Порок сердца

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за август 2024:

 

На чтение потребуется 37 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Движение к добру человечества совершается мучениками.

 

Лев Толстой

 

 

Все началось в то злосчастное осеннее утро, когда Пётр Петрович, испуганно вздрогнув, проснулся от страшного шума: кто-то ломился в дверь его квартиры. Болезненно сморщившись, он со стоном перевернулся на спину и замер, уставившись невидящим взглядом в тёмный потолок. За окном было темно, тускло светили фонари, раздражённо каркало потревоженное вороньё. И кого принесло в такую рань?..

Во рту у Петра Петровича было не просто сухо, а омерзительно, словно в заброшенном затхлом чулане, где всё заросло грязью и паутиной. В правом боку, под рёбрами, вздулась печень, сердце глухо стучало где-то в распухшей глотке, с трудом толкая кровь по венам. Вчера он опять перебрал со «Столичной», что стало в последнее время входить в привычку. Сама мысль о том, чтобы немедленно встать, причиняла физическую боль. Пётр Петрович попытался было приподняться и произнести: «Кто?..», – но вместо звуков из горла вырвался беспомощный сип. Отчаявшись, он бессильно откинулся на кровати.

В дверь, похоже, уже долбили ногами, перемежая удары отборным матом.

Пётр Петрович снова страдальчески поморщился: он терпеть не мог конфликтов.

– Вот ведь он паскуда! Ломай замок! – визжал за дверью женский голос. – Сколько ж можно терпеть эту сволочь?! Семён, звони в полицию, пусть уже выселяют этого алкаша, чтоб он сдох! Это ж надо: третий раз за месяц! А ещё профессор! Ну, а ты чего смотришь? Вот чего ты стоишь, в затылке чешешь? Ломай, говорю, ты мужик или нет?!

– Да погоди ты орать-то! Чисто сирена! Тоже мне… оглушила! Ломать – не строить! – хриплым басом отругивался от бушевавшей жены не выспавшийся Семён и, продолжая стучать ногой в дверь, в свою очередь настойчиво взывал к соседу. – Петрович, проснись ты, чёрт пьяный, заливаешь ведь опять! Вся кухня в воде! Просыпайся, говорю! Слышь, нет? Петрович? Топишь ведь!

Пётр Петрович уже понял, в чём дело. Закончив пить под утро, он попросту свалил грязную посуду в раковину и открыл кран, чтобы залить её водой. Вроде, закрывал, но, видимо, не до конца. Встреча с соседями была неизбежна.

Неимоверным усилием воли Пётр Петрович заставил себя перевалиться набок, затем спустил худые ноги на холодный пол – ощущение неожиданно оказалось приятным – и попытался встать с кровати. Ему это удалось лишь с третьей попытки. Шаткой походкой, держась за стену и постанывая от головной боли, он отправился на кухню. Так и есть: кран закрыт неплотно, вода из него сочится бодрой струйкой, раковина переполнена, на полу лужи. Вода, выливаясь из мойки, по стене уходила вниз, к соседям. Что за невезение! И точно, третий раз за месяц…

Тяжело вздохнув, он наклонился и, гулко глотая, напился прямо из-под крана. Потом перекрыл воду, с минуту постоял, морщась от непрекращающихся криков и ударов в дверь и, собравшись с духом, пошёл открывать… Куда деваться, не то точно вышибут, а на новую дверь у Петра Петровича, бывшего профессора консерватории, денег уже давно не было.

 

– Ах ты ж старый алкаш! – взвилась толстая, похожая на кадушку, бабёнка в ярком цветастом халате, едва он открыл дверь и без сил опустился на деревянный табурет в прихожей. – Я добьюсь, чтобы тебя выселили, ты понял? Пьянь, скотина!

 

 

– Я виноват, – свистящим шёпотом безропотно признал Пётр Петрович, морщась от исторгаемых Маринкой децибелов и покаянно кивая. – Я вам снова всё компенсирую. Прошу прощения…

– Ну ты даёшь, Петрович… Еле добудились! Воду-то хоть перекрыл? – проходя в прихожую, деловито поинтересовался Семён, флегматичный и незлобивый мужик лет пятидесяти, всю жизнь работающий слесарем-инструментальщиком на Кировском. – Я гляну?

Пётр Петрович обречённо махнул рукой в сторону кухни и привалился гудящим затылком к стене. Сосед поспешил в указанном направлении. Маринка же, стоя на пороге и решительно уперев руки в бугристые бёдра, не замолкала, продолжая поносить Петра Петровича на чём свет стоит.

– Это же надо быть такой сволочью! – самозабвенно вопила она на всю парадную, явно наслаждаясь возможностью высказаться. – Люди добрые! Шести утра нет, а мы уж все на ногах! Нет, ну а чё залёживаться-то? С таким-то соседом! А мы-то, а мы-то! Называется, купили квартиру на Садовой, думали, заживём!.. Чё ты расселся, алкаш! Вот чё ты расселся, спрашиваю? Бери тряпки, иди вытирай! Сидит он! Последние мозги пропил, тварюга!

– Марина, – мучительно выдавил из себя Пётр Петрович, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся соседку. – Ради бога!.. Я перекрыл воду. Сейчас всё вытру. Зачем же так, простите, орать? В самом деле: ведь шестой час только! Люди спят!

Но он сделал только хуже.

– Ах, «лю-юди»? – побагровев, задохнулась соседка. – А мы, значит, и не «люди» вовсе?! Конечно, – издевательски продолжила она, – консерваториев ваших сраных не кончали! Бахов-моцартов не слушаем! Куда уж нам с нашим свиным рылом!

– Зачем же вы так? – отшатнувшись, страдальчески поморщился Пётр Петрович. – И при чём тут…

Но Марина его не слушала. Подступив ближе, она с наслаждением орала ему прямо в ухо:

– Куда нам до вас! В шикарных трёхкомнатных апартаментах в одиночку не проживаем! Всемером в двух комнатах ютимся, еле на ипотеку наскребаем, и ещё двадцать лет платить! Мы ж рабочий класс! Уже час как воду вытираем! Нам же спать не надо! На завод ехать не надо! К нам же можно как к быдлу: топить раз в неделю! Мы не «люди», значит?! Давай вставай, ханыга! – и она довольно чувствительно пихнула его кулаком в плечо.

Не желая скандалить со вздорной бабой, несчастный Пётр Петрович поднялся с табурета, пытаясь принять вертикальное положение, но в последний момент ноги внезапно его подвели. Голова вдруг пошла кругом, стены завертелись, он потерял ориентацию в пространстве, всплеснул руками и тыльной стороной ладони нечаянно влепил звонкую пощёчину торчащей на пороге соседке.

– Что-о? А-а-а! Так ты руки распускать, гад! – выпучив глаза и схватившись рукой за щёку, ещё громче завопила она. – Ну, сам напросился! Получай!

С размаху она ткнула ему в грудь тёмным предметом, на конце которого трещали синие огоньки. Не успев понять, что происходит, Пётр Петрович получил мощный разряд тока, отшвырнувший его к противоположной стене. В голове у бедняги белым огнём полыхнула яркая вспышка, и в этом бушующем вихре света он на долю секунды вдруг осознал нечто, прежде невообразимое, ощутив себя совершенно иным, но через мгновение вспышка погасла, – и он потерял сознание.

 

 

 

*   *   *

 

Очнулся Пётр Петрович на собственной кровати с влажным полотенцем на лбу. Во рту был странный металлический привкус.

– Сосед, ты как? – склонилась над ним бормочущая тёмная фигура, в которой, сделав над собой усилие, он признал Семёна. – Очнулся? Слышь, нет?

Общий фон фигуры был тёмным, но почему-то Пётр Петрович видел, как отдельные её фрагменты светились разными цветами, переливаясь и пульсируя. Внутренним зрением он вдруг сумел разобрать даже отдельные органы: вон ритмично работающее сердце, вот печень с желчным пузырём, горящим зелёными огоньками, вон раздувающиеся и опадающие лёгкие… «Вот шарахнуло так шарахнуло!» – изумлённо подумал он. Что это? Галлюцинация?!

Пётр Петрович не имел медицинского образования, но строение человеческого организма знал неплохо: дед и отец были известными ленинградскими врачами, и дома была собрана отличная библиотека цветных медицинских атласов, ещё тех, рисованных, с самыми подробными анатомическими деталями. Но одно дело рассматривать картинки, а тут – вживую! Как такое может быть?!

 

 

Пётр Петрович крепко зажмурился и потряс головой, а когда вновь открыл глаза, фигура Семёна уже приняла привычные очертания.

– Ох, напугал! Ну слава богу!.. Думал тебе скорую вызывать, так их сейчас не дождёшься... Ты это… Ты, Петрович, того… – сбивчиво произнёс Семён, по-прежнему стоя над ним и тревожно всматриваясь в бледное лицо соседа. – Ты уж на Маринку зла не держи! Что взять с неё, дура баба! Показалось ей, что ты её ударил!

– Я… – закрыв глаза, бессильно просипел Пётр Петрович, – я случайно… Сеня, ты же меня знаешь!.. Ударить женщину! Я не мог!

– Вот! – отчего-то обрадовавшись, сразу зачастил сосед. – И я ей то же самое! Хотя сам порой так хочу врезать, аж скулы сводит… Ходит, дура, с этим шокером: всё боится, что нападут на неё в парадной! Я ей: да кто нападёт, кому ты нужна? Все от одного твоего взгляда и так по стеночке… Но теперь я отобрал, ты не волнуйся. А насчёт того, что залил, – так ерунда, я уже всё вытер, ничего страшного, у нас претензий нет… Ты, главное, Петрович, выздоравливай, в себя приходи! И прости ты мою дуру, это она со страху!

– Как… как ты с ней живёшь?! – искренне удивился Пётр Петрович, не открывая глаз и прислушиваясь к внутреннему мелодичному звону в тональности соль минор. Мелодия не прекращалась, она звучала фоном, отчего на душе становилось даже спокойнее.

Прямо целое Адажио Альбинони, мелькнуло в голове у бывшего преподавателя консерватории. А всего-то – шокером! И эта вспышка...

– А куда деваться? Пятеро по лавкам, – тоскливо ответил сосед, присаживаясь на стул. – Раньше-то она ещё ничего была, поспокойнее. Да и правду сказать, жили в Пушкине, в своём доме. Свежий воздух, свой сад, огородик… Чёрт дёрнул меня её послушать: отцовский дом продал, ещё ипотеку взяли и переехали в центр. Сейчас бы рад обратно-то, да где ж денег взять: там теперь земля «золотая». А мы, сам знаешь, – от зарплаты до зарплаты. А после того, как у младшего, у Сашки, нашли порок сердца, так у Маринки и вовсе сорвало крышу: по любому поводу истерит. Полгода как на очереди стоим, ждём квоту на операцию. Приступы иногда случаются. Чем ближе дата – тем она больше дёргается…

– У Саши? Порок сердца? – удивился Пётр Петрович, приподнимая голову с подушки и с сочувствием глядя на соседа. – Приступы? Бедный ребёнок! Когда операция?

Он тотчас же вспомнил этого худого, большеглазого мальчишку лет восьми, любителя возиться с местными дворовыми щенками, которых тот собирал по всем окрестным подворотням и волок в дом к неудовольствию своей матери, а потом вместе с братьями пристраивал по знакомым. Профессор изредка встречал его на своей лестничной клетке, у батареи, где тот отогревал очередную беспризорную дворнягу. В ответ на робкое тоненькое «Здрасьте!» Пётр Петрович добродушно и учтиво кивал мальчугану, вежливо пожимал вечно мокрую худую ладошку и всегда поражался синеватой бледности его лица, о чём, впрочем, сразу же забывал, так как своих проблем у Петра Петровича было по горло.

– Теперь уже через месяц, – встав, ответил Семён. – Надеюсь, дотянем… Ты вот что, Петрович, ты лежи. Очнулся – и слава богу. А то уж думал, что участкового звать придётся. Забрали бы мою дуру в «обезьянник» до выяснения, кто бы с ребёнком сидел? После смены зайду тебя проведать. Не вставай, я захлопну дверь!

Английский замок звонко щёлкнул, и Пётр Петрович снова остался один. Тишина в квартире навалилась на него тяжёлым ватным одеялом. Шум в голове постепенно стихал. Беспросветная и безысходная тоска вдруг снова овладела им, сдавливая горло и не давая как следует вздохнуть. Спать не хотелось, на душе было мерзко и тошно.

Жизнь бывшего профессора уже давно и настойчиво катилась под откос.

После развода с женой он какое-то время ещё преподавал и даже давал концерты. Но в последние годы пристрастие к выпивке поставило крест на его выступлениях: руки дрожали уже так сильно, что играть стало попросту невозможно. Если раньше Пётр Петрович выпивал по выходным, то теперь он пил почти каждый день. В консерватории едва смогли дождаться, когда ему исполнилось шестьдесят пять, чтобы отправить старшего преподавателя на пенсию.

Последние два года Пётр Петрович жил тем, что распродавал за бесценок собранные им за долгие годы музыкальные инструменты – гитары, которые в своё время выигрывал в качестве призов на международных конкурсах. Коллекция из семи классических гитар работы известных мастеров мирового уровня долгие годы была его гордостью. Теперь же из всей коллекции сохранилась всего одна гитара. И пятьдесят тысяч рублей – все деньги, вырученные от продажи очередного инструмента. Вернее, то, что осталось после уплаты всех долгов, накопившейся коммуналки и выплат соседям. Как жить дальше на мизерную пенсию, Пётр Петрович представлял себе очень смутно. Вернее, не представлял вовсе.

Поёжившись, он закутался с головой в давно не стиранный пододеяльник, безучастно повернулся лицом к стенке, закрыл глаза и вскоре забылся тяжёлым и беспокойным сном. Бывшему профессору снилось, что попал он в чужую квартиру, похожую на запутанный лабиринт, снова не закрыл кран и заливает соседей, – и вот он в ужасе мечется, но никак не может найти в этом проклятом лабиринте кухню и перекрыть воду…

 

 

*   *   *

 

На следующий день, проснувшись затемно, Пётр Петрович встал и, привычно постанывая от головной боли, отправился в ванную. Гладко выбрившись – впервые за неделю, – он принял душ, почистил кое-как зубы куцей щёткой (зубная паста закончилась ещё три дня назад, и он всё забывал её купить), расчесал косматые седые волосы, давно требовавшие услуг парикмахера.

«Ничего, – думал он, стоя у зеркала и сжимая в дрожащей руке расчёску с поредевшими зубьями, – надо просто аккуратно причесать. Сойдёт и так…»

Из зеркала на Петра Петровича глядел уставший сутулый старик с опухшим одутловатым лицом, тяжёлыми набрякшими веками и потерянным взглядом. Скрипнув зубами, он отвернулся и вышел из ванной.

В комнате он распахнул дверцу шкафа, за которой висел его единственный выходной костюм. Одевался, уже не глядя в зеркало. Носки, сорочка, брюки, галстук, пиджак… Тщательно почистил щёткой старые немецкие полуботинки, ещё сохранившие форму – напоминание о лучших временах, сунул руки в рукава старого плаща, обмотал худую шею шерстяным шарфом и вышел на Малую Садовую.

Следуя сложившемуся ритуалу, он нырнул в переулок, толкнул стеклянную дверь с полустёртой надписью «Цветы» и скромно замер у прилавка. Молодая продавщица, почему-то в медицинской маске по самые глаза, узнала его и, поздоровавшись, дружелюбно уточнила:

– Вам как всегда, Пётр Петрович?

– Да, Сонечка, – пробормотал он в шарф, неловко выкладывая дрожащей рукой на прилавок смятые купюры из кармана. – Спасибо вам…

Продавщица кивнула и придирчиво отобрала из вазы шесть тёмно-красных гвоздик, аккуратно упаковала в коричневую бумагу и протянула свёрток покупателю.

– Вы бы побереглись, Пётр Петрович, – со вздохом сказала она, расправляя купюры и убирая их в кассу. – Возьмите вот маску. Берите, берите. Вам бесплатно… Вы что, телевизор не смотрите?

Пётр Петрович, держа в одной руке свёрток с цветами, другой взял маску, покрутил и недоумённо посмотрел на продавщицу.

– Пандемия, – пояснила она. – Надо маски носить, не дай бог заразитесь! Каждый день по телевизору говорят! Столько уже народу заболело и умерло, жуть! Неужели новости не смотрите?

– У меня, – покраснел покупатель, пряча маску в карман и боком направляясь к выходу, – у меня нет телевизора…

Пётр Петрович вышел на Малую Садовую и побрёл в сторону метро, закутавшись в шарф по самые глаза. Он всегда ходил так, не желая видеть окружающую его действительность, которая давно уже не приносила ему никакой радости. По той же самой причине он не смотрел телевизор: всесильная и воинствующая пошлость, захватившая телеэфир, настолько ему претила, что ещё года три назад Пётр Петрович выставил свой старенький «Самсунг» на подоконник лестничной клетки и с облегчением отметил его исчезновение к утру следующего дня.

Напротив входа в здание питерского комздрава велись ремонтные работы. Пётр Петрович, заметив необычное движение людей у сетчатого строительного забора, сбился с шага и присмотрелся. На заборе висели чьи-то фотографии. Их было много, несколько десятков. Под ними в пластмассовых горшках стояли цветы. Какая-то девушка доливала воду из зелёной пластиковой лейки в горшки. Худое лицо её было скорбным, глаза покраснели.

Прохожие останавливались, вглядывались в фотоснимки, качали головами и шли дальше.

Пётр Петрович подошёл ближе. На одной из секций висел рисунок: врач в образе ангела со стетоскопом и в маске. К слову, масок отчего-то было много: их привязывали прямо на забор, рядом с фотографиями.

Пётр Петрович, решившись, шагнул прямо к снимкам и обратился к девушке:

– Простите… Я… Что это?

– Это? Это стена памяти медицинских работников, – ответила она, оглянувшись. – Вы не местный? Местные все знают. Мы тут с весны. Это всё коронавирус, будь он проклят…

– Они что, – сглотнув комок, застрявший в горле, спросил Пётр Петрович, указывая неловким жестом на забор, протянувшийся на несколько пролётов, – все погибли?

– Да, – просто ответила девушка. – Здесь те, кто погиб. Уже больше ста, и фото ещё продолжают присылать каждую неделю. Мы вешаем снимки, люди приносят цветы, пишут записки. Вот сегодня повесила фото Ромашиной Марины – медсестры, всего двадцать семь лет… Мы с ней вместе учились. Вы меня простите, – вдруг резко отвернувшись, извинилась она, пряча от него глаза. – Мне лейку надо вернуть…

Пётр Петрович кивнул и ошеломлённо двинулся вдоль забора. Со снимков на него смотрели лица людей в белых халатах. Они все были разными: мужчины и женщины, молодые и уже зрелые, серьёзные и весёлые… Объединяло их одно: год в дате смерти – две тысячи двадцатый. Пройдя весь забор, Пётр Петрович оглянулся: к стене шли люди и несли цветы. Он ещё сильнее ссутулился и побрёл дальше.

То, что жизнь несправедлива, он усвоил давно. И поделать с этим ничего нельзя. Надо или принять свою судьбу и жить с ней, пока это возможно, или покончить со всем, когда станет совсем невмоготу от собственного бессилия что-то изменить. Но для этого надо иметь смелость. Пётр Петрович же был человеком слабым. Он смирился и плыл по течению, принимая свою судьбу и не ропща. Наивные юношеские размышления о смысле жизни он давно выбросил из головы. Здоровье его становилось всё хуже с каждым годом, и скоро всё и так закончится само собой…

В метро все были в масках. Пётр Петрович, ступив на эскалатор, неуклюже и криво надел свою. В вагоне он привычно пробрался в дальний угол и ухватился за блестящий поручень. Сквозь стекло он видел застывшие лица людей в масках в соседнем вагоне. Обезличенные фигуры, словно манекены, в едином ритме раскачивались на ходу. Пётр Петрович ощутил холодок между лопаток и поёжился. Ощущение абсурдности происходящего не покидало его всю дорогу.

 

 

Могилу дочери на Северном кладбище Пётр Петрович нашёл без труда. С памятника на него смотрело родное лицо, совсем юное, улыбающееся мягкой улыбкой.

«Вся в мать, – в очередной раз тепло подумал он, бережно укладывая гвоздики рядом с памятником, – те же ямочки!» И глаза так же сияют, как у Татьяны, когда они только познакомились… Наведя порядок и прибрав могилку, он присел на скамейку и погрузился в воспоминания.

Как же он, Пётр Петрович Вознесенский, шестидесяти семи лет, лауреат международных конкурсов, профессор консерватории по классу гитары, питерский интеллигент в пятом поколении, дошёл до жизни такой?..

Сперва было всё хорошо. Детство талантливого музыканта, любящие родители. На четвёртом курсе московской Гнесинки он встретил свою Татьяну. В Петербург вернулись уже вдвоём с женой. Счастливая семья, красавица жена, любимая дочка Маруся и много музыки. Признание, если и не слава, то известность, концерты, концерты, концерты… Потом ученики.

А потом пришла беда. У пятнадцатилетней Маруси нашли онкологию. Назначили сложную операцию. Пётр Петрович запомнил тот день на всю жизнь: ноябрь выдался по-питерски ветреным и промозглым. Весь во власти дурного предчувствия, он не мог заставить себя зайти в больничный коридор, даже в вестибюль онкоцентра в Песочном. Всё время, пока шла операция, Пётр Петрович, как неприкаянный, бродил вокруг операционного корпуса, глядя в залитые косым дождём окна. Жена ждала в больничном коридоре. Поэтому-то она и узнала новости первой.

Он помнит до сих пор белое, словно окаменевшее, лицо жены, когда он, мокрый и насквозь продрогший, вошёл в вестибюль. Вода стекала с него ручьём, и пока он потерянно топтался у гардероба, Татьяна прошла мимо него, не заметив и не сказав ни слова.

Потом выяснилось, что приглашённый анестезиолог допустил фатальную ошибку. Неверно была подобрана доза обезболивающего лекарства, и Маруся умерла на операционном столе, так и не придя в сознание: отказало сердце. Смерть дочери разрушила всю их жизнь: жена от него отдалилась, а он начал выпивать. Через два года они развелись, и жена уехала к дальним родственникам в Белоруссию. Это было пятнадцать лет назад...

Бутылка из-под водки звучно ударилась в соседний памятник в трёх шагах от Петра Петровича и рассыпалась в осколки. Он вздрогнул и поднял глаза: по дорожке между могил шла нетрезвая компания: трое крепких молодых людей в сильном подпитии. Идущий впереди держал в руках позвякивающую сумку и, куражась, выбрасывал пустые бутылки прямо на могилы. Каждый хлопок его друзья приветствовали одобрительным гоготом.

– Вы что творите, сволочи? – неожиданно для самого себя крикнул Пётр Петрович звенящим от ненависти голосом, приподнявшись со скамейки. – Вы что делаете, мерзавцы? Как вы смеете?! Немедленно вернитесь и подберите всё, твари!

Он отчаянно шагнул вперёд и перекрыл компании дорогу к Марусиной могилке.

– Ты базар фильтруй, дед! – угрожающе качнулся в его сторону один из парней. – Ты чё, попутал, мухомор старый? Чё сказал, а ну повтори!

– Сволочи. Мерзавцы. Твари! – бросал им в лица бывший профессор, уже понимая, что сейчас за этим последует, но с дорожки не ушёл. Ему вдруг стало всё равно. Он даже не поднял руки, чтобы защититься.

Криво ухмыльнувшись, тот, с сумкой, с размаху ударил Петра Петровича в лицо с такой силой, что он упал навзничь. Компания гоготала. Бросив сумку, парень подошёл к лежащему на земле бывшему профессору консерватории, дважды пнул ногой по рёбрам, а затем ухватил его левой рукой за грудь и приподнял, занеся правую для нового удара.

– Гаси его, Макс! – азартно крикнул кто-то из его приятелей, воровато оглядываясь по сторонам. – Тут же этого старого козла и похоронят!

 

 

В голове Петра Петровича снова мелодично звенело, в висках с грохотом пульсировала кровь, от жгучей боли в боку он задыхался. Похоже, рёбра сломаны. Разбитых в кровь губ он почти не чувствовал. Во рту вдруг опять появился тот самый странный металлический привкус. Профессор открыл глаза и внезапно снова увидел вместо тела нападавшего какой-то тёмно-лиловый контур, в котором мигали и переливались светящиеся органы: лёгкие, печень, желчный пузырь, большое, здоровое, пульсирующее сердце… Не понимая, что он делает и зачем, Пётр Петрович мысленно вскинул руку и со всей силы сжал это сердце. Парень глухо охнул, тотчас же выпустил его и упал ничком рядом. Пётр Петрович обессиленно откинулся на спину и закрыл глаза.

– Макс? – удивился один из парней, подойдя ближе и нагнувшись. – Ты чё, Макс?

Он перевернул приятеля на спину и, увидев его бледное лицо, посиневшие губы и застывший взгляд с расширенными зрачками, в испуге отпрянул.

– Пацаны, да он мёртв, походу! – ошарашенно произнёс другой, мгновенно протрезвев. – Валим отсюда, пока нас не замели из-за этого козла!

По топоту стало ясно, что нападавшие скрылись. Пётр Петрович медленно встал на четвереньки, потом кое-как поднялся на ноги. Тело парня, лежавшее на земле, вдруг дёрнулось и задышало, с тяжёлыми хрипами втягивая воздух.

«Жив! – с облегчением понял профессор. – Надо уходить!»

Как он дошёл до автобусной остановки, Пётр Петрович помнил с трудом. Он сильно хромал, боль в боку была невыносимой, во рту стоял солоноватый привкус крови. Хорошо, что разбитое лицо скрывала маска. В вагоне метро молоденькая студентка, увидев его полные боли глаза, уступила ему место и ещё долго потом бросала на него сострадательные взгляды.

 

 

*   *   *

 

Пётр Петрович отлеживался дома несколько дней, не выходя даже в магазин за продуктами, перебиваясь чаем с сухарями и пытаясь понять, что всё-таки произошло на кладбище. Он лежал в кровати, привычно упершись взглядом в потолок, и размышлял.

Первый раз это случилось с ним в тот день, когда соседка ударила его электрошокером. Именно в тот день он впервые и увидел Семёна словно на рентгене. Хотя нет, на рентгене всё чёрно-белое, поправил он себя, а здесь – словно в кино: всё живое, всё сверкает, переливается, струится кровь, пульсируют органы, – и выходит, что это никакая не галлюцинация! Была бы галлюцинация, он был бы сейчас уже мёртв. Лежал бы там, на кладбище, рядом с могилкой Маруси, пока бы его не нашёл проходящий мимо кладбищенский сторож.

«Что же получается? – думал он. – Я – человек-томограф? Живой МРТ? Или как это правильно называется по-научному? Вижу человеческое тело насквозь? И, более того, могу вмешиваться в человеческий организм? С ума можно сойти! И что теперь мне со всем этим делать?!»

Пётр Петрович так привык за свою жизнь к собственной беспомощности, к тому, что он абсолютно ни на что никогда не мог повлиять, что растерялся совершенно.

А ведь Татьяна ушла от него именно по этой причине, вдруг неожиданно осознал он, продолжая разглядывать знакомые ему трещины на потолочной лепнине, забитые бурой пылью.

Нет, она ничего ему не сказала, ничего не стала объяснять, никаких претензий или обвинений… Видимо, понимала, что это бессмысленно. Нельзя жить с пустым местом, с человеком, от которого ничего не зависит. Столько лет он потом мучился, переживал, искал ответ на вопрос. А ведь всё очевидно: причиной была его полная беспомощность. Никогда он не мог ни постоять за себя, ни настоять на своём. Даже врачу, который убил его дочь, если называть вещи своими именами, то да, именно убил, Пётр Петрович не смог тогда ничего сказать. Ни сказать, ни наказать, ни отомстить. Он просто стал пить, трусливо спрятавшись за бутылкой от горя и жены. Заливал горе водкой, как последнее ничтожество… Видимо, это и стало последней каплей для Татьяны. Такой вот грустный каламбур…

Но теперь всё изменилось! Получается, что он теперь всесилен?! И наказать может любого? Так чего же он ждёт?! Справедливость должна восторжествовать!

«Тварь ли я дрожащая или право имею?» – горько усмехнувшись, вспомнил Пётр Петрович, лихорадочно перерывая свой архив, сваленный пачками на столе. Нужно найти фамилию врача, прошло больше пятнадцати лет… Где-то должна быть справка… Да, вот! Ромашин Виктор Михайлович, детский врач-анестезиолог, Покровская больница на Васильевском острове. Надо ехать! Давно забытая фамилия вдруг показалась ему странно знакомой, будто совсем недавно он её слышал, но когда и где – он так и не смог вспомнить.

Как уже много раз бывало и раньше в его жизни, всё пошло совсем не так, как он планировал. Добравшись до больницы, Пётр Петрович вдруг осознал, что приехать сюда было полной глупостью: доктор, лечивший его дочь, мог уже уволиться, ведь за пятнадцать лет могло случиться что угодно, и что, наверное, стоило сперва позвонить в регистратуру и уточнить, прежде чем тащиться на Васильевский. Но пока Петра Петровича терзали сомнения, ноги сами привели его к центральному входу, где путь неожиданно преградила дежурная в белом халате, маске и прозрачном пластиковом щитке, похожем на рыцарское забрало.

– Так, стоп! Стоп, говорю! Куда это вы собрались, мужчина? – удивлённо поинтересовалась она. Голос из-под маски звучал устало и глухо. – Вы с ума сошли? Немедленно наденьте маску! И хода нет! Я сейчас охрану вызову! Вас задержат и оштрафуют!

 

 

– Не надо охрану! – испугался Пётр Петрович. – Зачем охрану? Я… Мне… Я к врачу, – пролепетал он, будто вспомнив о цели своего визита, достал из кармана смятую маску и, едва не выронив, кое-как натянул её на лицо. – Мне срочно!

– Вы что, больны? – допытывалась дежурная. – Вам тогда в приёмный покой! Выходите на улицу и идите по указателям. А лучше идите в поликлинику по месту жительства!

– Я?! Я здоров! – удивился Пётр Петрович и, подумав, добавил: – Относительно, конечно…

– Весь стационар работает в режиме «красной зоны», мужчина! – не дослушав его, непонятно сказала дежурная. – Вход воспрещён, у нас карантин, коронавирус, слышали? Все отделения закрыты на карантин! – Она повнимательней присмотрелась к Петру Петровичу, растерянно топтавшемуся на пороге и, немного смягчившись, поинтересовалась: – Что значит «срочно»? Кто вам нужен?

– Ромашин Виктор Михайлович, – произнёс по бумажке Пётр Петрович, с надеждой подавшись вперёд. – Анестезиолог-реаниматолог, детский врач… Он… Он лечил мою дочь, – глухо добавил посетитель, нервно комкая и пряча мятый листок в карман. – Мне очень нужно с ним поговорить! Сегодня! Сейчас!

Дежурная устало покачала головой.

– Никаких шансов! Ромашин уже пятый год как заведующий реанимационным отделением. Там сейчас самое пекло: врачи сутками в «красной зоне». А тяжёлых всё везут и везут! По шестьсот человек в день! Вы разве не видели очередь скорых на улице? Машины часами стоят, чтобы больных сдать!

– Простите, я не обратил внимания, – промямлил Пётр Петрович, чувствуя, каким дураком он выглядит, и отчаянно краснея под маской. Он втянул голову в плечи, ссутулился и сделал трусливый шажок назад, к двери. – Я не знал...

– Чего вы не знали? Что люди умирают каждый день? Медперсонал от усталости на ногах еле стоит, не выходит, семей не видят! Карантин, понимаете?! А вы – «поговорить»?! Да что такое с вами?! – Дежурная сквозь пластиковое забрало снова пригляделась к нему повнимательней, словно решая про себя, не позвать ли и в самом деле охрану. Или санитаров. – Идите уже домой, мужчина, – наконец безнадёжно махнула она рукой, отчаявшись что-то объяснить странному посетителю. – Идите, идите! Нечего вам здесь делать. Не мешайте работать. Приходите, когда всё это закончится…

На ватных ногах Пётр Петрович нетвёрдо спустился по ступеням, стянул с лица проклятую маску и, жадно глотая ртом, вдохнул прохладный воздух. На территорию больницы, отчаянно вращая мигалками, продолжали въезжать одна за другой и выстраиваться в бесконечную очередь машины скорой помощи. Только теперь он её заметил. Это же надо быть таким идиотом!..

 

 

*   *   *

 

Следующие две недели пролетели незаметно. Всё было по-прежнему, за исключением одного: Пётр Петрович вдруг перестал пить. Как это случилось – он и сам не понимал. Купленную по дороге из Покровки бутылку водки, чтобы утолить душевное расстройство, он вылил в раковину: первый же глоток обжёг горло такой сивушной горечью, что Пётр Петрович изумлённо закашлялся. Потом, когда первое изумление прошло, попробовал ещё раз – та же горечь, резкая и невыносимая. Его едва не стошнило. Может быть, «палёнка»? Где-то у него оставалось полбутылки настоящего французского коньяка – неприкосновенный запас на чёрный день. Настоящий нектар! Но первый же глоток – мучительный спазм, приступ нестерпимого кашля, – и коньяк постигла та же участь. Как он пил эту дрянь столько лет?!

Пётр Петрович одновременно недоумевал и радовался. А самое главное – не хотелось. Не подсасывало под ложечкой, не пересыхало в горле, – словом, к спиртному не тянуло совершенно. В организме возникла совершенная, почти невесомая лёгкость и чистота, которой Пётр Петрович не ощущал уже лет двадцать. Чудеса да и только! – потрясённо думал он, заваривая себе крепкий чёрный чай с травами, сохранившийся из старых запасов, сделанных ещё бывшей женой.

Вопрос, что делать с появившимся у него даром, Пётр Петрович решил отложить до лучших времён. В конце концов, никто его никуда не гонит, торопиться ему некуда. Может, это свойство как пришло к нему неожиданно, так же неожиданно и пройдёт само. Кто знает!

Одно было ясно: здоровье Петра Петровича каким-то необъяснимым образом основательно поправилось. Он стал лучше высыпаться, по утрам чувствовал себя бодрее, словно организм и впрямь омолодился.

В один из воскресных дней, возвращаясь с кладбища, Пётр Петрович умышленно сделал небольшой крюк, чтобы снова пройтись вдоль стены, где висели фотографии врачей. Ещё издалека он заметил какое-то оживление: хмурые рабочие под руководством прораба демонтировали и складывали аккуратной стопкой на асфальт пролёты металлического забора. Знакомая Петру Петровичу девушка аккуратно собирала фото в стоящую на заиндевелом асфальте клетчатую сумку.

– Обещают памятник поставить! – донеслось из небольшой толпы, собравшейся неподалёку. – И то верно: чего им здесь-то висеть – на заборе? Не по-людски!

– Да вам вечно что-то обещают, а вы всё верите! А этим, – мужчина раздражённо махнул рукой в сторону комздрава, – лишь бы им глаза не мозолили!

– А вот вам лишь бы всё нагнетать! – укоризненно заметили ему. – Дайте людям работать спокойно! Можно подумать, у вас бы лучше вышло! Кто ж знал, что так всё будет? Легко советы давать, иди-ка сам поработай!

– Добрый день! Что тут происходит? – растерянно спросил Пётр Петрович, опасливо миновав волнующуюся толпу по касательной и подойдя к девушке. – Почему вы снимаете фотографии? Я хотел прийти раньше, но всё как-то не получалось, – повинился он, неловко протягивая свёрток, – я вот принёс цветы, а тут…

 

 

– А, это вы! – девушка обернулась и узнала его. Глаза её были мокрыми от слёз, но улыбка – тёплой и искренней. – Здравствуйте! Я вас помню. Спасибо за цветы… – Она подышала на озябшие пальцы. – Да вот строительная реконструкция закончилась, – и забор надо разобрать. А я снимаю фотографии, чтобы ничего не пропало.

– И что же теперь? – совершенно растерялся Пётр Петрович, оглядываясь на рабочих, деловито и молча демонтировавших стену. – Куда теперь? Нельзя же вот так… просто… Разве можно?.. Как же быть?

Он говорил сбивчиво, но девушка его поняла.

– Говорят, что будет памятник. Да они много чего говорят, – вздохнув, грустно прибавила она, снимая фотографии со стены. – Поживём – увидим. Вы поставьте пока цветы в воду здесь, я потом всё соберу.

Пётр Петрович развернул гвоздики и подошёл к вазе. Над ней рядом висели два фотографии, почему-то обведённые одной траурной рамкой. В горле у него вдруг сразу пересохло, он шагнул ближе и впился глазами в фотоснимки. Ромашина Марина, медсестра. Её он уже видел в прошлый раз. Теперь рядом добавился новый: Ромашин Виктор Михайлович, заведующий реанимационным отделением. На Петра Петровича с фотографии смотрел уставший, неулыбчивый мужчина средних лет с седыми висками и впалыми щеками. Это был он. Тот самый доктор. Прошло пятнадцать лет, он сильно изменился, но Пётр Петрович сразу узнал невольного виновника смерти своей дочери.

В душе у бывшего профессора творилось что-то странное: боль, обида и жалость, – всё смешалось в один клубок, и он медленно опустил гвоздики в вазу под фотографиями.

– Когда? – глухо спросил он, указывая на снимок Ромашина.

– Вчера утром, – проследив за его рукой, ответила девушка. – К обеду из Покровки уже фото передали. После недели в реанимации. Не спасли. Говорят, он после смерти жены работал как одержимый, сутками напролёт, – и так несколько месяцев. Совсем о себе не думал. Столько людей спас! А сам сгорел. Им всем надо памятники поставить! – звенящим от слёз голосом добавила она, обращаясь к примолкшей толпе. – Понимаете? Всем! Каждому!

– Враньё это всё! – безапелляционно прозвучало из толпы. – Знаем мы все эти приёмчики! Устроили тут балаган с портретами! На жалость давите!

– Как вам не стыдно, это же врачи! – ответила девушка, растерянно замерев с фотографиями в руках. – Вы хотя бы память их не марайте!

– Ой, да ладно! Знаем мы тех врачей! А если кто из них и помер, – так знали, на что шли! Не забесплатно же!

В секунду задохнувшись от ненависти, Пётр Петрович развернулся и резко двинулся на сытый, наглый и уверенный в себе голос: сейчас он был для профессора всем злом этого мира.

Во рту снова появился тот странный металлический привкус, чему Пётр Петрович был очень рад.

Профессор шёл, не открывая глаз, прекрасно осознавая, что сделает в следующее мгновение, но тут же чья-то рука упёрлась ему в грудь.

– Не надо, отец, – сказал молодой широкоплечий парень в синей спецовке прораба, оглядываясь на толпу и качая головой. – Не пачкайся. Оно того не стоит. На каждую гниду так реагировать – здоровья не хватит. Побереги, ещё пригодится.

– И что же… что теперь? – почему-то спросил профессор, оглядываясь на девушку, которая, утирая слёзы, продолжала складывать фотографии в сумку. – Что же делать?

– Ты иди домой, отец, – мягко сказал прораб. – Тут, – указал он на забор, – уже ничего не поделаешь. А памятник будет обязательно, вот увидишь!

Пётр Петрович потерянно кивнул и, не оглядываясь, побрёл в сторону дома. Он медленно шёл, не замечая ярких витрин и сияющих вывесок, спешащих навстречу прохожих и пролетающих по магистралям авто, автоматически сворачивая в переулки и проходя по пешеходным переходам. Большой город жил своей жизнью, но Пётр Петрович ничего не замечал. Перед глазами у него стояли те самые фотографии в траурной рамке. Судьба снова совершила неожиданный кульбит, и снова без его участия, оставив ему всего лишь малозначительную роль зрителя. Круг замкнулся.

Уже подходя к своей арке, он заметил в глубине плохо освещённого двора какую-то возню: группа подростков лет двенадцати бурно выясняла отношения. Время от времени во дворе такое случалось. Соседи регулярно жаловались на шум, даже дважды обращались к участковому, но тот только руками разводил: мол, привлечь их особо не за что, а разъяснительную работу с подростками проводить – так это ответственность родителей и воспитателей в школе, у него на участке проблем и без них хватает. Вот если разобьют, подожгут чего или кого ограбят, – тогда обращайтесь!

На воспитательные беседы у Петра Петровича сейчас не было настроя совершенно, и он собирался уже было пройти мимо, как вдруг резко остановился: жалобный скулёж и повизгивание загнанного животного больно резанули ему слух, а ещё показалось, что в общем шуме потасовки он вдруг узнал знакомый голос.

– Не отдам! – голос был слаб и тонок, но полон решимости. – Бейте! Всё равно не отдам!..

– Что здесь происходит? – крикнул Пётр Петрович, чуя неладное и ускоряя шаг. – Немедленно прекратите, слышите! Или я вызову полицию!

Крысиной стаей подростки бросились врассыпную. На холодной земле остался сидеть только один, самый младший. Он был бледен и задыхался, но крепко прижимал к себе лохматого щенка. Профессионально натренированный слух не обманул бывшего преподавателя консерватории. Пётр Петрович присел перед мальчишкой на корточки и участливо положил руку на худое плечо.

– Саша, что ты делаешь здесь? – мягко спросил он. – Где твои родители? Почему ты домой не идёшь?

– Они хотели его камнями, на спор, – будто не слыша, о чём его спрашивают, ответил мальчишка, едва шевеля посиневшими губами. – На спор! Не отдам! – Маленькая щуплая фигурка вдруг вздрогнула и, так и не выпустив щенка из рук, начала медленно заваливаться набок прямо на глазах у опешившего Петра Петровича.

«Бывают приступы...» – тут же мелькнуло у него в голове. Что там говорил Семён в то утро? «Порок сердца, операция. Надеюсь, дотянем!» А что, если нет?.. Что ты медлишь, старый дурак?! Сделай же что-нибудь! Хоть раз в жизни!

Подхватив мальчишку в охапку, Пётр Петрович со всех ног ринулся в парадную. Так, куда теперь?.. Их дверь сразу направо. Здесь! Он звонил и стучал, долбил ногами, неумело матерясь от бессилия и страха. Всё напрасно! Где носит эту соседку?! Чёрт с ней! Скорая! Нужна скорая! Свой мобильный телефон он оставил дома на зарядке. Пётр Петрович, задыхаясь от волнения, бросился на второй этаж, открыл дверь, ворвался в квартиру, бережно уложил мальчишку на кровать, сорвал с зарядки телефон и трясущимися пальцами набрал «103».

 

 

– Вызов приняла. Всё понимаю, но придётся подождать! – сообщил усталый женский голос. – Пандемия в городе. Все машины на линии...

– Что? Что значит «подождать»? – растерялся Пётр Петрович. А он-то уже обрадовался, что может снять с себя эту ношу и расслабиться. – У ребёнка сердечный приступ, он не может «подождать»! Сколько придётся ждать? Надеюсь, не дольше, чем... Сколько?!

Диспетчер уже отключилась, а бывший профессор всё ещё отупело смотрел на погасший экран старенькой кнопочной «Нокии». Два часа? Она сказала «два часа, и это ещё в лучшем случае»? Ему не послышалось? Но за два часа мальчик умрёт!

Неуклюже топчась дрожащими лапами по подушке, щенок жалобно скулил и вылизывал неподвижное лицо с заострившимися чертами, которые уже начала покрывать тонким налётом восковая бледность. Пётр Петрович подошёл к кровати. То, что счёт идёт на минуты, и скорая уже просто не успеет, даже если приедет немедленно, он понял как-то сразу, только взглянув на ребёнка. Оставался единственный способ.

Решившись, он бережно подхватил скулящего щенка и, пересаживая того в кресло, отстранённо произнёс:

– Подожди, дружок, подожди. Потом, потом... Похоже, у нас просто нет другого выхода...

 

 

*   *   *

 

– Ждать полгода очереди по квоте – и отказаться за три дня?! Что у этих людей в головах? – изумился ведущий кардиохирург, уставший мужчина лет шестидесяти, сидя за столом и сердито вертя в руках бумажку с письменным отказом от операции. – С чего вдруг? Они что, нашли другой стационар? Кто подсказал им написать эту чушь? Они о ребёнке подумали? Это же безответственно! А что это вы улыбаетесь, Аркадий Павлович? Что, простите, смешного?

Его молодой коллега-кардиолог загадочно усмехнулся.

– Я подсказал, Константин Петрович. Мы положили пациента Архипова в стационар неделю назад и провели весь необходимый объём диагностики перед плановой операцией.

– И?

– Последние тесты показали, что ребёнок совершенно здоров!

– Как это «здоров»? – рассердился кардиохирург, раздражённо листая толстую историю болезни. – У него же не ветрянка была? Полгода назад, Аркадий Павлович, именно вы диагностировали у Архипова Александра Семёновича, две тысячи тринадцатого года рождения, комплекс Эйзенменгера – сложную врождённую аномалию сердца. Я прекрасно помню этот случай! Вы забыли заключение консилиума? Пациенту необходима операция: с такой патологией живут максимум до двадцати лет, и это ещё если очень повезёт! Вам ли не знать!

– Всё верно, Константин Петрович, – с готовностью согласился молодой врач, выслушав собеседника. – Я не отрицаю, всё именно так! И в своём диагнозе я был тогда уверен. Но, тем не менее, – я утверждаю, что теперь пациент Архипов совершенно здоров: вот свежие результаты тестов, – кардиолог вручил старшему коллеге ворох медицинских распечаток. – Я всё проверил трижды, прежде чем принять решение об отмене операции. Константин Петрович, вы же меня знаете!

– Ничего не понимаю, – растерянно разведя руками, произнёс кардиохирург, внимательно изучив все документы. – Если это всё так, то вы, конечно, правы... Он здоров. Впервые в моей практике за сорок лет! Чтобы такая врождённая аномалия – и сама исчезла за полгода? Не-воз-мож-но! М-да...

Он встал и, заложив руки за спину, повернулся к окну и застыл в глубокой задумчивости. Молодой коллега присоединился к нему. Вместе они смотрели на длинную очередь из автомобилей, скопившуюся у железнодорожного переезда на Удельной. Пытаясь пробиться к Кардиоцентру, в пробке отчаянно маневрировали две кареты скорой помощи с завывающей сиреной и включёнными мигалками... Какое-то время оба молчали.

– А что говорят родители? – поинтересовался наконец кардиохирург.

– Там какая-то тёмная история. Мать от счастья в состоянии полной невменяемости: то смеётся, то рыдает, то крестится... Ничего вразумительного от неё добиться мне не удалось. А вот отец почему-то уверен, что у сына был приступ, и парнишку вылечил сосед.

– Сосед?! – Константин Петрович бросил на коллегу недоверчивый взгляд и покачал головой. – Господи, какая чушь! У него сосед – кардиохирург мирового класса, оперирующий на дому?!

– Нет, конечно. Старший Архипов считает, что сосед вылечил сына, – молодой коллега смущенно покашлял в кулак, – как бы точнее выразиться...

– Да говорите уже, Аркадий Павлович, – устало махнул рукой кардиохирург. – Сегодня вы меня уже ничем не удивите. Говорите, как есть!

– ...возложением рук! – смущённо закончил фразу кардиолог, ожидая нового всплеска негодования от старшего коллеги.

Но тот, казалось, не услышал, продолжал смотреть в окно на застрявшие скорые и никак не отреагировал, словно думал о чём-то своём, более важном.

Молодой коллега собрался уходить и уже взялся за ручку двери, как вдруг услышал от окна негромкое:

– «И возложив руки, исцелил его!»... Вот и нам бы так, а, Аркадий Павлович? Сколько людей можно было бы спасти. А я всё, понимаете, по старинке, скальпелем... А всё же любопытно знать: что именно там произошло на самом деле?..

Кардиохирург произнёс это, не обернувшись. Не найдя, что ответить, молодой врач смущённо вышел из кабинета и плотно притворил дверь за собой.

 

 

*   *   *

 

Пётр Петрович болел вторую неделю. Давило сердце, снова заныли сломанные рёбра, причинявшие боль при каждом вздохе. Навалившаяся слабость не давала подняться, силы таяли на глазах. Семён навещал его ежедневно: приносил наваристый куриный бульон, заботливо сваренный женой, и уговаривал хоть немного поесть. Сама соседка появляться в квартире Петра Петровича стеснялась. Проводив мужа до двери, она оставалась на лестничной клетке, прислушиваясь к негромкому разговору в комнате, потом зачем-то крестила дверь и молча уходила, утирая слёзы. Часто у кровати бывшего профессора дежурил соседский мальчишка. Он сидел тихо, почти не двигаясь и стараясь ничем не потревожить больного.

В один из дней Петру Петровичу стало хуже: он вдруг громко застонал, дёрнулся и затих. Мальчик бросился за отцом, Сёмен вызвал скорую. Приехавший врач зафиксировал смерть профессора от сердечного приступа. Когда уже поздним вечером тело Петра Петровича увозили в морг, щенок, тоскливо скуля, вырвался у стоявшего на первом этаже мальчишки и едва не попал под ноги шедшему впереди небритому детине.

– Ах, твою ж мать! Пшёл! – дыша перегаром, санитар попытался зло отпихнуть щенка ногой. – Зашибу! Заберите эту тварь!

Мальчишка успел нырнуть к полу, подхватить щенка и в страхе отскочить к стенке. Дверь парадной громко хлопнула. Было слышно, как во дворе взревел двигатель уазика, и через пару минут всё стихло.

Дрожа всем телом и крепко прижимая к себе щенка, мальчик ещё какое-то время стоял на лестничной клетке.

Во рту у него вдруг появился странный металлический привкус...

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» августе 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: