помню, что уж говорить о новых поколениях. Теперь это «Сенная площадь», с 91-го года. Что вполне логично, поскольку находится она именно на Сенной.

Когда-то, в 30-х годах 18-го века, на месте нынешнего метро была построена деревянная церковь. А в 1753 – 1765 годах на средства купца-миллионщика Саввы Яковлева возвели каменную – церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в народе называли Спасом на Сенной. Храм являл собой образец позднего барокко. Он был настолько красив и совершенен, что искусствоведы долгое время считали его творением Бартоломео Растрелли. Но позже выяснилось, что это шедевр русского архитектора Андрея Квасова.

В 1961 году ради строительства станции «Площадь Мира» с храма сняли купола и взорвали. Именно здесь, на месте бывшей церкви, 10 июня 1999 года произошла трагедия: в «час пик» на выходе из метро обрушился бетонный козырёк вестибюля – 7 человек погибли, и 12 получили ранения.

 

Сергей предложил попить где-нибудь кофе и поболтать. Калугин давно покинул свой пост, а следом за ним ушла и вся команда.

– А знаешь, как он тебя прописал в городе? – неожиданно спросил собеседник. – Он вызвал к себе председателя Ленстройкомитета и попросил оформить тебе лимит. Без оплаты. Ну а почему бы не услужить начальству за просто так? Тот, конечно, согласился. Так ты и получила прописку и общагу.

Иными словами, Калугин освободил Ленстройкомитет от уплаты в казну Ленинграда тех деньжищ, что каждое предприятие вносило за своего лимитчика. А родной город оставил без причитающегося ему дохода. И тем самым совершил ради Дайны должностное преступление! Но ни словом об этом ей не обмолвился.

Однако это были ещё не все сюрпризы от Сергея.

– Ты ж ему, да, пепельницу-птичку подарила?

Дайна подтвердила.

– Так я и думал, – Сергей понимающе улыбнулся. – Однажды уборщица нечаянно смахнула её на пол, и она раскололась на две части. Он так кричал на эту бедную тётку… Потом унёс пепельницу домой, склеил и поставил на место… Знаешь, за некоторое время до его ухода из горисполкома у нас в команде появился новый человек. Калугину он сразу не понравился – что-то всё вынюхивал… Николай Александрович считал, что это засланный казачок, за ним приглядывать приставлен. Он стал запирать кабинет, даже отлучаясь в туалет. Но ведь у нас у всех были ключи от его кабинета, и у этого типа тоже.

– Серёжа, дай мне его домашний телефон – ну чтоб я его вконец не потеряла. У меня ведь только рабочий был.

– Я дам, но учти: Элеонора Сергеевна, его жена, очень бдительна. Нарвёшься на неё, будет допрашивать, кто да что, а потом ему допрос учинит.

– Я не собираюсь ему названивать – это так, на всякий пожарный.

– Записывай, – и Сергей продиктовал номер.

Кто б тогда подозревал, как этот номер поможет Дайне через много лет!

Содержательный получился разговор. И объяснил ещё один странный поступок Калугина.

Однажды он вернул Дайне все её письма. Она опешила. Во-первых, не ожидала, что он их хранит, во-вторых, когда тебе возвращают письма… Ну, сами понимаете. Сказал он при этом только одну фразу:

– Я не могу их больше у себя держать.

Тогда, от обиды, она сдуру подвергла их аутодафе. О чём потом не раз в своей жизни пожалела. Особенно теперь.

И только после той встречи с Сергеем она поняла, почему ей вернули письма, – их не должен был обнаружить «засланный казачок». Не потому, что Калугин кого-нибудь или чего-нибудь боялся, а просто потому, что не хотел, чтоб их прочёл чужой.

 

А как-то взбунтовался Боря:

– Ты единственная беженка-журналист в Питере! И что, этот наш чёртов Союз не может помочь с работой одному человеку? Пойди к Шарковой, обрисуй ей свою ситуацию.

И Дайна послушно пошла. В Дом журналиста на Невском.

В огромном хорошо обставленном кабинете сидела важная дородная дама средних лет. Дайна «обрисовала ситуацию». Елена Шаркова поинтересовалась, когда девушка приехала в город. Услышав, что осенью 1988-го, усмехнувшись, спросила:

– И вы считаете себя беженкой?

– Теперь уже нет, – ответила Дайна и поднялась на выход.

– Мы можем помочь вам только с отдыхом, – неожиданно заявила мадам Шаркова.

– С чем, простите? – Дайна действительно не поняла смысла такого предложения.

– Вот, скажем, если вам захочется отдохнуть за недорого, вы можете купить у нас путевку на Дачу журналистов в Репино, это без проблем.

– Да, я вам очень признательна. Как только захочу отдохнуть, непременно воспользуюсь Дачей в Репино, – саркастически пообещала Дайна.

Тогда она расценила предложение Шарковой как издёвку, но в скором времени, оказавшись «на улице», действительно воспользовалась им как единственной, хоть и временной крышей над головой. А поскольку до Репино было рукой подать – всего-то двадцать минут на электричке с Финбана, то необходимости отрываться от городских дел не было. Так она впоследствии с месяц и каталась взад-вперёд: утром – из Репино в Питер, вечером – обратно.

А путёвка и впрямь стоила копейки. Но и условия на Даче были соответствующими. Старый деревянный финский дом отапливался дровами, горячей воды не было, и душа, естественно, тоже. Зато в полном распоряжении постояльцев имелся телефон.

Дача в Репино сгорела в сентябре 2013-го. Жаль, конечно, – райское было местечко!

 

 

 

Октябрьское

 

 

По логике движения, следующим объектом Дайны была гостиница «Октябрьская», её центральный корпус. А чуть дальше от него по Лиговке располагается одноимённый концертный зал. Лично на мой вкус – нескладное сооружение, но главная в 20-м веке концертная площадка города, без малого на 4 тысячи мест. История его примечательна. Впрочем, как и история каждого здания в Питере. На его месте стояла дивной красоты Греческая церковь, 1861 года рождения. А через 100 с лишним лет, к 50-й годовщине Октябрьской революции, там вырос БКЗ «Октябрьский» (Большой концертный зал). Церковь снесли, а вот Греческий проспект и Греческая площадь, которым эта церковь в своё время и дала имена, существуют в городе и поныне.

 

Теперь так мало греков в Ленинграде,

что мы сломали Греческую церковь,

дабы построить на свободном месте

концертный зал…

 

– написал Иосиф Бродский об этом печальном факте.

Там, в 89-м году, проходил творческий вечер Марины Влади и презентация её книги «Владимир, или Прерванный полёт». Все билеты были раскуплены вмиг. И Дайна, болтая с Калугиным по телефону, обмолвилась, что вот, мол, единственный вечер Марины Влади в «Октябрьском», но, увы, на него не попасть. Николай Александрович возразил, что это как раз не проблема: Дайне нужно выкупить бронь в кассах на его имя, а он на всякий случай туда позвонит, чтоб не вышло осечки. Дайна не верила своему счастью! Так у неё на руках оказались аж два билета в партер, и Боря радостно согласился составить ей компанию.

В «Октябрьской» Дайне довелось пожить дважды и подолгу, в обоих её корпусах – и в том, что рядом с Концертным залом, и в филиале, что напротив Московского вокзала.

В первом из них был ресторан, и Дайна как минимум раз в день в нём питалась. Меню предлагалось чрезвычайно скудное – в 89-м голод постепенно расползался по всему Северо-Западу и подбирался к Питеру. Но самое отвратительное, что к любому «блюду» на гарнир была неизменная морская капуста. И всю свою последующую жизнь Дайна не только есть, но и смотреть на неё не могла.

 

Калугин снял ей номер в гостинице к её возвращению из Вильнюса в последних числах апреля 89-го года – потому что жить ей было уже совершенно негде.

После всех своих мытарств Дайна оказалась в отдельном номере со всеми удобствами и с телефоном и почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Придя в чувство, на третий день своего блаженства она позвонила Калугину и пожурила за то, что она уже три дня в городе, а его до сих пор не видела. Он тут же пообещал исправить этот непорядок и заехать к ней после работы.

И он приехал. Они мило проболтали больше часа и, когда он был уже у двери, чтобы уйти, Дайну вдруг прорвало. Она взволнованно стала говорить, что, наверное, больше всего благодарна ему вот за этот номер: где никто не орёт, не тормошит, где можно наслаждаться тишиной, принимать душ, собирать материал для очередной статьи по телефону – короче, наконец почувствовать себя белым человеком.

– Вы не представляете, как я вам благодарна!

И тут... Она почувствовала себя в его жарких объятиях, его губы жадно целовали её лицо, шею, а пальцы расстёгивали блузку. Он увлекал её обратно в комнату, к кровати… Но Дайна остановила его и твёрдо произнесла:

– Или вы остаётесь на всю ночь, или сейчас же уходите.

Она подошла к окну и повернулась к гостю спиной.

И так, спиной, она услышала голос Калугина, в котором прозвучала легкая укоризна:

– Ты же знаешь, что я не могу остаться. Я могу вернуться поздно, очень поздно, но я должен вернуться домой. Я не боюсь скандала – одним скандалом больше или меньше, это уже не суть. Но есть правила, которые я сам для себя установил.

Да, Дайна действительно это хорошо понимала. Но ей хотелось загнать его в угол. «Почему? Почему я к нему так жестока? К тому мужчине, который сделал для меня больше всех остальных. Ведь никому другому я бы не поставила такого условия», – призналась она себе. И в ней что-то дрогнуло – ей стало его жаль. Сколько раз на протяжении лет она ругала себя за эту чисто женскую глупость!

Она обернулась. Калугин застёгивал куртку. Дайна подошла к нему и, положив руки ему на плечи, поцеловала в губы.

…Первой его фразой в постели после того, как всё, чего он так хотел, случилось, была:

– Но я не твой. И твоим быть не могу.

– Я знаю, – нежно ответила Дайна.

– Нет, ты не поняла. У меня есть любовница. Она любит меня, а я – её.

– Вот как? – насмешливо спросила Дайна. – Почему же вы не вместе?

– Она замужем, я тоже женат.

– Никто никого не любит, – чётко выговорила Дайна. – Если б она тебя любила, она бы уже не была замужем. А если б ты её любил, ты бы не был сейчас здесь. Я вас разведу, – пообещала она.

Он отмахнулся:

– Не выдумывай.

– Вот увидишь!

Потом он сел на кровати и, обхватив руками голову, с неподдельным отчаянием тихо сказал:

– Я не имел на это права. Я давал себе слово. Что я наделал?!

И это было правдой. Калугин очень соскучился по Дайне за две недели её отсутствия. Он так был счастлив, что она его позвала! Но по дороге в «Октябрьскую» он дал себе слово не прикасаться к ней, потому что считал это бесчестным. Её судьба теперь в прямом смысле слова была в его руках. Дайна зависела от него, и если он позволит себе близость с этой женщиной, к которой его безумно тянуло, получится, что он просто воспользовался ситуацией, – своим положением и её зависимостью. Но он ничего не мог с собой поделать – потому что это было выше даже его недюжинных сил. Своим заявлением о любовнице он воздвиг между нею и собой нерушимую, как ему тогда казалось, стену. Он не хотел давать Дайне ни малейшей надежды на то, что будет ей принадлежать. А заодно и себе.

Провожая его до двери номера, Дайна сказала:

– На носу майские праздники, ты их, конечно же, проведёшь с семьёй. А вот пятого – День печати. Ты найдёшь на меня время в мой праздник?

– Конечно, обещаю!

Наступили рабочие дни, но Калугин не звонил. Дайна, всё лицо которой было в потёртостях от его щетины, не высовывала носа из гостиницы. Его молчание её сильно беспокоило, но она дала себе слово дотерпеть до 5 мая.

Он не звонил. И тогда она решилась позвонить сама.

– Ник, сегодня День печати, ты обещал провести со мной этот вечер.

– Прости, не смогу.

– Но ты обещал, – повторила Дайна.

– Да, я помню. Мы не увидимся – ни сегодня, ни вообще. Только если возникнет необходимость по твоим делам.

В его голосе Дайна услышала металлические нотки. За годы их общения ей ещё не раз приходилось их слышать.

Она закипела от обиды:

– Я не игрушка и не кукла, почему ты так со мной обращаешься?!

– Именно потому, что ты не игрушка и не кукла, – голосом робота ответил Калугин и положил трубку.

Ничего не поняв в такой резкой перемене, она почувствовала себя совсем потерянной. И осознала, что не сможет оставаться в номере в полном одиночестве. А куда податься советскому журналисту в Ленинграде «в минуту душевной невзгоды»? Только туда – в бар Домжура! И, наложив на лицо побольше тонального крема, моя героиня так и поступила.

 

На дворе был слякотный октябрь 91-го года.

В очередной раз в питерской жизни Дайны наступил период, когда она осталась без крыши над головой. Хозяйка квартиры на Руднева, откуда ей пришлось съехать, и все остальные усиленно искали ей жильё. Но пока они искали, Дайна кантовалась в филиале «Октябрьской», напротив Московского вокзала.

По своим общественным беженским делам ей нужно было собрать данные о нежилом городском фонде – АПБ хотела расселить в него неприкаянных друзей по несчастью. Дайна позвонила сотруднику Ленплана, с которым у неё сложились доверительные отношения. Но на её вопрос он посетовал, что не обладает такой информацией и помочь не сможет. И Дайна в шутку произнесла:

– Эх, был когда-то такой человек – Николай Александрович Калугин, который знал ответы на все вопросы и имел любую информацию…

– Ну почему же «был»? Он и сейчас есть.

– Где? – страшно удивилась Дайна.

– В Смольном.

Дайна не верила своим ушам.

– Юрий Палыч, вы шутите?

– Ну что вы, Дана, я на полном серьёзе. Могу даже телефончик подсказать…

– Ой, подскажите, вы меня очень обяжете…

Записав телефон, Дайна тут же его набрала и услышала хорошо знакомый голос.

– Э-э, это товарищ… простите, господин Калугин, Николай Александрович?

– Дана! Дана, как ты меня нашла?! – завопил в трубке радостный голос.

– Добрые люди помогли, в частности, Кемко, – рассмеялась она. – А не могли бы вы, господин Калугин, пояснить, как вас занесло к так ненавистным вам демократам?

– Господин Калугин предпочёл бы объяснить это лично. Если дама не против.

Дама была совсем не против.

– Ты где будешь после шести?

Дайна ответила.

– Как, опять в «Октябрьской»?!

– История имеет обыкновение повторяться, – философски заметила она.

 

Он явился с цветами и черничным пирогом, который выпекали кондитеры Смольного и который потом ещё не раз Дайне доставался, – по блату, так сказать. Они не виделись больше года, с того памятного вечера в Филармонии… О-о, это был «Необыкновенный концерт», не сомневайтесь! После него моя героиня ни слышать, ни видеть своего покровителя не желала. Но время делает свою работу, и за год она поостыла.

Гость был на подъёме и казался счастливым. Дайне хотелось думать, что по причине их встречи.

Калугин увлечённо и с юмором рассказывал, как успел поработать в каком-то СП и даже съездить в командировку в Италию. (Эти СП – совместные с иностранцами предприятия – в 90-х расплодились по всей стране.) Похвастался он и замшевой курткой, приобретённой у капиталистов. При этом признав, что Дайна была права, и бизнес – это не его. А в августе 91-го грянул путч ГКЧП. Дайна сказала, что её не было в России, – она как раз в августе ездила к родителям в Вильнюс. И пояснила, что Литва очень переполошилась, – боялась, что воскреснет Советский Союз. А сама она ясно понимала, что за Москвой вторым номером последует Питер, и ей было очень страшно от того, что здесь может произойти.

– Знаешь, Ник, за год до путча мне снился сон: Москва, танки, полно людей на улицах… Я тогда проснулась в холодном поту и не могла понять, что это? В августе поняла.

– Ты колдунья, я в этом уже не раз убедился…

– Нет, ведьма, – поправила Дайна.

– А это не одно и то же?

– Я родилась в тот единственный день в году, в который рождаются ведьмы, – от слова «ведать», то есть «знать».

– Предупреждать надо.

– А я предупреждала, – и Дайна многозначительно улыбнулась. Они друг друга поняли. – Но давай к нашим баранам – путчу.

– Так вот, я был на даче и услышал, как на город ползут танки. Я тоже испугался. И помчался в Питер – могли же погибнуть люди! На Дворцовой царила полная неразбериха. Никто не понимал, что грозит городу, какие войсковые части на него двинули… Я связался с Ленинградским военным округом, собрал всю информацию, а затем совместно принимали решения, как действовать в этой обстановке.

Глядя на Калугина с восхищением, Дайна с иронией подытожила:

– То есть ты бросился спасать мир!

– Как говорил Бродский, мир, наверное, уже спасти не получится, но отдельный город можно попытаться, – и он озорно улыбнулся.

– Врёшь, как всегда. Бродский говорил – «отдельного человека».

– Где один, там и пять миллионов.

– Разница несущественная, согласна, – примирительно ответила Дайна. – И что потом?

– Собчак оценил мою бурную деятельность, поблагодарил и попросил прийти в его команду. Городским хозяйством же заниматься некому: из старых кадров кто сбежал, как я, кто откровенно саботирует, а новые некомпетентны. Так что я опять руководитель первого звена.

– На демократов работаете, товарищ Калугин? Перекрасились?

Калугин мгновенно стал серьёзен:

– Работаю я на людей, прости за пафос. А демократы они или коммуняки – не суть важно.

– И это замечательно! Ты на своём месте, я очень рада!

Калугин бросился на Дворцовую, потому что действительно искренне испугался за жителей. Но погнал его туда ещё и подсознательный страх – что наступит хаос. Относительный порядок в городе мог рухнуть в очередной раз, и он категорически не хотел этого допустить.

Свою ситуацию с жильём Дайна объяснила так: на Руднева вернулся из армии сын хозяйки, а изначально и договаривались, что она сдаёт квартиру до его возвращения. Другого жилья пока нет.

Да, общага благодаря её покровителю у Дайны была. И она прожила в ней поначалу какое-то время. В обшарпанной комнате со старой искорёженной мебелью и даже без элементарной раковины, в середине длиннющего коридора (сразу вспоминался Высоцкий – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»). Общие же «удобства» представляли собой две кухни, в каждой из которых стояли четыре газовые плиты; умывальники, расположенные в ряд, и смежные с ними кабинки с унитазами, причём, двери кабинок не доходили ни до потолка, ни до пола. На этом – всё: никакого намёка на душевые и хотя бы на один телефонный аппарат в коридоре не было.

Специфика планировки объяснялась просто: в 1955 году здание, в котором находилось семейное общежитие стройтреста, возводилось как казарма. Казармой оно и осталось. С той лишь разницей, что военных сменили гражданские.

Эта многолюдная «коммуналка» находилась на третьем этаже, и подниматься на него приходилось в кромешной тьме со страхом, что подвернёшь или, чего хуже, сломаешь ногу – ступеньки были полуразрушены, да и перил на все три пролёта лестницы во многих местах недоставало.

К тому же населял общагу на Пархоменко соответствующий контингент – строители. Единственным достоинством этого, с позволения сказать, жилья, было его месторасположение – в Выборгском районе, в пяти минутах ходьбы от Светлановской площади.

Район утопает в парках, в том числе и Лесотехнической академии, – прямо напротив общаги. Да и архитектура не оскорбляет эстетического вкуса – застраивали его немцы-военнопленные.

В общем, Дайна предпочла снимать жильё. Поэтому ей постоянно приходилось менять районы города и соседей по коммуналкам. На отдельное она уже со временем не претендовала – оно ей стало не по карману.

После ухода гостя Дайна уверовала, что теперь они просто друзья. И почувствовала облегчение. Она всегда считала, что дружба надёжнее любовных отношений. «К старому возврата больше нет…»

Ах, эта девичья наивность!

 

 

 

Сваха

 

 

На Черняховского Дайне ехать не хотелось – она не любила эту часть Лиговки. Хотя там, в её офисе, Калугин тоже успел отметиться.

 

Как-то он позвонил и спросил, её ли голос слышал по радио или ему померещилось. Дайна подтвердила, что её.

– Ты, значит, бизнес-леди, а я почему-то об этом узнаю по радио, – с насмешливым упрёком сказал он.

– Чаще звонить надо, господин Калугин, – услышал он ответный упрёк.

– Признаю, виноват. И что, даже в офис свой теперь не пригласишь?

– Мы открыты для общества…

– Запоминаю адрес, – отозвался он.

Появился он далеко не сразу после этого разговора, но в конце одного из рабочих дней в офис вошёл Калугин.

И чуть не с порога начал брать у неё интервью: как она додумалась открыть брачную контору, откуда начальный капитал, кто её сотрудники и насколько успешен бизнес? Вальяжно расположившись на диване, Калугин слушал подробный рассказ Дайны. Она не преминула с гордостью сообщить, что её брачная контора по выдаче женщин замуж за иностранцев – первая в городе. Потому-то про неё и пишут газеты, снимает сюжеты телевидение и рассказывает радио. Введя в курс своего бизнеса, Дайна задала неожиданный для гостя вопрос:

– Ник, скажи, а какая ещё кровь, кроме русской, течёт в твоих жилах?

Он сильно удивился:

– Откуда ты знаешь? – Но тут же спохватился: – Черт, я все время забываю, что имею дело с ведьмой. И давно знаешь?

– С самого начала подозревала. Ну и? Колись!

– Финская. Отец был финн, – ответил Калугин.

– Ингерманландский финн? – уточнила Дайна.

– Да, разбираешься ты в этнических вопросах!

– Ну так! Я уже столько лет ими занимаюсь. В девяностом, кстати, с «Инкерин Лиитто»^[3] даже в область ездила на их главный национальный праздник – Юханнус. Так почему ты тогда Калугин?

– Мать дала мне свою фамилию, потому что финны подвергались репрессиям, – их высылали, не брали в вузы, ну и, от греха подальше, как говорится…

Дайна спросила, а какова его настоящая фамилия.

– Юханссон. Считай, Иванов. А я, наверное, тоже могу дать свои данные для твоей базы женихов – с одного боку вроде как иностранец?

– Ну, во-первых, мы семьи не разбиваем, а, во-вторых, ты верно заметил, что иностранец только «с одного боку», а по сути Иванов и живёшь, увы, не в Финляндии, а в России.

– Что, совсем не гожусь? – с деланным огорчением спросил Калугин.

– Годишься – исключительно для самой свахи. Но никак не для её клиенток.

– Обидно однако, – Калугин лукаво улыбался. – Иди-ка сюда, сваха…

На протяжении всего разговора Дайна, как истинный начальник, восседала за рабочим столом, на значительном от посетителя расстоянии – держала дистанцию, так сказать.

– Если ты собираешься ко мне приставать, то лучше запереть дверь, – напомнила она Калугину, что они всё же в офисе, а не в квартире.

– Да, у меня самые гнусные намерения, – подтвердил он. – Не могу же я упустить такой случай – соблазнить бизнес-леди!

Дайна заперла дверь и подсела к нему на диван.

– А что, за столько лет разгула в стране капитализма так и не удалось? – съехидничала она.

– Да вот, знаешь, всё не попадались… А ты попалась! – и он заключил Дайну в свои объятия.

– Я давно попалась, – проговорила Дайна, отвечая на его поцелуи.

 

Дайна, конечно, была ведьмой, в этом нет никаких сомнений. Но, кроме того, обладала наблюдательностью и редким для женщин аналитическим складом ума. С самого начала общения со своим покровителем она замечала в нём черты, отличающие немцев, скандинавов и не очень свойственные безалаберности и широте русской души: организованность, пунктуальность (порой утомительная), точность в формулировках и действиях, рационализм, обязательность, любовь к порядку во всём. Наблюдая за ним в различных ситуациях в течение нескольких лет, она давно заподозрила, что он «не чистый ариец». Всё его поведение не очень вписывалось даже в строгие рамки жителя Северной столицы. Личностные качества Калугина были ярко выраженными, даже в какой-то степени чрезмерными. И во многом это как раз объяснялось его финской кровью.

Если финн обладает каким-то свойством характера, то он им обладает на сто процентов. А то и больше! Если финн честен, то он честен предельно. Если говорят, что он гостеприимен, то это значит, что он очень гостеприимен. Правда, гостеприимство его не выразится в радости по поводу прихода гостя, и он не станет рассказывать тому о своём житье-бытье. Финн весьма недоверчиво относится к постороннему человеку, никогда не будет с ним болтать ни о своих делах, ни о себе лично. Но каждый может смело рассчитывать найти в его доме приют и угощение. Если финн что-то делает, то он делает это настойчиво, размеренно и рассчитано. Взявшись за что-нибудь, он упорно борется со всеми препятствиями, пока не достигнет намеченной цели, и никогда не бросит дело неоконченным.

Если вы окажете финну услугу, он станет вашим лучшим другом, и благодарность его будет беспредельна. С финном трудно подружиться – он скрытен и замкнут. Но если уж он сошёлся с кем-то, то на него можно положиться, как на каменную стену. Столь же последователен финн и в своей ненависти.

Но эта, на первый взгляд, простая рациональная картина мира имеет двойное дно. Финская простота и упорядоченность слишком страстные, напряжённые. Стремление к мере иногда само не знает меры. Рационализация порой становится иррациональной. Создаётся впечатление, что порядок, вносимый в окружающую его среду обитания, финн наделяет магической силой. Его предки пытались покорить мир пением, финн на рубеже 19-20-го веков стремится покорить мир порядком. Колдовские заговоры, песни и рационализация мира оказываются явлениями одного рода.

А сам он остаётся таким же, каким и был столетия назад, – одиноким борцом с жестокой и беспощадной природой, не верящим никому и надеющимся только на себя. Он творит себя сам и любит только то, что сам сотворил. Его натуре присущи и взаимопомощь, и товарищество, и честное партнёрство и сотрудничество, и справедливость, но нет в его микрокосмосе дара – милости, которая даётся не в награду за труды, а просто так, по прихоти Всевышнего.

 

Калугин вез её домой на Вербную. Дайна подозрительно молчала, а потом вдруг произнесла:

– Я тебя ненавижу.

– Что? – он подумал, что ослышался.

– Мне кажется, я тебя ненавижу, – повторила Дайна, глядя не на него, а в лобовое стекло. – Иногда. После твоих внезапных визитов. После того, как ты изредка даришь мне себя, как шубу с барского плеча. Лучше бы этих твоих милостей не было! Потому что потом ты не вспоминаешь обо мне по полгода и больше, до следующего приступа любви. Я себя чувствую твоей собачкой на длинном поводке, – продолжала она. – Собачка вроде как свободно гуляет, но в любой момент хозяин подбирает поводок и притягивает её к себе, чтоб она шла рядом. Он даже поглаживает её в благодарность за послушание и снова отпускает – на расстояние поводка.

В салоне повисла пауза. Её нарушил Калугин:

– Это неправда, Дана, что я не вспоминаю о тебе по полгода. Я помню о тебе постоянно, и много бы дал за то, чтоб этого не было. Но ты права: я должен либо отпустить тебя совсем… Впрочем, второго не дано. Обещаю – я попробую. Чтоб больше тебя не мучить.

– Не сто́ит, уже поздно, – и его спутница как-то загадочно усмехнулась.

– Что ты имеешь в виду?

– Какая разница? Всё останется по-прежнему, это мы знаем оба. И я буду покорно ждать твоего следующего приступа.

Калугин всегда брал Дайну, как свою собственность. Ему и в голову не приходило спрашивать её согласия на интимную близость. При этом он, безусловно, понимал, что в длительных интервалах между их встречами у неё были другие мужчины. Но он не хотел об этом знать и тем более спрашивать. Да и права такого, сознавал он, не имел. Но абсолютная уверенность, что эта женщина со всеми её потрохами принадлежит ему, не покидала его никогда. А Дайну хоть и удивляло такое распоряжение её телом, но она никогда не интересовалась, почему он так уверен, что она неизменно будет подчиняться его желаниям.

 

Второй случай появления Калугина в офисе, где работала Дайна, произошёл ещё через несколько лет. Тогда она стала завотделом журнала «Петербург национальный», куда её пригласила главный редактор Селиванова, прочитав некоторые статьи Дайны. Редакция располагалась на втором этаже дома №23 на набережной Фонтанки.

О своём появлении Калугин её не предупреждал, а просто позвонил днём и сказал, что уже с полчаса ходит кругами, пытаясь найти вход. Со входом действительно было непросто – находился он сразу под большой аркой, и народ, в основном, промахивал мимо, устремляясь вовнутрь двора. Либо ломился в чужие офисы сразу с набережной.

И Дайна побежала выводить из лабиринта своего нежданного гостя. Они поднялись, и ей пришлось представить Калугина редакторше. А сам гость любезно попросил Ирину Николаевну отпустить Дайну с ним отобедать. На что и получил добро (попробовал бы ему кто отказать!). А в придачу и свежий номер журнала.

Он выбрал какой-то небольшой уютный ресторанчик неподалёку от Фонтанки, и за обедом они рассказывали друг другу свои последние новости.

Когда Дайна вернулась на рабочее место, Селиванова, конечно же, не смогла удержаться, чтоб не поинтересоваться, кто этот импозантный мужчина. Дайна ответила, что мужчина из мэрии.

– О, – оценила Селиванова, – а ты у нас девушка со связями! Ну, рассказывай – у тебя с ним роман?

Селиванова страсть как любила посплетничать, особенно о мужиках.

Но Дайна её разочаровала, сказав, что они просто хорошие знакомые. Редакторша ей не поверила, аргументировав это тем, что «просто хороших знакомых» по ресторанам не водят.

– Смотря какие у кого знакомые! – с намёком ответила Дайна.

И больше Селиванова от неё ничего не добилась.

 

 

 

Нимфа, или «Необыкновенный концерт»

 

 

Простившись с «Октябрьской», Дайна села на площади Восстания на троллейбус и сошла у станции метро «Невский проспект». Оттуда свернула на Михайловскую, а затем ещё раз – на Итальянскую и оказалась на площади Искусств у входа в Большой зал Филармонии.

 

Было лето 90-го. Разбудил Дайну телефон. После короткого приветствия Калугин спросил:

– Признавайся, это твоя работа?

– Ты о чём?

– Мы с любовницей поссорились. Это ты?

– Да, – зачем-то подтвердила Дайна спросонья.

– Я прошу тебя, верни всё взад.

– Хорошо, – пообещала она, ещё толком не проснувшись.

– А как ты это сделаешь?

– Это не твой вопрос. Жди.

После пепельницы-птички Калугин уверовал в колдовские чары Дайны и вспомнил её обещание разлучить с соперницей. Потому и позвонил. Ну вот бывает так! Солидный вроде человек, не мальчик, марксизм-ленинизм когда-то на экзаменах сдавал, а поди ж ты, – поверил!

Но не исключено, что сработала его генетическая память. Ведь Финляндию ещё в 18-м веке считали страной колдунов. Чтобы покорить суровую и враждебную природу, её нужно было заворожить. Чем? Конечно же, словом! Колдуны передавали своё искусство детям, и так оно становилось достоянием целых родов. Колдун считался сверхчеловеком. Он был замкнут, одинок и горд. Не зря же у Пушкина в «Руслане и Людмиле» роль «ангела-хранителя» главного героя исполняет именно Финн. Помните?

 

«....ясный вид,

Спокойный взор, брада седая;

Лампада перед ним горит;

За древней книгой он сидит,

Её внимательно читая».

 

У него тяжёлая и трагичная судьба, но именно он помогает Руслану найти возлюбленную и спасти её. Он мужествен, силён, упорен и мудр. Утратив любовь всей своей жизни, – Наину – он помогает другому избежать той же участи.

 

Может быть, если б ранний звонок не застал Дайну врасплох, она не произнесла бы этого глупого «да» в ответ на его дурацкий вопрос. И не совершила бы роковую ошибку, пообещав любовников помирить. Но слово, как известно, не воробей, и что ей теперь оставалось? Соответствовать образу ворожеи. А как?

Она непременно что-нибудь придумает, успокаивала себя Дайна, а в худшем случае скажет «ну, не шмогла». Но главное – здорово, что они поссорились, теперь у неё есть шанс!

Буквально на третий день она увидела в городе афишу – пианист Евгений Кисин давал единственный концерт в городе. Это была сенсация! Бывший вундеркинд заглядывал на родину на минутку, а всё остальное время гастролировал по миру. Его, ещё мальчишкой, Дайна однажды слышала в Вильнюсе – он, безусловно, был гением. Вундеркинд с того времени значительно подрос, но талант его никуда с возрастом не делся.

О любовнице Калугина она не знала ничего, и надо было кое-что выяснить. Она позвонила ему и спросила, имеет ли какое-нибудь отношение его нимфа к музыке. И уже самим этим вопросом укрепила Калугина в его мнении о себе и заинтриговала ещё больше. Он ответил, что та преподаёт в музыкальной школе фортепьяно, и с нескрываемым изумлением поинтересовался, как она догадалась. Объяснить как, Дайна не могла даже себе, поэтому, пропустив вопрос мимо ушей, пообещала, что даст им возможность помириться. И раскрыла внезапно родившийся в её голове план: она предоставит ему два билета на единственный концерт Кисина, и вряд ли его нимфа-музыкантша откажется посетить Филармонию, которую народ по такому случаю разнесёт в щепки.

Дайна потому не сомневалась, что билеты у неё будут, что к тому времени плотно сотрудничала с городской прессой и, в частности, с журналом «Искусство Ленинграда». То есть как журналиста её знали и в театрах, и, конечно же, в Филармонии.

Сначала она слёзно попросила два билета у директора Большого зала, а затем – у директора Малого. Не могла же она пропустить концерт гениального пианиста, а заодно и не полюбоваться на нимфу. Таким образом, накануне события городского масштаба Дайна заимела на него четыре билета – при том, что другие не могли достать и одного.

Калугину она позвонила уже утром в день концерта и объявила, что он может приехать за билетами в Лениздат, где она будет после обеда. Свой второй билет она, конечно же, предложила Алиске.

Увидев её нарядно одетой, Николай Александрович тут же сообразил, что пахнет жареным. И уточнил, будет ли она тоже на концерте. Дайна подтвердила, что непременно. Он призадумался:

– Может, мне в таком случае не стоит туда идти?

– Ник, я своё обещание выполнила, билеты у тебя. Ты можешь их выбросить, подарить, сделать с ними всё что угодно.

Николай Александрович расплатился за билеты и откланялся.

 

Калугин на всех производил впечатление человека, который ни минуты не сомневается в том, что делает. Что он вообще не сомневается. Складывалось это впечатление от молниеносной реакции, свойственной его природе. Решения он принимал, успевая за минуту взвесить все за и против. Но впечатление это было ложным.

Он вышел из Лениздата и пошёл по набережной Фонтанки. Приостановился, поглядел на свинцовую воду и задумался. «Кораблики, что ли, из них сделать?» – мелькнула в его голове невесёлая мысль. Билеты, сунутые им во внутренний левый карман пиджака, давили ему на сердце. Однако и после того, как этот господин покинул набережную и свернул на улицу Зодчего Росси, на речной глади, кроме прогулочных катеров, другой водный транспорт замечен не был.

 

Дайна не сомневалась, что Калугин на концерт придёт, – а вот один или с нимфой, уверена не была. И приняла судьбоносное решение: если он только посмеет в её присутствии заявиться с другой бабой, да ещё на ею добытые билеты, она поставит на нём крест. Подобное решение спустя годы она примет ещё не однажды. И каждый раз новый виток событий будет обращать его в прах.

Калугину она отдала билеты в четвёртый ряд партера, а себе с Алиской оставила места в бельэтаже. В курс дела свою компаньонку Дайна ввела, чтоб та, на всякий случай, была готова к любому повороту. Главное, чем возмущалась Алиска, это тем, что они почему-то сидят в бельэтаже, а этот барин с бабой – за два метра от сцены.

Места для наблюдения были очень хороши – это Дайна тоже предусмотрела. Она со своего кресла прекрасно видела Калугина с дамой, правда, только их затылки. Но на то, чтоб разглядеть нимфу, у нее тоже был заготовлен план. Дайна купила розы для Кисина и поскольку, преподнеся цветы, нужно будет развернуться, чтобы пройти обратно на своё место, она окажется лицом к залу и двинется по проходу мимо кресел Калугина с нимфой. Тут-то она и постарается её рассмотреть.

Всё это она виртуозно и проделала. Когда Дайна проходила мимо них, Калугин едва заметно ей улыбнулся и чуть прикрыл глаза в знак приветствия. Вы спросите, почему она его тут же, на глазах у изумлённой публики, не придушила? Увы, моя героиня была хорошо воспитана. Да и срок мотать за него ей тоже как-то не очень хотелось. Так что Калугину в тот вечер судьба улыбнулась дважды – он остался жив, да ещё и прощён любовницей (ну, одной из них, во всяком случае).

Во время антракта эта парочка как приросла к своим креслам, и возможности покрутиться возле них в фойе, чтоб рассмотреть нимфу детально, Дайна с Алиской были лишены. Но Алиска всё же умудрилась оказаться к ним поближе, когда слушатели стали расходиться.

– Она не может быть его любовницей! – горячо настаивала Алиска по дороге к метро. – Она кухарка!

Дайна же про себя отметила, что типаж нимфы был близок её собственному. Но, в отличие от Дайны, та была мягкой, кругленькой, такой, в общем, пышкой, постарше лет на десять, но и на столько же моложе Калугина.

– Ты сама подумай! Он, с таким интеллектом, манерами, с тобой общается – и она?!

– Ты ещё очень молода. Ты не понимаешь, что мужикам нужны не мозги женские, чтобы трахать бабу, а совсем другое. И он вовсе не какой-то в этом смысле особенный. А такой же самец, как и все они.

Но Алиска не сдавалась:

– Я не верю. Она не его любовница.

– А кто?

– Не знаю! Может, его секретарша, сотрудница, соседка, наконец, или родственница… Да мало ли кого он мог притащить, чтоб ты окончательно поверила в существование его любовницы!

– Не выдумывай, – совсем уже упавшим голосом попыталась вразумить свою спутницу Дайна.

– Да не переживай ты так… – жалостливо просила Алиска. – Он тебя сейчас унизил… А вокруг тебя столько мужиков вьётся!

– И ни один не стоит его мизинца, – с горечью заключила Дайна.

Она никогда его не спрашивала, что это было тогда, в Филармонии. А сам он так и не рассказал.

 

Ты никогда мне ничего не объяснял,

Ты никуда меня не отпускал:

Ты был мне господин, а я тебе – рабыней,

Ты верно мне служил – своей богине.

 

Смешались роли в нашем поединке.

Кто выйдет победителем на ринге?

Из раза в раз, про раны забывая,

Сходились вновь, за прошлое прощая.

 

Но кончен бой. И голову склоню –

Победу над собой я признаю:

Ворота на замке в Тот мир – не взять,

Мне остаётся только подождать…

 

Дайна была недалека от истины, назвав Калугина самцом. Но вот в том, что он такой же, как все, сильно ошибалась. Потому что никогда не интересовалась этологией. А, между тем, эта довольно молодая наука весьма любопытна. Но к ней мы ещё вернемся.

 

 

 

Лимита

 

 

Свой следующий день Дайна начала с Финляндского вокзала. Это историческое место для Ильича, революции 17-го года и всей России, ставшей затем «союзом нерушимым республик свободных», можно сказать, таковым являлось и для неё. Однажды, весной 89-го, Калугин провожал её отсюда в Репино на Дачу журналистов.

 

С её пропиской у Николая Александровича ничего не получалось, поведение его в отношении Дайны было необъяснимым, и она задумала провести психологический эксперимент, чтобы, наконец, вывести его на чистую воду, – что она для него?

Она взяла билет на поезд в Вильнюс, затем позвонила ему и сообщила, что решила вернуться на родину. В Питере всё равно ничего не получается – ни жить, ни работать ей негде, и время проходит без толку. И тут Калугин, который всё последнее время отказывался от встреч и даже по телефону говорил исключительно по делу, неожиданно сказал, что в шесть вечера будет ждать её у «Площади Восстания».

«Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» Это была уже её маленькая победа.

Узнав, что Дайна отбывает в Репино, Калугин вызвался проводить её на Финбан.

Там, на платформе, он сказал многое.

– Ты будешь жить в Ленинграде! Позвони мне завтра к концу дня, сможешь?

Она пообещала. И спросила:

– Скажите, а какое место в вашем организме я занимаю?

Он ответил сразу:

– Ты у меня в голове, в душе и в сердце, – и чмокнул её в щёку.

Среди пассажиров вагона один точно был счастлив! Эксперимент Дайне удался – она услышала от своего покровителя значительно больше того, на что робко надеялась. Возвращаться в Литву она, конечно же, не планировала – это было бесперспективно. Своим отъездом она хотела убить двух зайцев – повидаться с родителями и друзьями и выявить истинное к себе отношение Калугина. Теперь она знала, что нужна ему! Что он будет рядом, а рядом с ним ей ничего не страшно. (До «Необыкновенного концерта» впереди был ещё год!)

В Репино, в отличие от города, зима задержалась – под ногами похрустывало, и старые ели протягивали в окно комнаты Дайны свои заснеженные лапы. Путь от станции до Дачи пролегал через лес, и Дайна всегда с удовольствием, всей грудью вдыхая запах хвои, преодолевала его прогулочным шагом. На самой Даче, кроме неё и пожилой супружеской пары смотрителей, не было ни души. В доме стояла благоговейная тишина. И только деревянные половицы нежно поскрипывали, когда по ним изредка перемещались чьи-то ноги. Она бы жила здесь век! Но прожила только месяц – путёвка закончилась.

Позвонив с Дачи своему покровителю в конце следующего рабочего дня, как он просил, Дайна услышала:

– Я даю тебе на Вильнюс десять дней. Вопрос с твоей пропиской практически решён, я буду держать его на контроле. Через десять дней жду тебя обратно. Счастливого пути и возвращения! Если будет возможность, позвони и сообщи, какого числа ты будешь в Ленинграде. И, пожалуйста, ни во что там не ввязывайся!

Это была почти фантастика! Дайна умирала от любопытства: что он придумал за день, чтоб решить проблему, которая не решалась три месяца? Ответ она узнала года через два, от Сергея.

Дайна позвонила ему из Вильнюса и сообщила дату приезда. Сознавшись при этом, что ей категорически негде в Питере жить. Он её успокоил и велел позвонить сразу с Витебского вокзала.

Вот тогда он и поселил её в «Октябрьской».

В мае 89-го она уже оформляла лимитную прописку, а Литва приняла Декларацию и Закон о государственном суверенитете.

Они успели!

 

 

 

 

Смольный

 

 

Выйдя из метро «Площадь Восстания», Дайна села на троллейбус, который повез её в противоположную от Гостиного двора сторону – по Староневскому и Суворовскому проспектам к Смольному. На карте города вы не сыщете такого топонима – «Староневский». В городском фольклоре это часть Невского между двумя площадями – Восстания и Александра Невского. Здесь, в Смольном, её покровитель проработал двенадцать лет, оставив должность за полгода до пенсии.

Вряд ли среди моих читателей есть хоть один, кому неизвестно, что такое Смольный. Штаб революции. Конечно же! Но это уже в 1917-м. А в 18-19-м веках (точнее, вплоть до власти Советов) Смо́льный был Институтом благородных девиц – первым не только в России, но и в Европе государственным высшим учебным заведением для женщин. Основала его матушка-императрица Екатерина, а потому и назывался Институт поначалу «Императорским воспитательным обществом благородных девиц».

А в 90-х в нём поселилась мэрия. То есть Смольный, образно говоря, вновь стал штабом революции. М-да, история таки повторяется…

 

Управление Дежурной службы мэрии, которое Калугин создал с нуля и чьим руководителем оставался до своего ухода, обеспечивало всю жизнедеятельность города. Оно анализировало и обобщало данные о работе предприятий, организаций и учреждений, а в чрезвычайных ситуациях и при ликвидации последствий координировало их деятельность с действиями аварийных служб. Управление же и принимало срочные меры по обращениям жителей с жалобами во внерабочее время, то есть функционировало круглосуточно.

За все эти годы Дайна бывала в Смольном регулярно – и не только для встреч с Калугиным, но и по своим общественным и журналистским делам и, конечно, никогда не обходила его кабинет стороной. Все сотрудники его управления не только знали её в лицо, но и определяли по голосу, когда она звонила.

В отличие от времён Калугина, даже в вестибюль Смольного теперь без пропуска было не попасть – пост стоял уже у портиков, до финишной прямой, ведущей к парадному входу. Так что Дайне оставалось только кинуть взгляд на фасад здания, которое она так хорошо знала изнутри.

 

Как-то летом он позвонил в коммуналку на 7-й Красноармейской и предложил ей приехать к нему вечером – он сутки дежурил. Дайна с радостью согласилась. До вечера она успела приготовить котлеты, салатик и прихватила эту снедь с собой.

– О-о, ты меня ещё и кормить будешь, не только развлекать? – И неожиданно предложил: – Оставайся до утра – мне не так грустно будет в одиночестве.

– Зде-е-есь?

– Иди сюда.

Он подвел её к какой-то двери и распахнул её. За ней оказалась ещё одна, довольно большая комната, о существовании которой Дайна даже не подозревала. В ней стояли диван, старинный письменный стол и кресла.

– Диван раскладывается, постель чистая, – доложил хозяин высокого кабинета.

– И как много народу здесь коротало ночи? – с сарказмом осведомилась Дайна.

– Да вот решил начать с тебя, а там как пойдёт, – весело откликнулся Калугин.

Дайна не удержалась от лёгкого смешка – в чём ему нельзя было отказать, так это в том, что самую деликатную или безнадёжную ситуацию он умел обратить в стёб.

 

Дайне снились бесконечные пустые коридоры Смольного, по которым она в ужасе бежала от кого-то, кто хотел её убить. Она неслась по широченным безлюдным лестницам с этажа на этаж и кричала…

– Дана! Дана! Проснись!

От звука родного голоса она открыла глаза.

– Что с тобой? Ты вся в поту и так кричала…

– Боже, у меня раскалывается голова от боли. Как ты здесь работаешь? Здесь ужасная, негативная энергетика.

И она рассказала Калугину свой кошмар.

– Ну ты прям проводник между нашим и потусторонним миром, – в интонации его голоса не было ёрничества. – Ни на кого наш Смольный такого яркого впечатления ещё не производил.

– Откуда тебе знать? Может, люди просто не хотят вас расстраивать. Это плохое место, Ник, очень плохое. Неудивительно – ведь здесь убили Кирова. Да наверняка не его одного.

– Как голова?

– Просто трещит по швам.

Калугин встал, включил старую, ещё времён Кирова, настольную лампу, открыл одну из множества дверец письменного стола, достал графин и налил из него в рюмку немного тёмной жидкости. Затем поднёс напиток Дайне.

– Что это?

– Анестезия. Коньяк. Хороший. Ах, да…

Он вышел в кабинет и вернулся с шоколадной конфетой.

– Ну, давай! Должно полегчать.

Дайна, поморщившись, заглотила коньяк, который никогда не любила, и с удовольствием заела его конфетой.

– А теперь постарайся уснуть, сейчас только четыре утра.

И она уснула.

Проснулась гостья от грохота ведра и двух голосов, раздававшихся из кабинета, дверь в который была прикрыта, – женского и мужского.

– Нет, там сегодня убирать не нужно.

– Как скажете, Николай Александрович.

Дайна поняла, что женский голос принадлежал уборщице. Старинные настенные часы показывали восемь. Голова не болела, но спать хотелось безумно. Она окликнула Калугина.

– Доброе утро! Сожалею, что мы тебя разбудили… Кошмары больше не снились? А как голова?

– Все хорошо, доктор.

– Вот и славно! Кстати, у тебя лёгкая нога – за всю ночь в городе ни одного ЧП!

– Ну хоть какая-то от меня польза. Но мне бы в интимное заведение…

Оказавшись в длиннющем коридоре, Дайна живо вспомнила свой ночной кошмар.

 

 

 

Предложение, от которого можно отказаться

 

 

За кофе Калугин сказал, что в Миграционной службе сейчас есть вакансия, и он хочет рекомендовать её, потому что это именно её место, где она будет полезнее, чем в какой-нибудь редакции.

Дайна возразила. Она объяснила, что задача ФМС состоит в том, чтоб отказывать в убежище как можно большему числу беженцев («Питер ведь не резиновый!»). Она же занимается как раз противоположным: каждому помогает зацепиться в городе, найти работу, устроить ребятню в школы и детсады. Она не пойдёт против себя и не станет отказывать терпящим бедствие людям.

– Так что это совсем не моё место, ты ошибаешься. Я буду там биться за каждого! В итоге быстро испорчу со всеми отношения, и меня либо уволят, либо я уйду сама.

– Знаешь, а ты меня не удивила – я предвидел твой отказ. В таком случае вот тебе телефон и имя, – он протянул ей бумажку. – Завтра к девяти утра ты должна быть у этого человека и постарайся хорошо выглядеть. Впрочем, иначе ты никогда и не выглядишь. Ты ещё больше похудела и стала такая тоненькая… – и он с нескрываемым удовольствием её оглядел.

Дайна никогда не задавала ему вопросов – за длительное время их общения она усвоила, что он уже всё продумал, запрограммировал результат, и результат этот будет именно тем, какой ему и нужен.

Вернувшись домой, она сразу позвонила некоему Эдуарду Николаевичу Сазонову и сказала, что Калугин велел ей явиться к нему завтра утром. Сазонов подтвердил договорённость и объяснил, что ждёт её в администрации Ленинского района в таком-то кабинете.

Дайна только хмыкнула – здание Ленрайисполкома (нынешней администрации) она видела из окна своей комнаты, и ходу до него было три с половиной минуты.

Наутро Дайна появилась в кабинете Сазонова – очень интересного мужчины, примерно ровесника её покровителя. Расспросив посетительницу про образование и опыт работы, он задал вопрос и о жилье. Дайна ответила, что живёт тут в двух шагах.

– Я бы хотел ознакомиться с вашими жилищными условиями, – вдруг заявил Эдуард Николаевич. – Когда я могу вас навестить?

– Думаю, для начала вам нужно получить на это добро господина Калугина, – не растерялась Дайна.

Сазонов на минуту призадумался.

– А у Коли хороший вкус! – заключил он.

В квартиру Дайна ворвалась, как разъярённая тигрица, и сразу бросилась к телефону. Формально поздоровавшись, она обрушила на Калугина свой праведный гнев и точно поколотила бы, если б в тот момент могла до него дотянуться.

– Ты почему велел мне хорошо выглядеть, отвечай?!

– Дана, что случилось? – его голос звучал обескураженно.

– Ответь, почему я должна была как-то особенно хорошо выглядеть?! Чтоб понравиться твоему приятелю, ты этого хотел?! Так вот я ему понравилась, будь спокоен!

– Дана, ты объяснишь в конце концов, какая муха тебя укусила? – заводился уже и Калугин.

– Твой Сазонов напрашивается ко мне в гости – он желает ознакомиться с моими жилищными условиями, это, видимо, входило в вашу договоренность.

– Ты с ума сошла?! Какая к чёрту «договоренность»?!

– А что же? Это же ты меня к нему послал!

– Я просил его принять тебя на приличную работу в администрации, которая в двух шагах от твоего дома!

– Так он и примет! Если сначала я его приму. Так мне его принять? Я сделаю так, как ты велишь, – я же не посмею тебя ослушаться.

Калугин молчал. Он, видимо, переваривал полученную информацию.

– Я жду. Мне пригласить Сазонова в гости?

– Дана, ты взрослая девочка и сама в состоянии принять решение, – каким-то поблёкшим голосом наконец произнёс её покровитель.

– Замечательно! Я ему сейчас сообщу, что вечером он может знакомиться с моими жилищными условиями, сколько ему будет угодно. Ты доволен мной?

– Всё, хватит! – теперь в голосе Калугина зазвучали металлические нотки. – Я сам с ним разберусь, – и дал отбой.

А Дайна кипела ещё дня три. Как Калугин разобрался конкретно с Сазоновым, она никогда не узнала. Но обычно разбирался он очень жёстко.

Это был единственный случай, когда запрограммированный Калугиным результат превзошёл его ожидания.

 

 

 

Рыбный день

 

 

Как-то Дайна с двумя приятелями проезжала возле Смольного. Была зима. Рабочий день близился к концу, и, по питерским меркам, с 16-ти часов уже наступал вечер – включалось уличное освещение, и ещё через час город накрывала ночь. В машине лежала «выловленная» ею в универсаме довольно увесистая щука. Удержаться, чтоб не повидать Калугина, она не могла и попросила подождать её не больше получаса.

Дайна бежала в распахнутой шубе по расчищенной аллее к главному входу. Затем стремительно поднялась на третий этаж и влетела в его приёмную, где сидели трое помощников. Едва поздоровавшись, она заскочила в его кабинет. Он страшно ей обрадовался! Стал угощать кофе, расспрашивать о новостях. Дайна всё порывалась уйти, но он категорически её не отпускал. Ей показалось, что он скучал по ней.

– Как ты не понимаешь?! Меня же щука в машине ждёт! – взмолилась она.

– Да уплыла твоя щука давно, не сомневайся! – успокоил он. – Исполнила желание – привезла сюда – и уплыла…

В итоге она так и не вырвалась из Смольного ни через полчаса, ни через час.

Щука действительно уплыла и благополучно была съедена друзьями Дайны. Калугину они остались страшно признательны.

Когда он уже наконец провожал её, спускаясь по лестнице, Дайна мимоходом спросила:

– А кстати, как твоя нимфа?

– Никак. Мы давно расстались.

– Это не я! – поспешила заверить она.

Приобняв её за плечи, он улыбнулся:

– Теперь это неважно.

 

 

 

Ирония судьбы и С лёгким паром!

 

 

Белые ночи в Северной столице давно кончились, и в июле из белых они превращались в серые – ни день, ни ночь.

 

Серая-серая ночь,

Чёрный мокрый асфальт,

Надо себя превозмочь,

Надо прогнать печаль.

 

Серая-серая птица

Свила в сердце гнездо…

Так никуда не годится!

«Дай я открою окно.

 

Серыми-серыми крыльями

Ночи взмахнёшь и – вдаль!

Станешь кружить над шпилями,

Серая птица-печаль».

 

Серыми-серыми глазками

Грустно поводит птица:

«Ты не мани меня сказками,

Дай мне с тобой ужиться.

 

Серыми-серыми буднями,

Ночи и дни напролёт

Будем с тобой неразлучны мы…

Глядь, так и жизнь пройдёт».

 

Ещё было не поздно, и Дайна решила доехать до Измайловского проспекта. С «Балтийской» она шла привычным путём через мост, пока на углу не показался огромный старинный дом с башенкой, вход в который был с 7-й Красноармейской. Налево, за небольшим сквериком, отчётливо виднелось здание бывшего Ленрайисполкома с реющим над ним триколором.

Подниматься в коммуналку, где она прожила почти два года, смысла не имело – её замечательные обитатели кто давно умер, а кто был расселён и выехал в спальные районы Питера. Поэтому она просто присела на скамью в скверике и закурила, приветливо поглядывая на хорошо знакомый дом.

Калугин бывал здесь не раз.

Однажды она его уговорила бросить на день свою работу и приехать к ней пообщаться не на ходу и на бегу, а с чувством, с толком, с расстановкой. Он так и сделал и явился с «джентльменским набором» – цветами и черничным пирогом.

Они пили разноцветные коктейли, украшенные апельсиновыми дольками, из высоких стаканов с «заснеженными» краями. Этим мастерством Дайна овладела ещё в Вильнюсе, где без коктейлей не обходилась ни одна вечеринка. Закусывали бутербродами-канапе, а десертом служили муссы и пудинги. Стол играл яркими разноцветными красками и создавал радужное настроение. Калугину откровенно нравилось всё: и хозяйка, и уютная комната с изящными безделушками, и это необычное, на западный манер, угощение.

 

А сейчас, да простят меня читатели, мы уходим на рекламную паузу. Рекламировать буду, не поверите, импортные продукты! Знаю, что нынче они у нас не в чести, и мы всеми силами пытаемся их импортозаместить. Точнее, импортозапретить. Дело, конечно, благородное, но, на мой взгляд, неблагодарное. А вот в начале 90-х, где мы с вами находимся, они, эти забугорные деликатесы, спасли не одну жизнь.

Времена были голодными, о чём я уже упоминал. Полки магазинов – пустыми, а продовольственные талоны, которые получали все прописанные в Питере, хоть частично и спасали положение, но на них можно было затариться только продуктами первой необходимости. Из чего же, спросит дотошный читатель, моя героиня состряпала закуску и десерт? Помните? «Заграница нам поможет!» – утверждал товарищ Бендер. Его пророчество сбылось именно в 90-е.

В Питер широким нескончаемым потоком шла гуманитарка из Западной Европы. Чего только не было в этих посылках! Крупы, соки, сахар, тушёнка, шоколад, какао, сгущёнка, кексы, копчёная колбаса и пресловутые муссы и пудинги в пачках (оставалось только развести водой). Там, за бугром, помощь голодающей новой России собирали физические лица – соответственно своему вкусу и кошельку. Зачастую в них вкладывали и видовые открытки тамошних городов с самыми тёплыми пожеланиями получателю. Это были города Германии, Норвегии, Дании… Все эти вкусные посылки принимали неправительственные организации (НПО) и целевым назначением отправляли в Питер своим коллегам, то есть таким же общественным организациям, у каждой из которых был свой контингент: одни опекали ветеранов войн, другие – инвалидов и так далее.

АПБ, имея у руля человека креативного, поворотливого и мыслящего на двадцать шагов вперёд, быстро вышла на международный уровень и установила контакты с родственными НПО. Подопечными её были беженцы. Или, как их лукаво назвали в России, «вынужденные переселенцы». Дайна не только была одной из них, но ещё и играла значительную роль и в создании, и в работе АПБ. Так что её тоже подкармливали. Как журналиста и общественника её даже пригласили выступить с докладом на международной конференции «Миграция и расизм в портовых городах», проходившей в Гамбурге. Докладывать высокому собранию нужно было в целом о положении беженцев в Питере (с цифрами и фактами, разумеется) и о тех решаемых и нерешаемых проблемах, с которыми они сталкиваются. Все расходы брала на себя принимающая сторона.

Потому-то Калугин и видел её сотрудником именно Миграционной службы, а не кем-либо ещё.

 

Гость с хозяйкой болтали весело и непринуждённо, как старые друзья. Но Дайна приготовила «бомбу».

Перед тем, как в очередной раз отлучиться по надобности на кухню, она протянула Николаю Александровичу листок бумаги и скрылась за дверью.

Это было заявление на его имя, оформленное по всем канонам канцелярского жанра. Текст его гласил:

«Прошу в кратчайшие сроки рассмотреть мою кандидатуру на замещение вакантной должности любимой женщины». Дата, подпись.

Быстро вернувшись, она застала гостя смеющимся.

– Да-ана… Ты неподражаема!

Он смотрел на неё изучающим взглядом и протягивал заявление с краткой резолюцией: «Отказать!» Дата, подпись.

Дайна сделала вид, что это была только шутка, и резолюция её ничуть не задела. Задавать вопрос «почему?» было излишним – он всё равно не стал бы ничего объяснять. Конечно, ей было не всё равно, но она справилась с собой и продолжала общение как ни в чём не бывало.

Калугин хотел быть честен с Дайной и с самим собой. Если бы он перевёл их отношения в полноценный роман, и их встречи стали бы не эпизодическими, а регулярными, Дайна вряд ли создала бы семью – почему-то он в это не верил. А он ни в коем случае не желал быть причиной её несостоявшегося женского счастья – не чувствовал себя вправе думать только о себе. Но отказаться от неё полностью не мог – ему необходимо было знать, как и где она живет, чем занимается и зарабатывает на жизнь, опекать её и, в конце концов, обладать этой женщиной – пусть даже изредка.

 

Спустя некоторое время Калугин позвонил и задал неожиданный вопрос:

– Дана, ты хотела бы попробовать себя в роли девушки для сопровождения?

Она опешила.

Калугин объяснил, что к нему приезжает высокое московское начальство и в качестве развлекательной части программы он намеревается отвезти столичных гостей в сауну – в Гавань.

– Понимаешь, собрание мужиков – это банальная пьянка, а присутствие дамы делает его культурным мероприятием. Более подходящей кандидатуры, чем ты, у меня нет. Ну что, согласна?

Дайна смутно представляла, что входит в обязанности девушки для сопровождения, и потому колебалась.

– Ты мне доверяешь? – спросил её покровитель.

– Глупый вопрос.

– Так в чём ты сомневаешься? Это приличные воспитанные люди, нажираться до потери человеческого облика не будут…

– А я с ними тоже должна буду париться? – настороженно спросила Дайна.

– Ну что ты! Мне бы и в голову не пришло тебе такое предложить. Да я и сам не собираюсь! Пока они будут париться и плавать в бассейне, мы с тобой подождём их за столом – накормлю хоть тебя деликатесами. А часов в десять-одиннадцать мой водитель отвезёт тебя домой. Соглашайся.

И она согласилась.

В машине, за рулём которой был личный водитель Калугина Костя, её покровитель, обернувшись к ней назад, произнёс:

– Тебе нечего опасаться – ты со мной.

И хоть Дайна ему безмерно доверяла, ей всё равно было слегка не по себе.

Московские гости действительно оказались самой галантностью. Замотанные в белые простыни, они после первой и второй пошли в сауну, а Калугин с «девушкой для сопровождения», оба одетые, как на великосветском рауте, лакомились икоркой, осетринкой, красной рыбкой и всем прочим, вкус чего Дайна давно позабыла.

Москвичи сто раз поблагодарили её за то, что она своим присутствием украсила их общество, и к полуночи Костя привёз её на 7-ю Красноармейскую.

Тот вечер стал единственным опытом Дайны по эскорту.

 

Этот дом, на который сейчас посматривала Дайна, был связан для неё только с хорошими воспоминаниями. Она и не догадывалась, что та досадная осечка с их встречей по инициативе Калугина, которая однажды испортила ей настроение, была не мелочью, как она думала, а, вполне вероятно, несостоявшимся поворотом в их отношениях. Дом хранил эту тайну, видимо, желая остаться для Дайны самым удачным из её жилищ в Северной столице.

Калугин как-то сам напросился в гости, причём, не во время рабочего дня, а после него. Что было довольно неожиданно. Однако время шло, а он не появлялся. И вот, уже в 8 вечера, соседка позвала её к телефону, который, как во всех коммуналках, стоял в общей прихожей. Голос у ее гипотетического гостя был очень расстроенный. Он сообщил, что попал в ДТП, его дотащили до автосервиса, и он к ней, увы, не приедет. Дайна была рада, что с ним самим всё в порядке, чего нельзя было сказать о его машине. Поэтому она поблагодарила Бога, что всё ещё закончилось так благополучно, хоть она и лишилась редкой возможности провести с Калугиным время. Но дело было значительно серьёзнее, чем думала Дайна.

Калугин вовсе не относился к бесчувственным чурбанам – ничто человеческое было ему не чуждо. И то «заявление» Дайны не шло у него из головы. Хоть он и сделал вид, что не придал ему значения. С годами он научился ни мимикой, ни жестами, ни интонацией не выдавать ни мыслей своих, ни эмоций. Он никогда не показывал своих чувств, и уж тем более о них не говорил, практически никому. Выйти из себя он мог только в гневе. В чём после искренне раскаивался.

Он был сдержан и строг даже с детьми и не сюсюкал с внучком, потому что считал, что мужчин «телячьими нежностями» можно только испортить.

«Заявление» Дайны почти убедило его в том, что она хочет ему принадлежать, – но почему и зачем, он понимал плохо. Дайна была почти на двадцать лет моложе него, обладала внешностью кинозвезды (Одри Хепбёрн, подумал он, когда увидел её впервые) и отлично понимала, что семью свою Калугин не оставит никогда. А Дайна относилась к тем женщинам, с которыми нельзя просто завести интрижку, – с ней можно было иметь либо серьёзные и длительные отношения, либо… не иметь. И зачем он ей?

Именно это он и хотел понять, а к тому же объяснить ей своё неровное поведение. Сама она, видимо, не решалась задавать ему вопросы, и у него вообще закрадывалось подозрение, что Дайна его побаивается. Неужели своей суровостью он так её напугал? А ведь она не робкого десятка.

В общем, Калугин собрался к ней, чтобы, наконец, обо всём поговорить без обиняков.

Но случившееся ДТП лишило его такой возможности. Поначалу он очень раздосадовал из-за сорвавшейся встречи. А затем, обдумав всё спокойно, пришел к выводу, что, коль уж сама судьба воспрепятствовала его намерениям, значит, объяснение с Дайной не нужно – пусть всё идёт, как идёт.

И что же получается? Этот решительный, ответственный во всём человек продолжал просто плыть по течению – куда вынесет? Что вовсе не было его стилем жизни. Он сам это отлично осознавал, а потому на себя же и злился. «Интрижку завести с ней нельзя», – говорил он себе, но по факту именно это он и сделал. Назвать её любовницей он не мог, только другом – тоже. Так кто она для него? По-моему, он и сам не в состоянии был дать какой-то внятный ответ.

О том, чтобы уйти из семьи – хоть ради кого на свете! – и речи быть не могло. Семья для Калугина была тем главным якорем, который приковывал его к жизни. Потому что она была не только первой, но и единственной семьёй в его жизни.

 

 

 

Бойфренд

 

 

На следующий день Дайне достаточно было проехать четыре станции метро в своём любимом районе (она остановилась в квартире-студии на «Фрунзенской»), чтобы сойти на «Московской». И, пройдя через сквер, оказаться перед фасадом большого, красивого, брежневской постройки дома на перекрёстке Авиационной и Московского проспекта. Здесь, сняв комнату в большой коммуналке, она прожила два года. Но уже не одна, а с лайкой Боем.

Московский район Питера – это сплошная зелёная зона с парками и бульварами. Оказавшись в нём на очередной съёмной квартире, Дайна как-то в разговоре со своим покровителем мечтательно обмолвилась, что славно было бы жить здесь с собакой, – она не чувствовала бы себя одинокой, гуляла бы со своим четвероногим другом по этим зелёным просторам… И Калугин подарил ей щенка – очаровательного мальчишку, которого они назвали Боем.

К моменту переезда на Авиационную Бойке было уже полтора года. Соседи по коммуналке поначалу встретили его в штыки, а потом очень полюбили. Его нельзя было не любить! Бой был несказанно красив, со всеми дружелюбен и ничего не воровал с общей кухни.

Но летом 96-го у Дайны возникла серьёзная проблема. Мама известила её, что отец стал совсем плох, и лучше бы дочери его успеть повидать в живых. Пристроить Бойку Дайне было совершенно некуда, а соседи, при всей своей любви к нему, не взяли бы на себя такую обузу, да и Дайна бы им питомца не доверила. К тому же она боялась, что Бойка будет сильно переживать их разлуку, заболеет ещё, чего доброго, на нервной почве. Выход она видела только один – ехать в Вильнюс вместе с ним.

Как и во всех непростых вопросах, Дайна решила посоветоваться с Калугиным. И он, со свойственной ему трезвостью, рассудил, что для начала надо выяснить условия провоза «багажа». А через пару дней позвонил и предупредил, что заедет. Так он впервые появился на Авиационной.

 

Мы с тобою сядем визави:

Как всегда – ни слова о любви,

Вслух – смеясь, о чём-то о пустом,

Про себя же – каждый о своём.

 

На твоей ноге лежит мой пёс:

Он большую кость тебе принёс,

Он тебя безмерно уважает –

Что там кость – хозяйку доверяет!

 

Снова бы собраться нам втроём,

Просто поболтать о том о сём…

Но ловлю на мысли я себя –

Больше нет ни пса и ни тебя.

 

И пустое кресло визави…

Может, хоть теперь поговорим?

Ну скажи же всё, о чём молчал,

Всё, чего при жизни не сказал!

 

Я тебя услышу и отвечу,

Подымусь к тебе путём я Млечным,

И мы снова сядем визави,

Чтоб наговориться о любви.

 

Гость, расположившись в кресле напротив, докладывал Дайне, что нужно показать лайку ветеринару, получить справку о его здоровье, взять паспорт Бойки и документ о прививках и со всем этим купить на него билет в багажных кассах вокзала, исключительно в первый или последний плацкартный вагон. Во время этого доклада Бойка притащил большую сахарную кость, положил её на стопу Калугина, улёгся поудобнее и вот так, прямо на тапочке гостя, стал её смачно обгладывать. Дайна изумилась и, как бы извиняясь за питомца, сказала, что Бойка никогда такого не делал.

– А ты разве не в курсе, что это знак наивысшего собачьего доверия? Он знает, что я у него ничего и никого не отниму, – и гость со значением взглянул на хозяйку. – Кстати, давно хотел спросить: а имя Дайна как-то переводится?

– Да. «Песня».

– Песня… – повторил гость. – Потом, бережно отодвинув Бойку, встал, подошёл к Дайне, сидевшей тоже в кресле, наклонился, приблизив своё лицо к её, и, глядя прямо ей в глаза, медленно произнёс: – Ты моя лебединая песня…

Калугин прижал к себе её голову, разворошил её волосы и тихо спросил:

– А можно попросить Бойку погрызть свою кость в коридоре? Он на нас не обидится? Или соседи.

Бойка не обиделся, а соседи только рады ему были.

Не успел «третий лишний» подобрать хвост, чтоб его не защемили дверью, как Калугин тут же превратился в обольстителя. Не уверен насчёт других дам, но у Дайны он всегда имел успех в этой роли.

Провожая гостя, Дайна посетовала, что плохо понимает, как она с Бойкой доберётся до вокзала, – в метро с крупными собаками не пускали, таксисты тоже не хотели их брать в салон.

– Я вас отвезу сам, не волнуйся, – и, чмокнув её в щеку, Калугин отбыл в Смольный.

 

Она не успела. Её отъезд в Вильнюс пришёлся на следующий день после смерти отца. Калугин приехал за ними, как обещал, и повёз на Витебский.

– Папа чувствовал себя без вины виноватым, – с трудом сдерживая себя, чтоб не разрыдаться, говорила Дайна. – Он не захватывал Литву, он просто служил верой и правдой нашему общему Отечеству – там, куда это Отечество его посылало. А в итоге оказался «оккупантом» – в городе, который так любил! Он не мог с этим смириться – думал, переживал, вот сердце и не выдержало. Ему только пятьдесят шесть исполнилось.

Горе затмило Дайне разум. Кому она всё это говорила? Такому же, как и её отец. Оба они жили с ощущением, что их предали, – страна, партия и народ.

– Грустно это всё. Очень грустно. Наверное, все наломали немало дров – и Советы, и демократы. Со временем история рассудит. Только мало кто до этого доживёт. Так мама теперь, получается, совсем одна осталась?

– Получается, да, – подтвердила Дайна.

– Бойка, конечно, сейчас там совсем некстати, – заметил Калугин.

– Знаешь, я думала об этом, и мне кажется, что наоборот: и я на него буду отвлекаться, да и мама, когда с ним познакомится, меньше будет замыкаться в своём горе – он же только радость всем приносит, правда, Бой?

Его большая голова с высунутым языком торчала с заднего сиденья между головами водителя и хозяйки и во все глаза глядела в лобовое стекло. Бойка любил путешествовать. Хозяйка всюду таскала его с собой, и в знак благодарности он примерно вёл себя в общественном транспорте, напрашиваясь на комплименты попутчиков, а в электричках непременно залезал на сиденье и сосредоточенно смотрел в окно.

На вопрос Дайны он подал голос, и Калугин невольно рассмеялся:

– Подтвердил! Да радость ты, радость, не сомневайся! За границу вон едешь, что и многим людя́м не снилось…

Дотащив тяжеленный чемодан и определив его на место, Калугин сказал:

– Не вздумай его сама поднимать – попроси кого-нибудь. Тебя же встречают?

– Да, одноклассник.

– И вот возьми… – он протянул Дайне пачку купюр. – А то ещё не вернешься, скажешь, на обратные билеты не хватило, – он улыбнулся.

– Что ты, зачем? – Дайне стало неловко. Это был первый и единственный случай, когда он предложил ей денег.

– Бери-бери, мне спокойнее будет. Дашь знать, когда вас встречать. Маме передай мои соболезнования. И держись там, пожалуйста!

Покидая перрон, Калугин с горечью отметил про себя, что был младше покойного всего-то на четыре года.

 

 

 

«Вертушка»

 

 

А глубокой осенью того же года между ними произошёл разрыв.

У Дайны возникла очередная серьёзная проблема, ей позарез необходимо было обсудить её с Калугиным, и она стала звонить ему на работу. На удивление, телефоны не отвечали – день, два, три. И не только его, но и сотрудников. Это была совершенно невозможная ситуация – Управление дежурной службы должно было круглосуточно находиться на связи с городом.

С течением времени Дайна естественным образом обрастала в Питере друзьями и связями, включая ответственных лиц. Одно из них как-то снабдило её номером «вертушки» в управлении мэрии, которое возглавлял Калугин. Так, к слову пришлось. Номер этот был только для внутреннего пользования самого высокого начальства.

И Дайна рискнула его набрать. Реакция была мгновенной:

– Калугин слушает.

Извинившись, что звонит по правительственной связи, Дайна объяснила, что телефоны не отвечают уже третий день. Может, они не работают?

Калугин явно был ею недоволен, но пообещал выяснить и сказал, что перезвонит. Лучше бы он этого не делал!

Он обрушился на неё с таким гневом, которого она даже представить не могла. Он кричал, что телефоны исправны, и она врёт. Как она вообще посмела воспользоваться «вертушкой», номера которой он никогда ей не давал? И требовал сказать, откуда у неё этот номер! Дайна пыталась вставить слово, чтобы убедить его, что ей нет смысла врать, и телефоны действительно не отвечают. Сдать информатора она наотрез отказалась. Калугин продолжал на неё кричать, а потом бросил трубку.

…Высший разум, конструируя Калугина, в поисках подручного материала наткнулся на ящичек со всякими железяками и, на всякий случай, в него заглянул. Среди гаек, шурупов, скоб, проволоки, напильников и прочей хозяйственной мелочи завалялась и пружина из нержавейки. «О, это то, что надо!» – обрадовался Разум. Придать ей человеческий облик, привинтив голову и конечности, было уже делом нехитрым.

В Николае Александровиче начисто отсутствовали степенность и показательная значимость своей персоны, что предполагали его статус и возраст. Он был стремителен, пластичен, временами, сосредоточившись на чём-то, сжат наподобие пружины. Но в какой-то момент, когда никто от неё этого не ждал, пружина внезапно разжималась и… отскакивала. Порой больно ударяя по тем, кто, на свою беду, оказывался в траектории её полета.

 

У Дайны было ощущение, что её облили кипятком. Обвинить её во лжи – это было с его стороны бо́льшим оскорблением, чем то, что он нанёс ей в Филармонии, явившись со своей нимфой.

Чтобы хоть немного успокоиться, она пошла гулять с Бойкой. Гуляли они часа два, пока оба не замёрзли. Дайна всё пыталась заглушить в своей голове то, что ей довелось выслушать от Калугина, но у неё это получалось плохо. Его слова резали ей душу в кровь! И она решила, что впредь, что бы ни случилось, она больше никогда ему не позвонит, с неё хватит.

Прошло ещё полгода. Как-то, вернувшись после работы домой, она услышала от мамы, в то время у неё гостившей, что звонил Калугин и просил ему перезвонить. Дайна твёрдо ответила, что не станет этого делать. И объяснила почему.

Мама усадила дочь на диван и поведала ей, что он лежал в больнице с воспалением лёгких, а в его возрасте это может очень серьёзно сказаться на сердце.

– А-а, так он тебя разжалобить решил? Чтоб ты выступила его адвокатом? Чует кошка, чьё мясо съела. Вот хрен ему, а не звонок!

– Дана, вспомни всё, что он для тебя сделал, и пожалуйста, позвони ему – он очень просил… Тем более что он сам нашёл тебя на этой квартире через полгода. А ты же ему не давала здешний телефон.

Где он её только ни находил! Дайна этому уже давно не удивлялась. Но уступила маминой просьбе, чтоб её не расстраивать, и всё-таки позвонила.

Калугин мягким голосом начал с извинений за свою выходку и признал, что обвинил её во лжи необоснованно, – как выяснилось позже, их телефоны действительно не работали на входящие звонки в течение трёх дней. Но Николай Васильевич (член его команды) доложил, что телефоны исправны, а Дайна врёт.

– Ты прощаешь меня, Дана? – с надеждой спросил он.

А куда бы она делась?

И хрупкий мир был восстановлен в очередной раз.

А то воспаление лёгких Калугина было первым звоночком – организм извещал, что он не в порядке.

 

 

 

 

Изгой

 

 

Мне кажется, пришло время познакомить вас с Николаем Александровичем поближе.

Итак, Дайна узнала, что отец её покровителя – финн. И это уже само по себе было редкостью: для финской девушки выйти за русского парня было делом обычным, а вот финны русских брали в жёны как исключение.

Больше о прошлом Калугина Дайна не знала ничего. А между тем, оно было очень не простым.

Ленобласть стала прифронтовой зоной с первых же дней войны, а после взятия немцами 9 июля Пскова бои шли уже непосредственно на её территории. И с приближением фронта в Ленинград хлынули беженцы из ближних и дальних её районов. Активное перемещение людей началось и в самом городе. Население южных окраин и пригородов покидало свои дома и перебиралось к родственникам и друзьям в более безопасные, как тогда казалось, Василеостровский и Петроградский районы. Но бомбардировки и артобстрелы Ленинграда уже никого не могли уберечь в каком-то «безопасном» месте. А с сентября 41-го таковых в городе не осталось вовсе.

Мать и бабушка Калугина, уроженки Всеволожского района, как и остальные жители области, видимо, тоже бежали от голода и войны. И в итоге оказались в блокадном Ленинграде.

…Анна родила своего первого и единственного малыша – сына Колю – в 38 лет. Как принято считать, он был поздним ребёнком. Почему уже в такие зрелые годы, история умалчивает. По нынешним временам это не возраст для первых родов, но по тем… Коля родился через полгода после снятия Ленинградской блокады. Как она его выносила в таких ужасающих условиях? Но выносила не она одна – в блокадном Ленинграде родились 900 тысяч младенцев! Большей частью они были недоношенными, имели мизерный вес, многие не выжили… Но женщины их выносили и родили!

Рос он на Ваське (домашнее имя Васильевского острова), на 9-й линии. Рос безотцовщиной. Но не сыном погибшего фронтовика, а сыном репрессированного. Что очень существенная разница. Официально его родители были в разводе. Это обычная практика тех смутных лет – разводиться с «врагом народа», чтоб не портить биографии себе и детям. Его красивая мама умерла в 58 лет от рака лёгких. В скобках замечу, что чахотка (туберкулёз) и рак лёгких – основная причина смерти тех, кто покоится на многочисленных питерских кладбищах ещё с 18-го века. Южное кладбище в Питере – самое большое в Европе. Но и второе место город никому не уступил – его занимает Северное. Питер – город мёртвых, а не живых.

Так в свои двадцать студент Коля оказался сиротой – у него осталась только бабушка. Которую он обожал! О судьбе своего отца он ничего не знал – в те непростые времена такую правду в семьях не рассказывали, даже если она и была известна. Какая участь его постигла, где он встретил свой последний час? В Сибири, в Казахстане, в Финляндии или по дороге в эти прекрасные края? Умер ли он своей смертью или был убит государством или уголовниками?..

 

Высшее образование Коля получал в Вильнюсе. Да-да, именно там, откуда через много лет и появилась в его жизни Дайна. Его родной Ленинград изобиловал высшими учебными заведениями, но всегда был городом консервативно-придирчивым (несмотря на звание «колыбели трёх революций»), и с такой неприглядной анкетой у юноши просто не приняли бы документы. А Литва, находясь, по традиции, в глухой оппозиции к Советам, смотрела на анкеты абитуриентов сквозь пальцы. Да и была в двух шагах от Колиной малой родины.

А в 21 год он женился. На хорошенькой девушке из Иванова со звучным именем, моложе него на два года – Элеоноре только исполнилось 19. Так он начал обретать полноценную семью.

Всё свое детство и юность Коля ощущал себя изгоем. Хотя таких, как он, в стране были сотни тысяч, если не больше. Став крупным начальником в Северной столице, он не забыл это ощущение отверженности, которое испытывал когда-то. Поэтому он кожей чувствовал боль «униженных и оскорблённых». Тех, кто оказался ненужными, лишними, неприкаянными в своём Отечестве. Как позже, в новые времена, Дайна и её друзья по несчастью. Их беды и чаяния он принимал близко к сердцу и старался помочь, насколько это было в его силах и позволяли возможности. А возможности его, как мы с вами знаем, со временем стали почти неограниченными.

Когда в январе 90-го Ленгорисполком заполонили беженцы-бакинцы, Калугин был единственным, кто выходил к людям, выслушивал их, старался успокоить и обещал, что для их временного обустройства в городе будут приняты все меры. Он не боялся их вопросов, порой нелицеприятных, их состояния отчаяния и безысходности. Он находил нужные слова для каждого, и его словам верили. Всем своим обликом и поведением он внушал надежду и спокойствие в этих загнанных в угол людей. Остальные официальные лица прятались по щелям.

Теперь вы убедились, что Дайна плохо представляла, с кем она общается, – в её глазах Калугин был более чем благополучен.

 

Вопреки тому, что судьба была немилостива к нему с самого рождения, Николай Александрович сделал блестящую карьеру и создал крепкую хорошую семью.

Не будь он настолько бескомпромиссен и контрастен на фоне серости, наверняка его карьера не давала бы сбоев, и он дошёл бы до самых верхов. Но он не был человеком системы в полном смысле этого слова – он всегда играл по своим правилам. А потому, куда бы он ни встраивался, – в ряды ли Компартии, в бизнес или в демократию, рано или поздно оказывался на обочине. Хитрый механизм, отвечающий за здоровье «организма», выдавливал его как инородное тело, чтоб сохранить живучесть всей системы. И Калугин делал карьеру не благодаря, а вопреки. На что способен далеко не каждый. Мой герой, без преувеличения, был изделием штучным, а не серийным, и оно имело соответствующую маркировку.

Как у финна нет олицетворённого образа врага, так у него нет и олицетворённого образа защитника. Это особенность его сознания. Финн не будет ждать помощи от других и никогда не поверит в её искренность. Он верит только в себя! И защититься от всех превратностей судьбы может только он сам. Финн не рассчитывает даже на Бога, не ждёт от него милости и жалости – с Господом у него договорные отношения. Бог – его надёжный партнёр, с которым он заключает контракт, обязуясь вести добродетельную жизнь взамен на Его покровительство. И финн соблюдает контракт в точности до мелочей.

 

 

 

Телефонное право бессмертно

 

 

В начале 97-го года Дайна лежала в больнице, и обеспокоенная мама приехала в Питер.

Именно в это же неудачное время формировались списки беженцев, которым выделялось жильё в огромном доме, построенном в Коломягах^[4]. Здесь, на севере будущего Санкт-Петербурга, на гористом месте, в допетровские времена находилось финское поселение.

Название этого района впервые упоминается в историко-архивных документах в 1719 году. С 1726 года Коломяги и окрестности принадлежали барону Остерману, затем графу А. П. Бестужеву-Рюмину, после которого перешли к его племяннику – князю А. Н. Волконскому. Особняк с колоннами на возвышенном месте в центре Коломяг, который местные жители и сегодня именуют «графским домом», окружён прекрасным парком с большим прудом. Это бывшее «дворянское гнездо» и находится как раз за новоиспечённым беженским жильём на Вербной. Вплоть до 1917 года Коломяги считались пригородом и входили, наряду со Старой Деревней, в состав Новодеревенского пригородного участка. А впоследствии, как водится, стали частью мегаполиса.

 

Для подтверждения того, что человек все годы постоянно находился в Питере, нужно было предоставить Миграционной службе соответствующие бумаги – записей в трудовой почему-то было недостаточно. Дайна такую бумажку принести не могла физически – стройтрест, в котором она три года «висела» на лимите, приказал долго жить вместе со страной. И никаких следов его обнаружить не удалось.

В своё время её перекидывали в этом тресте то воспитателем в детсад, то делопроизводителем в ПТУ и даже в военкомат. Устав от такой головной боли – куда определить лимитчицу-журналистку, – начальник треста Блонский, небольшой круглый человечек, как-то, беспомощно разведя руками, дал ей вольную:

– Иди уже, сама куда-нибудь в свои редакции устраивайся!

Совершенно счастливая, Дайна упорхнула из треста, надеясь больше никогда о нём не вспоминать. Но вспомнить пришлось – когда ФМС потребовала от неё справку из бывшей в городе в незапамятные времена строительной конторы.

Дайна на протяжении всех этих лет, с 90-го года, много сил и времени отдавала АПБ, решая проблемы беженцев. А в итоге сама оставалась без жилья именно в том доме, который они ещё в 91-м году и затеяли построить. Вместе с председателем организации она за свои деньги не раз съездила в Москву и ходила там по высоким кабинетам, проталкивая их сумасшедший проект. В связи с ним Дайна как-то привела председателя и к Калугину.

И вот теперь Георгий звонил в коммуналку на Староневском (очередное съёмное жильё Дайны), чтоб сообщить её маме, что списки окончательно сформированы, но Дайны в них нет. Расстроенный Георгий спросил, есть ли телефон Калугина. Телефон мама нашла, и Георгий сказал, что сам ему позвонит, потому что никакого иного выхода, чтобы спасти положение, он не видит. Что и сделал.

Калугин немедля связался с руководителем Миграционной службы, объяснил ему ситуацию и попросил восстановить справедливость. При этом добавив, что готов поклясться хоть на Библии, что Дайна с 88-го года постоянно находилась в городе.

Так Дайна получила 13-метровую комнату с лоджией в шикарной трёхкомнатной квартире одного из элитных районов города – Приморского. Соседей у неё было только двое – бакинская армянка Лариса, постарше Дайны, и её сын-подросток. После бесконечных коммуналок такое жильё было сродни счастью! К тому же комната в общаге на Пархоменко по-прежнему оставалась за ней, так как Миграционная служба в этих квартирах не прописывала, а заключала с жильцами договор аренды, который нужно было продлевать ежегодно. Это было своего рода гетто, но всё же лучше, чем ничего.

 

 

 

Жена

 

 

Всю свою питерскую жизнь Дайна страдала от постоянных и сильных головных болей. В студенческие годы они тоже её беспокоили, но не с такой регулярностью. А с возрастом и количеством прожитого в этом городе времени её мучения «от головы» стали хроническими. В очередное посещение участкового терапевта она получила от него направление на энцефалограмму. Делали её в медицинском центре в Купчино.

Уже выходя оттуда после обследования, Дайна прямо в дверях нос к носу столкнулась с Калугиным. Оба были очень удивлены. Первой успела задать вопрос Дайна:

– Ты что тут делаешь?

– Да вот жену привёз – замучили головные боли. А ты?

– Да по тому же поводу, – ответила Дайна.

– А ты мне никогда не говорила…

– Но я же не твоя жена.

Это был второй и последний случай, когда Калугин произнёс при Дайне слово «жена». Первый был в далёком 89-м, когда он сообщил, что идёт в оперу.

Они распрощались, и Дайна уже чуть было не направилась к метро, как вдруг сообразила: она же может увидеть его жену! Она развернулась, заняла позицию в кресле вестибюля и, прикрывшись газетой, которая оказалась под рукой, стала поверх неё наблюдать за лестницей, ведущей со второго этажа вниз.

Дежурила она на своём наблюдательном посту недолго – пара появилась, не прошло и получаса.

Дайна увидела очень приятную даму с лицом, которое, если б её попросили охарактеризовать одним словом, она бы назвала «милым». Жена Калугина была не красавицей, но хорошенькой женщиной с очаровательным личиком, среднего роста. Пожалуй, единственное, что её портило, это фигура перевёрнутой рюмки: то есть нижняя часть была несоразмерна верхней.

Дайна незаметно для Калугина выскользнула из медцентра и с удовлетворением отметила про себя, что теперь видела обеих, – и жену, и любовницу.

Странная мысль посетила её после этого явления Жены. Случаются же с людьми разные несчастья – болячки неизлечимые, в ДТП погибают и так далее. Мы все из костей и мяса. А если и с его женой что-нибудь случится, и её не станет? Дайна вовсе этого ей не желала, да и никому не желала, но ведь такое возможно! И если, не дай бог, Калугин станет вдовцом, может, и она на что сгодится – займёт освободившееся место.

Никогда до того дня подобные размышления её не посещали и вряд ли бы посетили, не узнай она нечаянно, что у его супруги неладно со здоровьем.

 

Как-то, заскочив, по традиции, проведать его в Смольном, она призналась, что выжидала тогда в вестибюле, чтоб увидеть его жену. Отреагировал он, на взгляд Дайны, довольно странно:

– Уверен, что ничего интересного ты не увидела…

Он считал, что его жена неинтересна? Вообще или для Дайны? Так ничего и не поняв и ничего, по обыкновению, дополнительно не спросив, она осталась в полном недоумении от такого комментария.

 

 

 

Страх

 

 

Был август 2003 года, девять вечера. Дайна металась по квартире и с каждой минутой все яснее понимала, что ей ничего не остаётся, как звонить Калугину. С призывами к нему о помощи она прибегала только в самых крайних случаях. И, похоже, что сегодняшний был как раз таковым. В надежде, что он окажется на дежурстве, она позвонила в Смольный.

И он взял трубку.

– Господи, как мне повезло, что ты на месте! – первое, что она воскликнула.

По её голосу Калугин сразу понял, что стряслось нечто из ряда вон выходящее.

– Дана, что случилось?! – её волнение тут же передалось и ему.

Она стала сбивчиво объяснять, что ей нужно встретить самолёт из Адлера, в нём летит шестилетний ребёнок, сын подруги-сокурсницы, один, под присмотром чужих людей. К тому же нагруженный овощами, фруктами и бог знает чем ещё. Самолёт должен был сесть в Пулково в десять вечера, а у них там, на Кубани, стихийное бедствие, вылет не дают. А когда дадут, не знает ни Интернет, ни справочная аэропорта. И она совершенно не понимает, что ей делать, чтобы к моменту прилёта рейса оказаться в Пулково. А, может, ехать туда и сидеть, вероятно, до утра – ждать, когда их выпустят из Адлера… К тому же она ещё и не представляет, как ребёнок выгрузится из самолета с такой поклажей, помогут ли ему пассажиры. Короче, она боится, что дитё прилетит и просто останется в салоне самолета на неопределённое время.

– Ну, с голоду пацан не помрёт, судя по описанию его ручной клади… А почему чужой ребёнок летит сюда один, и ты его должна встречать? – задал логичный вопрос Калугин.

– Ник, не забивай себе голову! Ну, так надо. Ты можешь мне чем-то помочь? Мне главное знать, во сколько вылетит этот чёртов рейс, чтоб поспеть в Пулково.

– Я, честно говоря, мало что понял, но про рейс попробую выяснить… Жди, я перезвоню.

Перезванивал он ещё не раз, поскольку сведения о вылете самолёта из Адлера менялись, как и тамошняя погода. В итоге он сообщил, что в два часа ночи борт сядет в Пулково.

– Значит, так. Найдёшь начальника службы безопасности аэропорта, я с ним уже говорил, вместе пройдёте на поле, к самолету, а затем выгрузите этого шкета с его баулами.

– Ой, спасибо тебе! – взвизгнула Дайна. У неё отлегло от сердца.

– Как ты знаешь, пост я оставить не могу. Но могу, в виде исключения, выдернуть из дома Костю, чтоб он поехал с тобой в аэропорт, – предложил покровитель.

– Нет-нет, что ты! Косте ещё с утра работать, он же не выспится. Меня сосед любезно согласился выручить, не беспокойся, – поспешно отказалась Дайна от предложения Калугина.

– Ну, сосед так сосед… Вернёшься – отзвонись. Удачи!

Операция «Пулково» прошла как по нотам.

 

Осенью в конце рабочего дня Дайна в редакции на Фонтанке работала над каким-то авторским текстом для журнала, и вдруг её как будто кто-то толкнул – надо бы проведать своего покровителя!

Она тут же набрала мэрию. Трубку взял не Калугин. А в ответ на просьбу позвать его к телефону мужской голос сказал:

– Николая Александровича вчера «скорая» забрала. Прямо отсюда. В Свердловку.

У Дайны внутри всё оборвалось.

– Что с ним?

– Инфаркт.

Для Дайны грянул гром среди ясного неба. До этого момента она совсем не предполагала, что Калугин сделан из костей и мяса, как и все смертные. Он источал такую силу, незыблемые прочность и надёжность, что представить его слабым и больным было невозможно. Ей с трудом в это верилось…

Мчаться в больницу сегодня уже не имело смысла. Предупредив Селиванову, что завтра её не будет полдня, Дайна поехала домой, на Вербную.

Сидя на кухне со своей соседкой Ларой, с которой они быстро сдружились, Дайна, глядя в чёрное от наступившей темноты окно, в заключение своего рассказа произнесла:

– Если его не станет… Лара, я тоже умру.

– Не думай о плохом, надейся, что он выкарабкается. А ты умирать не имеешь права!

Наутро она была в Свердловке.

«Свердловкой» называют больницу №31 в Петроградском районе потому, что в советские времена она носила имя Я. М. Свердлова. Обслуживала клиника только партийных, советских и хозяйственных руководителей Ленинграда и области и ветеранов партии. С наступлением демократии в этом смысле мало что изменилось. Свердловка стала базовым учреждением для оказания медицинской помощи «прикреплённому социально значимому контингенту», то бишь Героям Советского Союза и России, Почётным горожанам, госслужащим, депутатам, сотрудникам дипкорпуса, ну и всем прочим вип-персонам.

 

Робко постучавшись в палату и услышав отклик, Дайна вошла.

– О-о, начальник паники! – радостно приветствовал её больной. – Ты чего примчалась?

Калугин уже поднимался с койки.

– Ник, а тебе можно вставать? – с некоторым страхом спросила посетительница.

– Можно, позавчера откачали. Давай прогуляемся. – И пояснил: – Гулять мне тоже можно.

День для питерской осени выдался редкостный – сухой, тёплый и солнечный. При больнице был большой парк, и они, вороша под ногами опавшие листья, бродили по нему часа два.

Их беседа была общением двух близких, хорошо знающих и понимающих друг друга людей. Калугин рассказывал, что против него в Смольном начали плести мерзкие интриги, в которых оказались замешаны и некоторые сотрудники его управления, кого он тогда, в 91-м, взял к себе на работу. Вспомнив о неприглядной роли Николая Васильевича в деле с «вертушкой», Дайна поинтересовалась, участвует ли и он в заговоре против начальника.

– Я его давно уволил, – ответил Калугин, – ещё тогда, после той истории…

Калугин не простил своему подчинённому, что тот оболгал Дайну и дезинформировал его самого. Благодаря чему он оказался перед ней сильно виноват, обвинив во лжи.

С того дня Дайна дрожала за его жизнь.

А уже зимой Калугин преподнёс Дайне очередной сюрприз, даже два.

 

 

 

 

Святая святых

 

 

Дайна сидела во дворе дома типовой постройки, в Купчино. Это был дом, где она побывала однажды, в святая святых – квартире своего покровителя.

…Калугин позвонил с утра и сказал, что принимает поздравления, – он покинул Смольный и теперь безработный. Не вдаваясь в детали, объяснил, что оставаться в той обстановке, что ему создали, и с людьми, которые его предали, не намерен, за кресло своё не держится, а до пенсии осталось всего ничего – каких-то полгода, как-нибудь перекантуется. А потом неожиданно пригласил к себе – домой. Дайна в душе всегда мечтала увидеть, как он живёт, но меньше всего предполагала, что когда-нибудь мечта её сбудется.

Он, конечно, был один. И она не стала, как обычно, задавать лишних вопросов – где, к примеру, жена? И уж тем более о том, не погорячился ли он с уходом из мэрии. Тому, что её покровитель так легко расстаётся с высокими должностями, Дайна не удивлялась. Она давно поняла: он не цепляется за своё положение, не угождает начальству и не терпит неприятных ему людей; ни одно из его решений не бывает спонтанным, а только выверенным и продуманным, и коль он его принимает, значит, не может поступить иначе.

Они что-то ели и пили, но для Дайны это настолько не имело значения, что она в тот же вечер не вспомнила бы, что конкретно было на столе. Потчуя свою гостью, хозяин бравировал тем, что теперь сам ведёт всё домашнее хозяйство.

Дайна попросила показать фотографии – ей очень хотелось увидеть, каким он был в молодости. И она увидела – это был Блок, ни убавить, ни прибавить! Один из снимков она решилась попросить на память. На нём Калугин был в том возрасте, в каком они с Дайной познакомились. Он сидел на диване в гостиной с женой и девочкой-племянницей. И он подарил. Надписывать Дайна не просила – ей показалось, что это уж совсем будет смахивать на ритуал, да и не хотелось ставить его в неловкое положение. Клише типа «Дорогой Дайне на память…» её бы не устроило, а что-то большее он вряд ли бы написал. Впрочем, это тоже осталось для неё одной из догадок.

Хозяин показал ей всю свою трёхкомнатную квартиру, в том числе комнату сына и столярную мастерскую, в которую он превратил маленькую, встроенную в прихожей кладовку. Таких талантов Дайна за ним не знала. Но, оказывается, на даче он всё делал своими руками, да ещё и «шабашил»^[5] у соседей, надо же!

Рассказывая о даче (как поняла Дайна, она теперь была его главным занятием в жизни), он нарисовал на листке план – как от железнодорожной станции Дивенской добраться до его дома. И написал адрес.

Они приятно провели весь день, болтая о разном, а потом Калугин посадил Дайну на такси и отправил домой. И оба тогда не подозревали, что это была их последняя встреча. По телефону они ещё говорили неоднократно, но больше никогда уже не виделись.

Листок с планом Дайна бережно положила дома в письменный стол, но в Дивенскую ей как-то не пришло в голову приехать. Тем более находилась она под Лугой, то есть довольно далеко от Питера. Хотя, наверное, он именно этого от неё хотел – зачем-то же рисовал план… Там Калугин проводил всё своё время, как позже рассказывал ей по телефону. Посмеиваясь, даже похвастался, что стал неформальным лидером в садоводстве, – ходоки за советом и помощью одолели. Оченно просили Николая Александровича принять от них в знак доверия почётный пост председателя товарищества, но он их послал… по другому адресу. Калугин рассказывал, а Дайна хихикала. Её покровитель преобразился до неузнаваемости: костюмы с галстуками сменил на спортивные и «робу», бродил в лесу по грибы и ягоды, удил рыбку – словом, почти одичал. Он всё больше обретал образ того финна, какой складывается в нашем представлении благодаря пушкинскому «Медному всаднику»:

 

«Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхой невод…»

 

Дайна смотрела на парадную, в которую входила однажды в морозный зимний день, мысленно представляла, как поднимается на лифте… В этой квартире теперь живёт его сын Юрий с семьёй. И он не просто очень похож на отца – Юрий его клон. Глаза, нос, улыбка, форма ушной раковины, голос и интонации, руки, манеры, то, как он прикуривал, вёл машину, говорил по телефону – всё это было калугинское. Даже возраст, с разницей в один год – Юрию исполнилось 43, его отцу в далёком году их знакомства было 44. Поэтому она сразу его и узнала, как только он вошёл в сквер на Пушкинской. Пока они два часа беседовали, у Дайны было ощущение дежавю – она будто общалась с самим Калугиным. Это было и радостно, и больно.

 

 

 

Последний шаг

 

 

Почему они больше не увиделись? Потому что он не захотел.

Дайна курила и вспоминала тот их последний разговор по телефону, нет, даже не один, весной 2014-го. Со временем детали уже стёрлись в её памяти, но суть она помнила и сейчас.

Она позвонила, чтобы сообщить, что уезжает в Вильнюс, насовсем, и хочет с ним проститься. Объяснила, что мама состарилась, и ей уже трудно жить одной. Калугин спросил, почему бы маме в таком случае не продать квартиру и не перебраться в Питер? Потому, ответила Дайна, что мало охотников на старости лет менять привычный образ жизни и обживать новое место.

– А нанять домработницу? – задал он следующий вопрос.

– Ты не понимаешь, что ей, помимо помощи, ещё нужен рядом родной человек? Она уже восемнадцать лет одна!

– Да, наверное, ты права, – согласился Калугин. – Впрочем, ты так и не полюбила Ленинград…

– И надо признать, он платил мне полной взаимностью, – напомнила Дайна. – Так когда и где мы можем увидеться?

– Мы не увидимся, это ни к чему, – строго ответил он.

– Почему? – Дайна была не готова к такому повороту дела.

– Просто не увидимся, и всё. Без «почему».

– Ник, но мы можем вообще никогда больше не увидеться, ты это понимаешь?!

– Может, и так, – спокойно ответил он.

Дайна не стала восклицать: «Как ты можешь?! После всего, что у нас было…» и нести прочую бабскую чушь. Значит, может. И она попрощалась.

Конечно, на душе у неё скребли кошки – она не представляла, что покинет Питер, не повидав его. И сделала вторую попытку. Но на сей раз получила ещё более жёсткий отпор, и ей стало очень обидно. В который уже раз за все эти долгие годы!

Больше она Калугину не звонила.

И в Вильнюсе, и в Турку, где она теперь жила, продав после смерти мамы квартиру и купив скромную недвижимость в Финляндии, она не раз задавалась вопросом: почему он отказал ей во встрече? Да ещё наверняка допуская, что она последняя. Обиделся за свой родной город? За то, что Дайна его всё-таки покидала? Или за себя? Он столько сделал, чтоб поселить её здесь, подстилал ей соломку каждый раз, когда это питерское болото пыталось её поглотить. А она этого не оценила и уезжает! Но ответить на свой вопрос Дайна так и не смогла.

Калугин всегда был для неё недосягаем и непостижим. Она даже толком не знала его истинного отношения к себе. Она никогда не слышала от него ни комплиментов, ни тёплых и ласковых слов, и большей частью ощущала лишь веявший от него холод. Он вроде как проявлял своё отношение в делах, но этого так мало для женщины!

Объясняла себе это Дайна несколькими причинами. Калугин-Юханссон был наполовину этническим финном, то есть дитя сурового Заполярья. Вдобавок – жителем бывшей имперской столицы, да к тому же многие годы занимал высокие должности. И это уже целый букет! А может, она и ошибалась в своих умозаключениях – кто его разберёт?

Она только понимала, что в её жизни тогда, в 88-м, появилось нечто значительное. Светлое ли? По-разному.

А тем не менее, ответ на её вопрос был прост до банальности.

Конечно, Калугину было обидно – и за любимый город, и за себя. Он был не из тех людей, что отрубают из милосердия хвост по кускам. Уезжаешь – так уезжай! Ни к чему эти сопли – свидания, прощания. Умом он понимал резоны Дайны, но это ничего не меняло в эмоциональном восприятии свалившейся на него новости. А ещё он категорически не хотел, чтобы она увидела его семидесятилетним стариком. Николай Александрович признавал, что это кокетство, недостойное мужчины. Но когда он видел себя в зеркале, в которое старался смотреться как можно реже, он холодел от мысли, что она увидит его вот таким. Поэтому он предпочёл отказаться навсегда от встреч с этой женщиной, лишь бы не показываться ей на глаза в своём новом, далеко не красящем его облике.

Но существовала и ещё одна причина, намного серьёзнее, о которой не подозревали ни он, ни она. Николай Александрович был уже тяжело болен. Правда, кашель, который его беспокоил, он принимал за «кашель курильщика», а частые простуды и всё прочее списывал на старость, когда сил преодолевать влияние противного и коварного климата остаётся всё меньше. Он замечал, что куда-то подевались прежняя энергия, интерес к жизни и аппетит, что быстро устаёт, порой чего-то не может вспомнить, что настроение большей частью минорное. Так что нестись с дачи на прощание с подругой он, в общем, и физически мало был в состоянии. Хоть и отмахивался от этих «мелочей» как от истинной причины своего отказа.

Но через полгода он таки поехал в Вильнюс. Нет, не затем, чтобы её найти, а зачем – он и сам толком не мог объяснить. Дальше Ленобласти он не выезжал больше двадцати лет, и в семье сильно удивились его капризу – «вспомнить молодость, прогуляться по знакомым местам». Но перечить, как всегда, не посмели.

Он бродил по старым улочкам одной из европейских столиц, где учился полвека назад. Тогда и столица была не европейской, и страна иная, да и сам он был… «сиротой казанской». Как много, оказывается, может измениться всего за пятьдесят лет! Некоторые места он узнавал, другие открывал для себя заново. Заново же он и вдыхал запах этого города, который с течением лет основательно подзабыл. Города, на который Дайна променяла Питер.

Ему казалось, он понял главное. Вильнюс ничем не походил на его Город. В отличие от помпезной и величественной Северной Пальмиры, он был камерным, уютным, словом, домашним. Это был её город, убедился Калугин. Может быть, подсознательно он надеялся случайно встретить в маленьком Вильнюсе бросившую его женщину? Сводила же их судьба в северном мегаполисе. Да, Калугин считал себя брошенным – непостижимо, но факт!

Остановился он в одном из скромных отелей, а с парой-тройкой однокашников из тех, кто ещё здравствовал и с кем он поддерживал связь, повидался в барах и кафе. Каждый из них был бы рад предоставить ему приют, но он отказался. Во-первых, не привык кого-то обременять, а, во-вторых, хотел побыть один. Ему было о чём подумать и что вспомнить.

Там, в отеле, выйдя покурить на балкон, он поскользнулся на плитке, мокрой от выпавшего ночью снега, и упал, ударившись левым боком.

По возвращении домой он стал чувствовать сильные боли в этом боку и вынужден был пойти к врачу. Обследование показало рак лёгких в четвёртой стадии.

 

Смерть стояла перед Калугиным в полный рост и издевательски ухмылялась. Ей незачем было торопиться – он уже стал её добычей, отнять которую никто бы не посмел. Поэтому она могла позволить себе вдоволь насладиться мучениями своей жертвы – столько, сколько это зрелище способно было её развлечь. И дать волю изощрённой фантазии, придумывая для своего трофея всё новые пытки.

Внешность этой дамы была омерзительна до тошноты. Но, по распоряжению высшего руководства, именно она была послана к Калугину – вместо милосердной красавицы, которая прикончила бы его в автокатастрофе или в поединке с грабителем. В худшем случае, устроила бы ему инсульт или инфаркт, и он даже не успел бы осознать, что это финал. Но нет – там, наверху, постановили, что его смерть не будет ни красивой, ни мгновенной. Полагаю, ради контраста с его яркой жизнью.

…Нестерпимые боли во всём теле, особенно головные, не давали ему уснуть ни днём, ни ночью, и он только изредка, после инъекций морфина, забывался недолгим и неглубоким сном. Кашель, с кровяной и гнойной мокротой, не давал ему покоя так же, как и боли. Есть он тоже не мог – не только из-за отсутствия желания, но и потому, что каждый приём пищи сопровождался рвотой. Его красивый ещё так недавно баритон сменился хрипотцой, а речь требовала усилий и порой становилась бессвязной. Дышал он с большим трудом, но назло всему и в первую очередь себе продолжал курить.

Он умирал девять месяцев. Столько же, сколько готовился прийти в мир. Девять месяцев одна больница сменялась другой, побывками дома, и всё это тянулось, как ему казалось, бесконечно. Он мучился не только сам – страдала вся семья, не в силах ничем ему помочь. Обстановка в доме давно стала угнетающей. И он решил с этим покончить.

Он как будто всё придумал и продумал. Отправил своих на дачу, раздал каждому задание, рассчитал, когда они окажутся уже в Дивенской, но ему вдруг нестерпимо захотелось проститься с сыном. Он написал Юре смс. Эту прощальную записку он мог бы просто оставить на бумаге, чтобы сын нашел её после. Но он отправил сообщение. Инстинктивно продолжая цепляться за жизнь, даже такую – невыносимую. Однако он уже этого не осознавал. Той ясности ума, что была у него прежде, не стало и в помине. Метастазы, нещадно уничтожающие головной мозг, длительное отсутствие сна и изматывающие боли, которые он вынужден был переносить, да ещё и притворяться, что с ним всё в порядке, сделали своё чёрное дело. Николай Александрович находился в некоем пограничном состоянии – между забытьём и явью, за исключением нечастых проблесков некогда мощного интеллекта.

И пока он неторопливо собирался уйти из жизни, сын успел вернуться. Суицид не состоялся. И общие страдания продолжились.

Поездка в Вильнюс оказалась для Калугина предсмертной.

 

Всё это Дайна узнала только теперь, от Юрия. То, что Калугин приезжал в Вильнюс, стало для неё потрясением.

Она докурила на лавочке очередную сигарету и покинула двор на Купчинской.

Встречаться с кем-то из друзей она сегодня не хотела и поехала к себе на «Фрунзенскую». Дайна что-то смотрела по телевизору, читала в Интернете, но в действительности морально готовилась к завтрашнему дню. Ей долго не удавалось уснуть, и она, не включая света, выходила на балкон курить, смотрела на частично спящий, а частично бодрствующий город – Город, который больше тридцати лет назад ей подарил Калугин.

 

Как якоря в цепи,

Душа Его – в граните.

Твой Город вяжет нити,

Запутав в узелки.

Из снега лепит ком

И сыплет ворох листьев

Из слов и из событий,

Мешая явь со сном.

Застыл бездушный Город,

Оставленный тобой,

Безгласный и пустой –

Гранит, вода и холод.

И равнодушья полон

И к мёртвым, и к живым –

Никто им не любим,

И смерть ничья не нова.

 

Завтра ей предстоял самый тяжёлый день.

 

 

 

«Не-так, не-так…»

 

 

Однажды настенные часы в её квартире в Турку стали. Дайна очень тревожилась, когда останавливались какие-нибудь часы в доме. Вместо «тик-так», которое на языке часов означает «всё путем», их молчание говорило об обратном – в её жизни случилось что-то нехорошее.

На эти часы она поглядывала много лет в своих бесчисленных жилищах. Она выиграла их в одну из викторин, которые часто проводило среди слушателей питерское радио, куда в далёком 89-м её не взяли даже внештатником. На циферблате имелся и логотип радио, и Дайна с ними никогда не расставалась, потому что они были частичкой Питера.

Она заменила батарейку, подвела стрелки, и часы пошли. Но на следующее утро она вновь обнаружила, что они стоят. Может, она перепутала батарейки и вставила использованную? Хотя таких в доме, вроде, не водилось. Дайна снова заменила батарейку и подвела стрелки – часы пошли. Но ненадолго. Наверное, дело не в батарейке, а что-то у них с механикой, подумала Дайна. Каково же было удивление хозяйки, когда поздним вечером она увидела, что часы вновь идут и показывают, естественно, какое-то своё время. Боясь их побеспокоить, Дайна не стала подводить стрелки, решив за ними понаблюдать. К ночи часы опять стали. Наутро она услышала, что они тикают. Этот феномен Дайна никак не могла себе объяснить. Часы не просто замолчали, а будто говорили ей: «Не-так, не-так…» Что же не так?

Часы вели себя необъяснимым образом несколько дней – то совсем молчали, то твердили «не-так». И в её доме установилось своё, отличное от остального, время.

Наконец хозяйка всё же рискнула в последний раз побеспокоить строптивый «барометр» и подкрутила стрелки. Часы пошли и больше не останавливались.

Какое-то время спустя Дайна ещё пыталась разгадать эту часовую мистику, но потом её захватили повседневные дела и заботы, и она про неё забыла.

И не вспомнила даже тогда, когда в ночь на 14 февраля ей приснился Калугин. Что сон пришёлся на день св. Валентина, Дайна сочла символичным и решилась отправить на телефон Калугина сообщение о том, что он ей снился. Но, не получив ответа, расценила это молчание так же, как и его отказ попрощаться с ней. И, в общем, уже не особо огорчилась. Не хочет возобновлять общение – ну и ладно, его дело.

Её СМС ушла в космос. Но оттуда ещё никому не писали.

 

 

 

Камертон

 

 

Наступил новый, 2019-й год. Наступил нехорошо. Дайна встретила его с дикой зубной болью, с флюсом и со всеми сопутствующими этому кошмарами – бессонными ночами, таблетками, полосканиями… А когда ей наконец удалось уснуть, во сне к ней явился Калугин. Да не один, а с женой и дочерью. Все они находились на кухне в его квартире, и Дайна обвиняла их в том, что они не уважают друг друга, потому что лгут, – прежде всего себе. Хотя отлично понимают, кто она и что здесь делает.

«Что за дичь?» – спросила себя Дайна, проснувшись. Ответа у неё не было.

Но через пару-тройку дней она вновь увидела во сне Калугина: такого же молодого, каким он был в период их знакомства. Он сидел за рабочим столом некой жилищной конторы, весело улыбался, а перед ним громоздилась куча бумаг, которую он не то приводил в порядок, не то часть из них выкидывал…

Что ей просто так ничего никогда не снится, Дайна усвоила давно. И эти два подряд появления Калугина её озадачили. Поколебавшись ещё дня два-три, она решилась всё же позвонить ему на мобильный. Но вместо вызова шёл сброс, сразу же. На следующий день и через день – то же. Вот это ей уже совсем не понравилось. И она уже почти осознала, что её Калугина больше нет. Дайна научилась себя не обманывать. Хочется или нет в неё верить, но правде надо всегда смотреть в глаза, была убеждена она. Но правда ли то, что она сейчас чувствовала, нужно было как-то убедиться.

Вариантов не было – придётся собраться с духом и позвонить ему на домашний телефон. Чтобы хоть не мучиться догадками и вопросами.

Ответил девчачий голос, и Дайна попросила к телефону Николая Александровича. Ей сказали: «Минуту!» – и у неё отлегло на душе. Ну, слава богу, жив курилка! Сейчас она так честно и скажет, что дважды видела его во сне и захотела удостовериться, что с ним всё в порядке.

Но вместо голоса Калугина она услышала в трубке взрослый женский. И у неё даже не мелькнуло сомнения, что это его жена. Как только Дайна обратилась к ней по имени-отчеству, её перебили:

– А вы что, ничего не знаете?

Женщина сказала, что Элеоноры Сергеевны не стало. И тогда Дайна с замиранием сердца спросила:

– А Николай Александрович?..

– А его ещё три года назад.

Дайна механически стала спрашивать, от чего он умер, где похоронен… На что её собеседница сказала, что лучше ей поговорить с Юрой, который вечером будет дома, – он ей на все вопросы и ответит. Дайна поблагодарила и пообещала обязательно позвонить.

Но не позвонила. В том состоянии, в котором она находилась после своего звонка в Питер, она не могла говорить ни с его сыном, ни с кем-либо вообще. В её голове днём и ночью крутилась «кинохроника» – все те эпизоды её прошлой жизни, которые были связаны с ним. И все их она теперь видела другими глазами. И его, и себя в них тоже. И их не отношения, а не пойми что, она тоже видела по-иному – значительно глубже и правильнее, а главное, понимая, что они были неразрывны.

Теперь ей казалось странным, что за годы общения с ним она никогда не задумывалась о некоторых деталях биографии Калугина и не спрашивала о них. Например, о том, оставалась ли его мать в городе или была эвакуирована? Родился ли он вообще в Ленинграде, в чём Дайна всегда была убеждена?

По мере того, как Дайна всё больше думала о Калугине и его семье, у неё появлялись новые вопросы, на которые мог ответить только его сын.

А ещё она вспомнила про мистику с часами. Всё стало «не-так, не-так»… Но тогда она ещё не могла знать, что «не-так».

Всеми мыслями, сердцем и душой Дайна была в Питере. Теперь ей предстояло оказаться в нём и физически. И ей, конечно, необходим Юрий и его контакты. Потому что, кроме домашнего телефона, у неё ничего нет.

И вновь собравшись с духом, она позвонила в ту самую квартиру на Купчинской, в которой побывала однажды.

Юрий дал ей свой мобильный, сказал, что никуда дальше дачи летом не уедет, и вроде как не отказался от личной встречи, на которую Дайна мягко намекнула.

 

Вот и оно – старое Всеволожское кладбище. Дайна пробиралась сквозь чужие ограды – кладбище было густо заселено.

 

Мне до него – последний шаг,

И этот шаг длиннее жизни...

 

Она сидела против надгробия с четырьмя портретами-медальонами и вглядывалась в один из них с именем и датами. Таким – седым, как лунь, Дайна Калугина не видела. Он ей улыбался. Она уже так многих схоронила за свою длинную жизнь, в том числе и родителей. И кремировано среди них было немало. Но по-настоящему жутко ей стало впервые. Впервые она отчётливо и глубоко осознала, что от человека, полного жизни и энергии, который смеялся, курил, обнимал, брал на руки внуков, просто ходил по земле и дышал, осталась лишь горсть пепла. И воспоминания. Воспоминания, которые тоже умрут вместе с теми, кто его помнит. И эти «носители» воспоминаний, быть может, тоже станут лишь горстями пепла – она, Юрий…

 

Смерти нет для того, кто уходит

В далёкие и тонкие миры,

И не к нему, а к нам она приходит

Как царство чёрной пустоты.

Ни голоса любимого, ни взгляда,

Ни рук тепла – нет больше ничего,

Лишь чёрная дыра зияет рядом…

Чья жизнь окончена? Моя? Или его?..

 

Насыпь у памятника была утыкана отвратительными искусственными цветами, которых Дайна терпеть не могла. Её постигло некоторое разочарование – она ехала на его могилу, а оказалась на «братской». Но он так хотел, сказал Юрий, – быть похороненным рядом с мамой и бабушкой. Сюда же Юрий захоронил и прах своей матери.

И ещё она испытывала сожаление – что в этой «братской могиле» её праху места нет…

– Почему же ты меня не нашёл в Вильнюсе, Ник? Почему ты так упорно не хотел меня больше видеть? Молчишь… Как всегда, когда не хочешь отвечать. Так ты и научил меня не задавать вопросов. А я вот, видишь, тебя нашла!.. Ты мне столько раз дарил цветы… Теперь моя очередь…

Дайна поставила в вазу у надгробия, так кстати наполненную дождевой водой, четыре веточки эустомы (французской розы) – красную, белую, розовую и лиловую. А пятую, тоже лиловую, оставила в квартире на «Фрунзенской». «Если она долго продержится, я увезу её с собой», – решила Дайна.

Внимательно вглядевшись в имена и даты под женскими портретами, моя героиня получила следующий шок. И снова (в который раз за свою жизнь!) убедилась в том, о чём сказала Юрию, – Калугин был уникальной личностью. Только вот определения его исключительности она не знала.

 

Слёз почему-то не было, были только мысли – о его поездке в Вильнюс, о том, как тяжело он умирал, о его послевоенном детстве, о том, что в двадцать он стал сиротой…

Ничего-то она о нём не знала, оказывается! Точнее, знала кое-что. В общении с ним её больше волновали текущие вопросы в своей и его жизни и их личные непростые отношения. Но родом-то мы все из детства! Даже слыша от него порой фразу: «Ездил к маме», она ни разу не спросила, что это значит. Потому что была уверена, что ездит он к живой маме. А он ездил сюда, на старое Всеволожское кладбище.

Дайна уставилась в окно поезда, за которым что-то мелькало, и ей было нестерпимо стыдно за себя, за свою чёрствость. А между тем, она сама и всё её окружение считали её человеком чутким, и тому были основания. Ведь спроси она Калугина хоть о чём-то из его далёкого прошлого, безусловно, он бы ей рассказал. Это по поводу их взаимоотношений он предпочитал отмалчиваться. И тоже понятно почему.

Как же всё стало «не-так» после его смерти, даже сама она «не-та». Калугин, уйдя из жизни, сумел раскрыть ей глаза на самою себя. На ту Дайну, какой она была и тридцать, и двадцать, и десять лет назад – эгоистичную, зацикленную на своих проблемах, безразличную к судьбе главного мужчины в своей жизни. Да и журналистом она была хреновым! Писала о национально-культурных автономиях Питера, общалась с «Инкерин-Лиитто», а по-настоящему даже не вникла в многострадальную историю этого народа.

Она не просто себя корила – она себя презирала. А ничего уже не исправить…

Но дело было вовсе не в её черствости.

Он был коренным ленинградцем, большим начальником, с квартирой, дачей и машиной – всё, как у людей. Она же, как и её подопечные-беженцы, были отверженными. На их безрадостном фоне у Калугина, по определению, не могло быть никаких проблем. Ей и в голову не приходило, что его судьба сложилась непросто, даже драматично.

Конечно, она знала о блокаде, как и все советские люди. Блокадники были даже в её роду. Но, не будучи уроженкой Города, она не так уж скоро выучила даты – когда она началась, и когда ее сняли, частично и полностью. И поэтому дата рождения Калугина, июнь 44-го, никак не связывалась в её голове с Ленинградской блокадой.

 

С этими тягостными мыслями она и возвращалась на электричке обратно в Питер.

И разгадывала ещё один ребус: почему о его смерти она узнала спустя три с половиной года, а не сразу? Она решала его ещё с января, не находя логичного объяснения. Но теперь всё более верным ей казалось то, что Калугин не тревожил её, пока была жива его жена. Выждав ещё почти год после её смерти (в общем, нелепой – от воспаления лёгких), он стал являться Дайне во сне. Ведь если бы он «сообщил» о себе раньше, рассуждала она, то вопросы Дайне пришлось бы задавать не его сыну, а жене – игнорировать её было бы бестактностью. А значит, ситуация сложилась бы совсем иная. Да и у жены возникли бы вопросы. Короче, пришла к выводу Дайна, Калугин и после смерти избавил и её, и жену от двусмысленного положения. И Дайна невольно улыбнулась: он всегда был предусмотрителен!

 

Поезд уже останавливался на пригородных питерских станциях – приближался Финляндский вокзал.

Сложилось так, что Ленинград-Петербург-Питер в сознании Дайны олицетворял собой Калугин. И коль его не стало, то не стало для Дайны и города. Города, в котором он её поселил, с которым её связывали лучшие и худшие воспоминания, близкие люди, которого, хоть он и стал ей не родным, а двоюродным, больше для неё не существовало.

 

Ночь и тишина, данная навек,

Дождь, а может быть, падает снег,

Всё равно, – бесконечной надеждой согрет,

Я вдали вижу город, которого нет...

 

Где легко найти страннику приют,

Где наверняка помнят и ждут,

День за днём, то теряя, то путая след,

Я иду в этот город, которого нет...

 

Кто ответит мне, что судьбой дано?

Пусть об этом знать не суждено,

Может быть, за порогом растраченных лет

Я найду этот город, которого нет...^[6]

 

Калугин всегда незримо был рядом с Дайной. Но физически его никогда рядом не было. Он лишь изредка облекался в плоть и кровь из воздуха, дождя и снега – и вновь растворялся, как питерский туман. Поэтому его смерть ничего по сути не меняла: он по-прежнему незримо был рядом и по-прежнему физически отсутствовал. Единственное, к чему Дайне теперь следовало себя приучить, – это к мысли, что Калугин никогда больше не станет явью, что видеть его физическое воплощение она будет только во сне и, может быть, слышать его голос – там же, если он захочет ей что-то сказать.

Никто и ничто, даже могила, не могли убедить её в том, что его больше нет. Он присутствовал в её жизни всегда, и его присутствие останется до конца её собственной жизни. Она знала это безоговорочно, и такая уверенность придавала ей силы жить дальше – так, как она жила, пока дышала с ним одним воздухом.

А жила Дайна почти 30 лет с оглядкой на Калугина.

Как он оценит её поступок, её очередное творение? Понравится ему или наоборот? Будет ли он ею гордиться и восхищаться, или она его разочарует? Как он воспринял то или иное событие в политической жизни страны? Одобряет он или порицает какое-нибудь новое веяние, новый закон (неважно, в чём и о чём)?.. Не умея объяснить некоторые его поступки, безошибочным женским чутьём она верно чувствовала суть этого человека. И будто сверяла по нему, как по камертону, всё, что делала сама, и всё, что происходило вокруг. И звучание этого встроенного в неё инструмента не смогли погасить ни время, ни расстояния, ни сама смерть.

 

Ты ушёл по-английски –

Ты ушёл, не простившись,

Свет везде погасив,

Тихо дверь затворив.

 

А я просто жила

И спокойна была –

Ты ещё где-то здесь,

Ты по-прежнему есть.

 

Но однажды во сне

Ты явился ко мне

И с улыбкой сказал:

«Я, наверно, устал

 

От земли, от людей,

От себя и детей…

Я проститься зашёл», –

И ушёл. И ушёл…

 

 

 

 

 

«Райские яблоки»

 

 

Дайна шла через лес. Все три километра от станции до садоводства её окружали лиственные и хвойные деревья, вековые и народившиеся недавно. День выдался, как по заказу, – тепло, солнечно. И лес радовал не только глаз, но и ухо – приветствовал шелестом при набегающем ветерке и щебетанием своих обитателей.

Она шла к нему. Увидеть и «пощупать» его суть. Ни высокого начальника, ни её покровителя и мужчины, а хозяина небольшой усадьбы, затерявшейся в лужских лесах.

О Даче Дайна слышала все годы их знакомства. Там он провёл последние десять лет своей жизни, лишь изредка, наскоками, бывая в Питере. Когда в очередной раз (уже в который!), его выдавила система – за ненадобностью, он, полный сил и энергии, остался не у дел. И ушёл… в лес. Откуда пришли его предки. Лес был их другом и врагом. Он укрывал и таил в себе опасность. Давал кров и кормил. Отнимал силы и жизнь. За землю, чтобы построить на ней дом и вырастить урожай, с ним приходилось сражаться насмерть.

Рано или поздно жизнь всё и всех расставляет по местам – так уж устроен мир. И Калугина она тоже вернула к его корням – ведь по своей сути он был аборигеном этих мест и их изгоем.

Хозяин усадьбы столярничал, плотничал, как царь Пётр, сажал, сеял… Дайна должна была увидеть его дом и сад – творения его рук! И ради этого проделала неблизкий путь. Два часа катила в электричке с Балтийского вокзала до Дивенской, а теперь вот топала через лес – согласно плану-чертежу, который он когда-то ей нарисовал. Тогда, в их прошлой жизни…

Чтоб, не дай бог, не забрести не туда, Дайна опрашивала по дороге всех встречных и поперечных, и наконец оказалась в двух шагах от конечного пункта своего маршрута.

День был хоть и рабочий, но по-настоящему летний, и народ возился во дворах. Путница обратилась с вопросом к какой-то тётке. Та ответила, что Дайне нужен угловой дом, и предупредила:

– Но сегодня там никого нет.

– Я в курсе, – ничуть не смутившись, уверила её Дайна. Она специально выбрала для поездки рабочий день, чтоб не наткнуться на Юрия с семьёй, который, разумеется, наезжает в Дивенскую по выходным.

Этот краткий диалог Дайну повеселил: интересно, что подумала тётка о гостье, которая ломится в дом, где никого нет?

Ну здравствуй, Дача!

Как и у всех соседей, участок был обнесён металлическим штакетником, через который был виден, как на ладони. Дом был каменным, одноэтажным, с мансардой и чем-то вроде балкона. Дайна обошла участок по периметру, чтобы как следует всё разглядеть, и у самого угла, в конце, увидела ещё один въезд, естественно, запертый. Но в этих воротах, в отличие от «парадных», внизу не хватало поперечной перекладины. Для фигуры Дайны лаз оказался вполне достаточным, чтобы вторгнуться в частное домовладение. На такую удачу она и не рассчитывала!

Дайна обошла весь сад с яблонями, цветами, тепличкой, в которой поспевали огурцы, помидоры и тыква, увидела два гаража, погреб, летний деревянный домик, небольшой стол под навесом с пластиковыми стульями вокруг. А ещё баньку, которую, как поведал Юрий, он выкрасил в ярко-жёлтый цвет. Она покачалась в шезлонге, а свою большую тяжёлую сумку и жакет бросила на сиденье детских качелей. Очень симпатичным был весь этот участок! Конечно, Калугину здесь было хорошо и уютно, заключила Дайна. И порадовалась за него.

На крыше дома виднелся дымоход, значит, он отапливался дровами или углём, потому Калугин и мог жить в нём зимой. Интересно, печь в доме или камин? Незваная гостья (которая, как известно, лучше татарина) больше склонялась к камину. Конечно же, сложенному руками хозяина. Жаль, что не увидеть!

Она бродила по участку, где под её ногами на траве валялись спелые яблоки разных сортов. Дайна стала выбирать те, что ещё не начали портиться, а в голове пронеслось:

 

«Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Я тебе привезу – ты меня и из рая ждала!»

 

Она ждала его всегда и везде. В Вильнюсе только вот совсем не ждала. А он приехал! Упали яблоки, конечно же, не с деревьев, а прямо с неба – уж из рая или как, один бог ведает, но Калугину очень хотелось угостить её своими яблоками. Только ждать теперь придётся ему, а не ей. Интересно, сколько?

С этими мыслями она курила на ступеньках его дома, возле которых стояла пепельница. Интересно, он гасил в ней окурки, или это уже Юрий принёс? Нет ответа. Совсем молодые вишенки, конечно, сын насажал, а вот яблони… Яблоки его! Он должен быть ею доволен – она таки приехала в Дивенское! И даже дошла – ножками… Бросив на участок прощальный взгляд, Дайна выбралась с него тем же путём – через лаз – и твёрдо пообещала себе ждать автобуса хоть до посинения, но обратно три километра пешком не идти. Тем более что её сумка на плече существенно потяжелела, загруженная десятком краденых яблок. Выяснив у молодёжи, в каком направлении большой синий магазин, о котором упоминали оба Калугина и от которого, по идее, ходит автобус до станции, она двинулась туда, куда ей указали.

У магазина Дайна увидела садящегося в крутую тачку мужика и на всякий случай решила уточнить, тот ли это магазин, от которого ходит автобус. Мужик ответил утвердительно, предупредив, что ждать придётся долго. И неожиданно предложил подбросить. И тут же задал следующий вопрос:

– А вам в город?

– Да.

– Так я тоже в город, могу подвезти.

Такому счастью верилось с трудом. Но не лишним было поинтересоваться и его ценой.

– Ну что вы! Мне ж по дороге, садитесь!

Через полчаса общения в машине оказалось, что счастье не имеет не только цены, но и границ.

– Я еду на «Московскую», – сообщил водитель, – а вам куда?

– Странно, что вы не едете прямо на Смоленскую к дому номер восемнадцать, – сыронизировала Дайна. – И что мы с вами не живём в одном подъезде.

Оба рассмеялись.

Через час, с ветерком и с приятным попутчиком Сергеем, Дайна вернулась в Питер.

Он её простил, решила она, стоя под тёплой водой в душевой кабине. Угостил яблоками, «вывез» из лужских лесов.

В том, что это Калугин подкинул ей Сергея, Дайна ни минуты не сомневалась: он оценил совершённый ею подвиг и захотел по максимуму облегчить ей обратный путь.

«Райские яблоки» она грызла сама в оставшиеся до отъезда дни и угощала ими тех из друзей, с кем ещё успевала встретиться за это время. Как и лиловую веточку эустомы, оставшиеся она увезла с собой.

 

Кому-то шлют роскошные букеты,

Кому-то – шоколадные конфеты,

А мне вот яблоки прислали –

Они к ногам моим упали.

 

Упали с поднебесной высоты,

Откуда, улыбаясь, смотришь ты.

Они играют в прятки на траве

И озорно подмигивают мне.

 

Да, праведником ты не был (хоть убей!),

Но в то же время был и не злодей,

И где у вас Там яблони цветут,

Поди-ка, разберись, пока мы Тут.

 

Из Ада ты их сбросил иль из Рая,

Да мне-то, в общем, разница какая?

 

 

 

 

 

 

 

Альфа-самец

 

 

Всё необъяснимое для моей героини в Николае Александровиче, в его поведении, в отношении к ней на самом деле имело объяснение. Непростое, не скрою. Но попробуем разобраться. С научной точки зрения. Не пугайтесь!

В зоологии есть такая полевая дисциплина – этоло́гия. Изучает она генетически обусловленное поведение живых существ, в том числе и людей. Как ни обидно это прозвучит, но во всём животном мире существует иерархия самцов. Не буду утомлять вас перечнем всего списка – нас интересует только №1, а именно, альфа-самец. Кем и был, как вы уже, наверное, догадались, мой герой – Калугин.

Альфа-самец – это не ухарь-бабник на «Бентли», «владелец заводов, газет, пароходов», а глава человеческой стаи, какие бы форму и размер она ни имела. То есть особь мужского пола, которая сплачивает вокруг себя единомышленников по любому поводу, что ведёт к прогрессу и процветанию. В её, особи, понимании. Иначе говоря, вожак.

Главный признак вожаков – обладание властью. Лидерство их стихийно и естественно. Они возглавляют свои стаи по велению сердца, по зову крови. Пройти школу альфа-самца и научиться тонкостям покорения мира невозможно – им нужно родиться. Их окружение – их стая, за которую они несут ответственность, порой пренебрегая собственным комфортом и здоровьем.

Быть альфа-самцом – Божий дар и талант. Запредельная целеустремлённость, высокая работоспособность, отсутствие ложной морали – качества, по которым их можно узнать из тысячи. Искра во взгляде, неуёмная энергия в любое время суток при любом состоянии здоровья – их визитная карточка.

Женщины их обожают. В них есть некая особая притягательность, против чего невозможно устоять. Сексуальное влечение, которое человеческие самки испытывают к альфа-героям, сравнимо с гипнозом. Возможно, они источают особые феромоны, которые парализуют волю и вводят в изменённое состояние сознания. А может, это просто очарование власти – оно пьянит и возбуждает подобно крепкому алкоголю.

Как правило, у этих особей повышенный уровень полового гормона – тестостерона, и именно потому они источают особый самцовский «запах». Они кажутся более мужественными, даже если имеют скромные биометрические характеристики. А их специфическая мужская красота не подвластна логике: они могут быть страшны, как смертный грех, но привлекательны до умопомрачения!

Они обладают харизмой – определённым набором личностных качеств, особыми навыками коммуникации и, конечно же, долей таинственности и мистики. С первых же минут общения эти иерархи вызывают интерес, расположение, а затем и более сильные эмоции. В обиходе выражение «харизматичный человек» означает, что некто производит на окружающих сильное впечатление, под его влияние легко попасть, он внушает доверие и за ним хочется последовать.

Этих особей в мире не так много: всего пять процентов. И к числу долгожителей они не относятся – сгорают.

Их не всегда объяснимое, немотивированное поведение – результат выполнения жёсткой поведенческой программы, заложенной в мозгах. Вожак, если можно так выразиться, ближе к природе. Он столь же свободен и порой непредсказуем в своём развитии и самоорганизации и чаще принимает нелогичные решения, продиктованные подсознанием.

В прошлом веке теорию об исключительном типе личности, значительном в планетарном масштабе, изложил археолог, востоковед, географ, историк и этнолог, философ Лев Гумилёв. Именно он ввёл термин «пассионарность», используемый сегодня для обозначения самых активных и предприимчивых индивидов, для которых характерен риск и отсутствие страха смерти. Обладатели этих качеств, пассионарии, – не кто иные, как альфа-самцы высшей пробы. Во всяком случае, самые знаменитые пассионарии были альфа-самцами.

Что же такое пассионарность? Это сугубый дар к изменению окружающего мира. Всплеск пассионарности бывает настолько непреодолим, что сами пассионарии не в состоянии рассчитать последствия своих действий. Примечательно, что большинство из них рождается в критические периоды истории. В эпохи перемен, революций и войн женщины особенно ценят героев, идущих в бой. Благодаря этой чрезмерной дамской увлечённости пассионарии, прежде чем погибнуть, успевают оставить потомство – в больших количествах и не всегда в браке.

Лидер – он «сам себе режиссёр». А также сценарист, продюсер и исполнитель главной роли. Его «мотиватор» – внутри. Поэтому вожаки стаи не имеют привычки винить людей или обстоятельства в своих неудачах.

Второй признак альфа-самцов – ответственность. Не только за себя, но и за огромное число людей. Потому они и вожаки стаи. Они защищают свои владения и своё потомство. Но каждый вожак обладает так называемой разумной агрессивностью – то есть направленной не на разрушение, а на созидание. Это качество альфа-лидера – одно из главных его достоинств, и тут уж порой никак не обойтись без неоправданных вспышек «зверских» эмоций.

Все самцы, невзирая на то, какое место они занимают в иерархии, стремятся к тому, чтобы их семя дало как можно больше всходов, и не только на своей грядке – так задумано природой. В этом смысле альфа-особи ничем не выделяются, разве что одним – возможностей оставить после себя качественное потомство у них значительно больше, чем у стоящих ниже на иерархической лестнице. В силу их неотразимости для дам. Причём, сыновья их также занимают высшую ступеньку на этой лестнице.

Калугин родился через полгода после снятия Ленинградской блокады – в самую что ни на есть лихую годину. Как истинный лидер в августе 91-го он бросился спасать Город и людей. С нуля создал жизненно необходимую службу в мэрии, призванную избавить Питер и его жителей от техногенных и стихийных бедствий и в целом от нештатных ситуаций. На отдых вожаки не уходят – их кипучая деятельность заканчивается только с их последним вздохом. Поэтому в «Дивенском» Николай Александрович стал неформальным лидером, то есть, как и прежде, вёл за собой стаю.

Конкуренция за «место под солнцем», за жирный кусок и за самую привлекательную самку – удел как животных, так и мужчин. И поскольку всё лучшее достаётся альфа-самцу, то обделённый бета-самец нередко сколачивает свою стаю (именуемую в народе шайкой), чтобы свалить с трона более сильного и успешного соперника. Так и произошло в Смольном, где Калугина съели его же подчинённые.

Альфа-самец всегда делает выбор сам. И Дайна, оказавшись этим выбором, автоматически стала членом его стаи. Он счёл её достойной себя. Однажды взяв под своё могучее крыло, он постоянно держал её в поле зрения и вёл в нужном (на его взгляд) направлении. Как при жизни, так и после. Как члена стаи он допустил её на свою территорию – не только в горисполком, а позднее в Смольный, но и в дом. Она была его самкой, и он имел полное право обладать ею в любой момент. С какой стати он должен был спрашивать на это разрешения?

Альфа-самец законопослушен. Но исполняет он лишь те правила, которые сам для себя установил. Формальности не имеют для него значения, поэтому понятия морали и нравственности для него весьма условны. Отсюда и та лёгкость, с которой Калугин нарушил закон, прописав Дайну в Ленинграде, заявился в Филармонию с любовницей и все прочие его выходки.

Это он, вожак, решил, что она должна жить в его Питере. А когда Дайна отбилась от стаи, бросив и его, и Город, он расценил это как предательство.

 

 

Эпилог

 

 

– Добрый вечер, Юрий Николаич! Я звоню вам, чтобы попрощаться, – возвращаюсь домой. Где меня ждёт Ники – мой сын и ваш брат.

– Брат?! – Юрий не поверил своим ушам.

– Брат. Если вы когда-нибудь захотите с ним познакомиться, ну… пока я буду жива, позвоните. Я скину вам свой финский номер. А если меня уже не будет, то знайте, что зовут его Николас Юханссон, сейчас он живёт в Турку, заканчивает университет…

– Юханссон… Это же настоящая фамилия отца!

– Знаю. Поэтому Ники её и носит.

– Сколько ему?

– Двадцать два.

– Отец был с ним знаком? – эти вопросы Юрий задавал автоматически, но, по сути, до его сознания ещё не доходило, что где-то в Финляндии у него есть брат, – сын его отца.

– Нет. И даже не знал о нём.

– Но почему?!

– Видите ли… Ну, сначала я не решилась – не была уверена, что его такая новость обрадует. А потом… Николай Александрович в две тысяча третьем перенёс инфаркт, и я не могла рисковать жизнью вашего отца, обрушивая на его голову такую серьёзную информацию. Я не знаю, расстроила бы она его или порадовала, но в любом случае стала бы большим стрессом. Я боялась, поймите… К тому же от радости тоже разрываются сердца.

– А… мой брат, Ники, он что-то знает об отце?

– Да. Когда он вырос, я ему рассказала всё, что только могла. Он и о вас знает, знает, что я поехала в Питер ради того, чтоб поклониться могиле его отца.

– А как он оказался в Финляндии?

– Я готовила его к этому с детства – отдала в финскую школу, поэтому до её окончания не могла уехать к маме в Вильнюс. После школы он поступил в университет, жил, как большинство студентов, в кампусе. А теперь мы живём вместе, в нашей квартире.

– И на кого он учится? – Юрию чем дальше, тем всё больше хотелось узнать об этом финском парне.

– Он изучает международное право, станет юристом, как ваш отец и вы.

– К этому вы наверняка его тоже готовили – к потомственной профессии…

– Да, вы не ошиблись.

– Дайна, а Ники похож на отца?

– Немного. Это вы – папина копия, я впервые в жизни встречаю подобное сходство. А Ники… Даже не знаю, на кого он похож. Но точно не на меня и не на моих родителей. От отца в нём кое-что есть, но не настолько ярко выраженное, как в вас. Предполагаю, что он похож на своего деда-финна, о котором нам с вами ничего неизвестно. Ну вот, собственно, теперь вы знаете всё. Спасибо вам за то, что согласились со мной встретиться, помогли найти могилу… Живите долго, Юрий! И, по возможности, счастливо! Храни вас Бог!

И Дайна, со слезами на глазах, дала отбой.

А Юрий стоял на балконе родительской квартиры на Купчинской, и мысли мешались в его голове. «Между прочим, я никогда не был в Финляндии. Хоть до неё и рукой подать. Нет, но какая женщина! И всё-таки она должна была сказать папе о Ники!» И тут он вспомнил ответ Дайны, когда спросил, любила ли она его отца: «Нет, я его боготворила». Тогда он не понял, как это – не любила, но боготворила. А теперь, кажется, понял. «Нет, она, конечно, не могла ему сказать! А отпуск у меня ещё не скоро… А зачем отпуск? Есть же рождественские каникулы, длинные, почти десять дней…»

И он тут же позвонил:

– Дайна, вы хотели скинуть мне ваш финский номер, – напомнил он.

– Да, конечно, сейчас, – и слезы в её глазах мигом высохли. Он приедет, сказала она себе, он непременно приедет.

– И ещё… Я хотел спросить: вы замужем?

– Нет.

– А были?

– Ну что вы! Второго Николая Калугина на свете не существует…

 

 

 

Послесловие. Ингрия и инкери.

 

 

Не многим известно, что величественный Город на Неве был основан на территории исчезнувшей страны со сказочным названием Ингерманла́ндия (или кратко Ингрия).

Все перипетии этой непридуманной повести происходили именно на её земле. Её мотивы и узоры были органично вплетены в орнамент сотканного народами Русского Севера ковра из языков, бытового уклада, традиций, религии и промыслов. Сегодня дыхание некогда жившей Ингерманландии слышится только в некоторых сохранившихся названиях населённых пунктов – Ненимяки, Ретселя, Суоранда…

Эта историческая область Северо-Запада России расположена на берегах Невы. С запада она ограничена Финским заливом, рекой Наровой и Чудским озером, а Ладожским с прилегающими к нему равнинами и рекой Лавой – с востока. На севере граничит с Карелией по рекам Сестра и Смородинка. Южная её граница проходит по среднему течению рек Оредеж и Луга, но большей частью не имеет чётких географических ориентиров и соответствует границе между Россией и Швецией, установленной по Столбовскому миру 1617 года.

Постойте, воскликнут знатоки географии, но это же границы Ленобласти! И будут абсолютно правы. Волосовский, Всеволожский, Гатчинский, Кингисеппский, Ломоносовский, Тосненский и западная часть Кировского районов – это и есть бывшая Ингерманландия.

После почти ста лет пребывания под властью Шведского королевства Ингерманландия стала частью России – в результате Северной войны (1700–1721 гг.). Да-да, той самой, исход которой определила гораздо более южная Полтава. Помните? «Швед, русский – колет, рубит, режет.…» Ништадтский мирный договор 1721 года закрепил завоевания Петра I и привёл к провозглашению Российской империи.

Название этой земли предположительно произошло от имени шведской принцессы Ингегерд, супруги Ярослава Мудрого. Которая, безусловно, достойна быть полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством» в высшей степени! Потому как пятеро её сыновей княжили на Руси, а три дочери стали королевами европейских государств – Норвегии, Франции и Венгрии. Однако я не стану углубляться в 11-й век, иначе мы с вами не доберёмся до наших дней.

Ингерманландцы – малочисленный коренной народ-старожил южного побережья Финского залива и Карельского перешейка, они и собственно финны-суоми – две ветви одного ствола, очень близкие по культуре, но с различными диалектами. По одной версии, финны-инкери, или ленинградские финны, – это субэтническая группа, возникшая на территории Ингерманландии, по другой – самостоятельный этнос, родственный финскому.

В 1917 году в Ингерманландии проживали около 160 тысяч финнов. Их быт, культурные и религиозные традиции и в целом картина мира отличались от уклада жизни и восприятия себя и окружающей действительности их непосредственных соседей и сограждан – этнических русских. О взаимопроникновении культур, или интеграции, в случае с ингерманландцами говорить не приходится – этот маленький народ сохранил свою самобытность, невзирая на все те испытания, которые выпали на его долю.

А поскольку, как я уже упомянул, он мало отличим от финнов-суоми, то с полным правом можно утверждать, что социокультурные и психологические особенности присущи обеим этим ветвям. Как присущи они и их отдельным носителям. В каждом из нас есть как личностные качества, так и генетически заложенный код народа, национальности, с которой мы себя идентифицируем. Даже если мы сами этого не осознаём.

Мой главный герой, Калугин, был полукровкой, и ничего, казалось бы, общего не имел со средой ингерманландцев, живя в полиэтническом Питере. Но волей-неволей в своём образе жизни и поведении он руководствовался той же системой нравственных координат, что и его предки по финской линии. И смотрел на мир их глазами.

 

В кратком и ярком рассказе Юхани Ахо – вся история освоения финнами новой земли, история каждого хутора, похожих друг на друга, как две капли воды: «Первое поколение сделало своё дело. Силы изменили первым поселенцам, даже огонь в их глазах погас, надежды разбиты: воздушные замки давно рухнули. Следующее поколение пойдёт трудиться над этим же клочком земли. Может быть, на его долю выйдет больше счастья. Ему легче работать. Непроходимый лес уже больше не стоит перед ним. Изба выстроена, пашня возделана другими руками, остаётся только посеять хлеб. Может быть, со временем вырастет на этом месте богатый хутор, а затем раскинется вокруг целое село. Конечно, те, чей единственный капитал – молодые силы – зарыт в этой земле, давно всеми забытые. То были простой работник с работницей, с простыми руками. Но именно этот народный капитал и превратил пустыри Финляндии в обработанные поля... Когда цветёт на наших полях рожь и затем наливается колос, вспомним первую жертву поселенцев. Мы не можем почтить их постановкой памятника на их могиле, перед нами прошли их тысячи, а имена их остались неизвестными».

 

Традиционное отношение финна к природе специфическое – он с ней сражается. Вселенная финна – это арена борьбы человека с внешним миром, где человек обязан победить. Не просто выжить, а покорить мир себе!

Защитные механизмы сознания финна направлены, главным образом, на опасность, исходящую от природного окружения. Вероятно, поэтому финны, несмотря на свою относительную многочисленность, длительное время не могли защитить себя от военных набегов. «В новгородских летописях постоянно встречаются известия вроде следующего: в таком-то году новгородцы ходили войной на ямь (западных финнов), сёла пожгли, скот побили, людей побрали в полон, пришли домой все здоровы».^[7] В сознании финна почти отсутствовал образ врага-иноплеменника, которому приписывались бы всевозможные негативные качества. Следовательно, не было и готовности к самообороне – к борьбе добра со злом.

Природа сурова, и милостей от неё ждать не приходится. В ней нет ничего доброго, расслабляющего. Она дикая и необузданная. Необходимо надеть не неё намордник, и тогда она превратится в покорного слугу. Приручать её надо терпеливо, но настойчиво. Природа для финна – мастерская, она же и материал, из которого финн лепит то, что ему нужно, внося в неё порядок. То есть по отношению к природе он рационалист и прагматик. Он по уму обустраивает свой быт и одновременно с этим упорядочивает природу. Два процесса сливаются в один. Космос структурируется, становится понятным и больше уже не вызывает страха.

Таким образом, создаётся картина мира, помогающая человеку жить и дающая психологическую возможность действовать. В своей жизни финн руководствуется непреложными и безыскусными правилами: человек должен трудиться, быть добропорядочным семьянином, растить детей, помогать бедным, уметь читать и толковать Священное писание, регулярно посещать церковные службы. Всё это финн проделывает с величайшим усердием. Но в самой этой правильности и умеренности сквозит страсть, а рациональность обретает магические черты.

Трагедия же финна в том, что в борьбе со стихией он рассчитывает только на себя. Поэтому он и придаёт такое значение своей личности, убеждая себя в собственных силах. В представлении финна, человек – существо поистине могущественное, призванное покорять природу. Именно этой мыслью пронизан карело-финский эпос «Калевала». От коллектива финн зависит чрезвычайно мало. Он живёт на хуторе, не часто общается со своими соседями, замкнут в семейном кругу и не видит особой необходимости этот круг размыкать. «После воскресного обеда хозяин не отправляется в гости. Да и зачем ему бежать из дому? Жена – его лучший друг, дети его уважают».^[8] Финн почти целиком сконцентрирован на себе самом. «Глаза его, иногда прекрасные и выразительные, смотрят как-то в глубь себя, он замкнут и молчалив».^[9]

Поэтому и на борьбу с природой финн выходит один на один.

В 19-м веке, особенно во второй его половине, финна более всего отличала страсть к порядку, аккуратность. Это начиналось с быта. «Дома их деревянные, часто и каменные, содержатся в невероятном порядке... В кухне с неимоверной аккуратностью расставлены по полкам блюда, тарелки и прочие принадлежности, везде господствует чистота, порядок и признак неусыпного смотрения. Ни на стенах, ни на полу ни пятнышка...»^[10] «Финн ещё с молоком матери впитывает в себя любовь к чистоте. Чистоплотность доходит у него до какой-то страсти. То же и в общественном быту. Поражает благоустроенность дорожек, хотя бы они соединяли даже небольшие хуторки. То же и в городе. Все улицы чрезвычайно опрятны. Тротуары и булыжные мостовые отлично выровнены. Чистота их поразительна... Торговые площади убираются, например, сейчас же после базара. Порядок идеален. Горожане... наблюдают сами за соблюдением правил и лично препровождают случайных нарушителей их в полицейский участок».^[11]

Немного найдётся народов, которые так гордятся своей родиной, как финны. Отправившись на заработки в чужие страны, в душе финн мечтает когда-нибудь вернуться на родину, чтоб обзавестись собственным земледельческим хозяйством. И лет через пять-шесть его мечты обязательно сбываются – ведь он не жалеет сил для их воплощения.

Да, финн очень любит свою страну – но созданную своими руками. Он любит и природу, но уже покорившуюся ему. Ту же природу, что требовала жертв и крови, он не может любить.

 

С приходом к власти в России Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов картина мирной религиозной жизни ингерманландцев, наполненной тяжким трудом, постепенно и неизбежно стала меняться. Во всех трёх сотнях школ Ингрии к 1936 году обучение уже велось исключительно на русском. А к 1938-му были закрыты все евангелическо-лютеранские храмы.

Инкери пережили пять волн репрессий от Советской власти – до войны, во время неё и после. Масса народу была выслана, часть арестована и казнена.

Операции 30-х годов прошлого века по «разгрому шпионско-диверсионных контингентов из национальных меньшинств» в Ленинграде и области больнее всего ударили по грекам и финнам. Из тех, кого арестовали, уцелели лишь 20 процентов – остальные были расстреляны. Только вдумайтесь в эти (язык не поворачивается назвать таким словом людские жизни) цифры! В один только день, 1 ноября 1938 года, в Ленинграде «по национальному признаку» были казнены 87 финнов. Русское и финское население проживало в Ингерманландии чересполосно, поэтому смешанные браки были не редкостью. Примечательный факт: если муж был русским, а жена его инкери, семью не трогали.

Но еще ингерманландцев переселяла и Германия.

Осенью 1941 года в Ингрию пришла война – южные её районы оккупировали немцы. Новая власть открыла большую часть финских школ и церквей, подготовив учителей из тех, у кого образование было не ниже семи классов. Каждому жителю выделила по 0,35 гектара земли, разрешила держать скотину. Но в целом жизнь в оккупации была тяжёлой и голодной.

Работы не было, а если и была, то, в основном, за еду – платили очень мало. Труднее всего приходилось зимой. И женщины, погрузив на санки товары, годные для обмена (одежду, инструменты и прочее), пешком шли в Эстонию менять их на продукты. Случалось, что в Нарве тех, кто вызывал подозрение, немцы арестовывали и отправляли запрос в населённый пункт, откуда прибыла «партизанка». В ожидании ответа женщины порой находились под стражей по две недели. И хоть потом «партизанок» и отпускали с миром, но ни санок своих, ни вещей, ни выменянных на них продуктов они уже никогда не видели.

Во второй половине ноября 1941 года немецкие власти ввели продовольственные карточки. А в декабре посол Германии предложил Финляндии принять 50 тысяч инкери, потому что их стало нечем кормить. Причём, эвакуировать людей немцы предлагали по льду залива – пешком. Сколько из них осталось бы в Финском заливе на корм корюшке, оккупантов мало беспокоило. Но Финляндию подобное решение вопроса устроить не могло, поэтому финнам, как людям организованным и ответственным, для подготовки и проведения такой акции потребовалось немало времени.

В Ингрию прибыли переписчики из Эстонии. Они пересчитали всех по головам, составили подробные списки по каждому двору, указав в них возраст жителей, специальность и профессию, знание ими языков (финского, эстонского, немецкого), наличие в домохозяйствах скота, недвижимости, инвентаря и съестных припасов, кто и когда из членов семьи в какую армию был призван, материальное положение семьи. По этой переписи и было чётко определено, кого надо вывозить в Финляндию в первую очередь, кого какими работой и жильём обеспечить.

В 1943 году Германия с Финляндией наконец решили судьбу находившихся в зоне оккупации соплеменников последней, и Суоми приняла 63 тысячи человек. Но если до сентября 43-го эвакуация была делом добровольным, то позже немцы выселяли ингерманландцев уже насильно. Не жалея себя, на осеннем холоде и под дождями они прочёсывали необъятные северные леса, отлавливая тех, кто пытался остаться на родной земле.

Ужасы блокады часть ингерманландцев тоже пережила, оказавшись в кольце, – как в городе, так и в области. Но Советская власть сочла их к тому же и «пятой колонной». А посему зимой и весной 1942 года они все, 30 тысяч человек, были вывезены из блокадного Ленинграда – на «полуторках» по льду Ладоги («Дороге жизни») и далее поездами… в Сибирь. Треть из них умерла ещё до конечного пункта назначения. А выживших по рекам Обь, Енисей и Лена доставили на необжитое побережье Северного Ледовитого океана.

Чудесное спасение эвакуированных из зоны оккупации в Суоми оказалось иллюзией. Потому что уже в сентябре 1944 года Советский Союз, ведя переговоры о перемирии, потребовал, чтобы Финляндии вернула всех советских граждан на родину, – то есть эстонцев и ингерманландцев.

О печальной судьбе репатриантов из послевоенной Западной Европы в Союз написано и снято немало. Судьба инкери – ещё один штрих этого группового портрета.

С лихвой натерпевшись от Советов, наивные граждане снова им поверили! И осенью 1944 года 55 тысяч человек согласились вернуться на родину. Они и не подозревали, что в то же самое время оставленные ими в Ингрии дома и строения передавались русским переселенцам. Но дело было не только в их «вере» – у многих в Союзе остались сосланные близкие, и, в надежде отыскать их ещё живыми, люди, рискуя собой, возвращались в СССР.

Поезда с инкери сразу после пересечения советско-финской границы были взяты под охрану частями внутренних войск. Репатриантов направляли не в родные места, куда они возмечтали вернуться, а в Псковскую, Калининскую, Новгородскую и Ярославскую области. Некоторые оказались совсем уж далеко от родины – в Казахстане, куда ещё в 30-е годы ссылали «неблагонадёжных» ингерманландских крестьян.

Те, кому правдами и неправдами всё же удалось вернуться в свои гнёзда, были выселены вторично в 1947 году. 21 мая вышел секретный приказ МВД СССР «О мероприятиях по удалению из гор. Ленинграда и Ленинградской области лиц финской национальности и ингерманландцев, репатриированных из Финляндии». Этот же указ запретил финнам и инкери прописку в пригородах Ленинграда.

Благодаря совместным усилиям Советов и гитлеровской Германии к середине 40-х годов Ингерманландия была полностью очищена от коренного населения. Половина его погибла, а монолитный ареал проживания был уничтожен. Другой половине повезло больше – она обживала места ссылок.

На этом «финский вопрос» был решён.

И только уже в конце 1950-х годов небольшая часть ингерманландцев возвратилась к родным пенатам. Именно небольшая. Остальные выжившие, их дети, а у кого-то и народившиеся внуки, по-прежнему оставались вдали от родины. Эти семьи дожили до светлого дня – до новой, демократической России, и у них затеплилась надежда вернуться домой, в Ингрию. Однако…

Приведу цитату из личного письма мне Виктора Хюренена, бывшего в 90-е годы председателем общества ингерманландцев «Инкерин Лиитто»: «В 1990-91 гг. у меня были планы, связанные с переездом сосланных финнов на родину. Но все попытки и предложения создать район компактного проживания переселенцев упирались, как в железобетонную стену, в непонимание и нежелание властей. В 1992-м я получил письменный ответ от главного демократа России – А. Собчака – он не хотел обсуждать эту тему. «Даже речи быть не может о появлении нового Карабаха под боком у Ленинграда (СПб)». В нём же был отказ переселенцам в помощи – дескать, ваша затея, вот и стройте, обустраивайте людей, как хотите».

Столкнувшись с таким «гостеприимством», многие спецпереселенцы с семьями всё же покинули места ссылки ещё их родителей, бабушек и дедушек и по программе репатриации обрели-таки родину – в Суоми.

 

 

 

Список литературы

 

 

Лурье С. Историческая этнология (учебное пособие для вузов). М.: Гаудеамус: Акад. Проект, 2004 (Киров: ФГУИПП Вятка);

 

Питеркина Лиза. Альфа-самец. Инструкция по применению. «Весь», СПб, 2020;

 

 

 

Автор выражает особую благодарность за помощь в работе
Виктору Хюренену – гражданину Финляндии,
истинному патриоту своего народа и своей родины.


2021 г.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: