HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Дина Измайлова

Люди и тени...

Обсудить

Повесть

  Поделиться:     
 

 

 

 

Купить в журнале за август 2021 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за август 2021 года

 

На чтение потребуется 1 час 12 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 6.08.2021
Иллюстрация. Автор: Алексей Зуев. Название: «Под северным солнцем». Источник: https://fineartamerica.com/featured/under-the-northern-sun-aleksey-zuev.html

 

 

 

Тусклый день, укутавшись в закат,

Задремал. Зажглись в домах глазницы.

А тела, ослабшие стократ,

Отпустили тени порезвиться...

 

Люди без теней укрылись в сны.

Тени без людей в ночи воспряли

Необузданно мятежны и хмельны

В мороке безудержной печали...

 

 

Предисловие

 

И люди без теней, выпуклые в своей очевидности, держащие нутро в контурах чётко очерченных тел, тела – в рамках ярко освещённых каморок, лица трепещущие пластиковыми масками прикрывшие...

Где-то на задворках бродят их голодные неприкаянные тени, жалобно поскуливая от безнадёжной одинокости. Они сбиваются в стайки, рыскают в подворотнях, уползают под кроны дерев, в подземные пещеры втискиваются шорохом мышиной возни, обрушиваясь невзначай беспросветным мраком на потерявшихся странников, цепенеющих от внезапной тоски...

 

 

1

 

Лохмотьями душа Её повисла на растопыренных ветках кедра, обволакивая ствол бестелесной невесомостью. Сквозь Неё струился туман, сливаясь с которым Она обретала силу и слабость инобытия – вневременного и внефизического – парения тени, некогда оторвавшейся от плоти, рассыпавшейся на кровоточащие фрагменты у подножия горы. Полусонное солнце розовато подсвечивало зарождающееся утро, пробивая брешь в пелене воздуха, рассеивая туманный морок, растворяя его в прозрачной неизбежности дня. Под натиском солнца Она сползала всё ниже, оставляя на колючках могучего дерева невидимые ошмётки Себя, пока не припала к могучим корневым переплетениям, уползающим в подземельный мрак затхлого сна, утягивающего Её за собой. Белая бесплотная женщина[1] замерла полупрозрачным облаком в хтонической пещере, объятая дрёмой, нашёптывающей ей сказки давно минувших лет. «Друг мой милый, окропивший земли эти своей кровью, чую твой запах в каждой травинке, слышу дыхание твоё в шелесте листьев, в подвывании тоскующего ветра, вижу отражение твоё в бурлящем стекле ручья, множественными осколками спадающего с вершины. Годами, десятилетиями ищу тебя, блуждая под землёй, летая над облаками, натыкаюсь на отпечатки твоей души, а тебя нигде нет. Где же ты, любимый, принёсший в жертву себя во имя жизни всех прочих, во имя смерти Меня, Единственной? Зову тебя – знаю, что не откликнешься. Ищу тебя – знаю, что не отыщешься. Но здесь мне не осталось ничего иного. И в мир другой пути нет. Навеки замерла в ожидании…»

 

 

2

 

В восемнадцать я совсем не умела общаться с людьми. Были отчётливые очевидности, ради которых не стоило ворочать языком, типа: «И снова дождь», «А всё-таки Танька – корова», «Какая тоска – эта внешнеэкономическая коммуникация»... Иной раз сказать «Привет» было всё равно, что садануть булыжником в ближайшее дерево – и лень, и тело ломит от несуразности, и невнятно хочется вроде, а толку-то никакого, одно сотрясение воздуха и общественная девиация. Молчаливая я была девица, всё больше безмолвствовала в кругу говорливых подруг, невнятными жестами отделывалась да улыбками отпихивалась от досужей коммуникабельности. Мне «Здоро́во!» вопят, издалека помахивая конечностями – я лыбу чпок, ресничками хлоп, «Уф-ф-ф!», пронесло, далее топаю в тишине собственного неговорения.

А порой как прорвёт, словно трещинка в большую дырень прорастает, ширится и глубится в необозримой безграничности, и начинаю я лепетать чушь несусветную – всю белиберду, по карманчикам души распиханную, невпопад повыплёскиваю, да и замолкну, ударившись об изумление собеседника... И снова – лыбу чпок, ресничками хлоп, невинно так плечиками оп, ладошками перед лицом поведу, наваждение отряхивая: «Чур меня, фу-у...» И вновь тишайшая благодать обезвреженного словоизвержения, и умирающие фразы, тихонько скворча, угасают в придорожных лужицах...

А так хотелось всегда сказать что-нибудь. Поймать первого встречного, наговорить ему сотни две слов, громоздя одно на другое, сооружая на его голове шаткую пирамиду своего волнительного недоумения, а потом второго поймать, третьего, десятого, сотого, тысячного мимопроходящего, мимопадающего во тьму ежеминутного забвения. И поведать им всем, что я умру, и они умрут, и, наверно, есть Бог, а возможно, его нету, и неизвестно, что хуже... и если он есть, то почему же... а если его нет, то как же... а у тёток в автобусах невыносимо пустые лица, смиренно самодовольные, пугающие своим мертвенным покоем... а у бездомных собак такие заведомо виноватые глаза, когда они, поджимая хвост, трусят вдоль обочин дорог... и пока я брожу по улицам, я могла бы выучить все диалекты китайского, сдать кандидатский минимум, и, влюбившись, переспать с полдюжиной парней, а, разлюбив, разочароваться наконец в любви и самоутвердиться в работе... но тошнотворно ничего не хочется, лишь бы отворились створки воздуха, лишь бы высветился кусочек неба, стянутый пеленой облаков...

А когда по утрам вырождаешься из сна, порой не понимаешь, где ты, словно бы нитки все поистёрлись, прорехи зияют в пространстве, и надо быстро наляпать заплатки, чтоб не выпасть изнутри НАРУЖУ. На обнажённую пустоту утра отчаянно натягиваешь вчерашние события, подмазывая щели смутными воспоминаниями, кое-как создаёшь целостность времени, чтобы как-то идти дальше, опираясь на шаткие цели и призрачные ориентиры... Мне нынче двадцать шесть, я уже научилась общаться, я менеджер среднего звена, моя профессия говорить с людьми «Привет, – я машу руками какой-нибудь неведомой тени. – Однако, ну и погодка. Не хотите ли чего прикупить, а?»...

 

 

3

 

Живёшь, словно идёшь коридором, стены которого увешаны разномастными картинками. Тут и обольстительные пейзажи, и аппетитные натюрморты, и загадочные зигзаги вперемешку с кляксообразными разводами, и всевозможные отпечатки лиц на глянцевых бумажках, да рекламные слоганы на приклеенных наспех плакатах. Собачек, кошечек ещё много – всяких, и няшных, и несчастных, младенцы рожицы корчат то тут, то там. Накачанные попки мелькают, повсеместно губки выпячиваются, как некие автономные новообразования на плоскости дня. И всё же какое-то катастрофическое изобилие фотографий. Женщины на них краше, чем в действительности, природа причудливей, дети – с крылышками за спиной. Все они выпуклы, тени не отбрасывают, сияя в своей однозначности. Только глаза устают, и зевота накатывает... «Спать, наверно, пора, – зеваю я, захлопывая ноут. – Авось сон обрушится как чёрный квадрат, затянет в свою безмятежную мглу, в сад теней на пару часиков...»

– Анжи, может, на Пидан махнём. – Голос Фила доносится словно издалека, с треском разрывая свивку моих бессвязных мыслей.

– На фига? – отзываюсь я, лениво опрокидывая голову в мягкотелость бесхребетной подушки и запрятывая глаза под утомлённые шторки век.

– Загадаем желание на вершине, мудрость обретём, порыскаем среди камней в поиске озера с животворной водой, авось на пещерку магическую набредём… А нет, так просто нахерачимся у подножия да потрахаемся всласть под шелест вековых древ…

– Я помню корни бессмертных дерев, плетущихся по земле, поросшие мхом, пропитанные старостью…

– Пойдём. – Фил по-хозяйски наваливается на меня всей тяжестью тела и, прикусив сквозь лифчик сосок, невнятно бубнит в межрёберные прощелины: – Припадём к ним устами жадными, да телесами упитанными поелозим. Чего ржёшь?

– Я не ржу, я заливаюсь хрустальным переливистым смехом. Аки Рапунцель. Али Русалочка. Аки Волочкова, пригвождённая к неотвратимости шпагату. Задушишь, перестань.

– Так пойдём?

– А если меня крылатая бабёнка поцарапает, а то и тигр отгрызёт бочок? Вот этот самый, а?

– Этот самый – я защитю, собой прикрою. Этот бочок мне особо мил.

– Да ладно?

– Точно.

– Ну ладно.

– Точно?

– Покажь, как прикроешь.

– Убедил?

– Почти…

– Пришло время полазить по камням?

– Лазить – не собирать… Поприкольней будет.

 

 

4

 

Инстаграм. Фото. Моё отражение в зеркале.

 

«Я смотрю в прошлое, но не назад, а куда-то в сторону, в правую, в левую, не понять, плоховато у меня с ориентирами, а вроде по алгебре было пять, такой же успех по геометрии школьное время, ничего и не надо знать, кроме теорем всяких, да тычинок с пестиками. Параллельно с нынешней мной бредут мои двойники по безвременью, совсем и не важно, двадцать лет им иль семь, они одинаково мною потеряны. Да к чёрту, да ладно, утрат и не счесть, растаяло лиц дорогих немерено, а всё-таки словно бы всё не всерьёз, чудится что-то невсамделишное... Реальность накладывается на сны, из сна вырастает данность вполне себе зыблемая, а мне, когда плохо, хочется спать, разбавить действительность сновидениями. Такая запутанность в голове, словно живу на две жизни, притворствую. Альтернативой встаёт кровать самая мощная машина забвения…»

 

 

5

 

У моей напарницы Оксы глаза – апельсиновые мармеладки, окаймлённые гигантскими гипюровыми ресницами. «Ты всё-таки грустная», – неотступно преследует она меня, ни на градус не уменьшая степень личной счастливости, которая зашкаливает за все разумные пределы. Ликование, искусно сотворённой маской, растянулось на физиономии Оксы – полчаса моя напарница, не мигая, восторженно таращится на меня, ни единая тень не искажает ровного выражения её лица. Алебастрового лица. Вспучены в улыбке коралловые губки, пронзительно-синие очи, как у рисованных мультяшек... Мне часто кажется, что если ткнуть ей в глаз ручкой, то ручка расплавится от прикосновения к сияющей поверхности радужной оболочки. Задумчиво я рассматриваю Оксу, рассеянно прислушиваясь к её щебетанию. Должны же быть границы у этого заливающего собой всё вокруг позитива, и, если впрямь ткнуть ручкой, типа нечаянно, и потом: «Ой, Ксюнечка, как же я так, прости». «...Что ни делается, всё к лучшему...» – доносится до меня Оксин голос, она болтает о чём-то своем, но я как-то оживаю...

Она выловила меня у кабинета директора, и с тех пор никак не в состоянии отлипнуть, и лишь потому, что в ответ на её фонтанирующее ликование я всего лишь сказала: «Привет», в полуулыбке растянув губы. И никакого восторженно-радостного: «Ой, Окса!», никакого выхлопа резвых словотворений. Ни экзальтированного шевеления конечностями, ни мимического вырисовывания на лице внутреннего блаженства. Просто: «Привет». И уже направилась дальше, ну, типа, дела, ну, блин, очень надобно. Но Окса выпучилась в непомещающемся в её душе восторге и возопила: «Ой, это что, сперма?», указующим пальцем ткнув в мою верхнюю губу. И тут же на ушко зашептала интимно: «Между прочим, очень полезно на лицо мазать, морщинок как не бывало. Да и вообще – чистый протеин, знаешь ли, хоть внутрь, хоть наружно – во всех смыслах оздоравливает». И столь победительно-убедительно огляделась по сторонам, что мне только и осталось выдавить: «Ксюша, твой сияющий вид – живое этому подтверждение, но я, чесслово, не потребляю по утрам сей восхитительный продукт. И вовсе не сперма на моих устах. Это кефир». Тут-то она и заявила, что я грустная, оказывается. Так и сказала: «Ты грустная!». А потом спросила: «Ты почему такая грустная? – после чего подытожила: Нельзя быть такой грустной». И с тех пор таскается за мной, пытаясь осчастливить и развеселить.

А я была вовсе не грустная. Во всяком случае, вначале… Вообще, я, конечно, человек не особо радостный, порой и всплакнуть могу в каком-нибудь страдальческом треволнении. Но сегодня настроение как раз было ничего. С утра жизнь складывалась неплохо – кот не насрал ни в один сапог, ни в правый, ни даже в левый, я не проворонила кофе на плите, уличное солнце ласково пригревало макушку, сучка-главбухша получила охренительный расп…дяй от начальства за какой-то неоплаченный счёт, и мне всё это было вовсе не неприятно. Но в тот момент, когда Окса сказала мне о моей грусти, я вдруг её ощутила – грусть, застрявшую в каждой клеточке организма, почувствовала мелкие пощипывания в душе и неясное свербение в носу. И чем дальше я вглядывалась в апельсиновое сияние Оксиных глаз, тем бесповоротней впадала в трясину нечеловеческой скорби. А Окса переливалась всеми цветами радости, являя миру такой образец незатухающей жизнерадостности, что мне оставалось на её фоне только блекнуть, тухнуть, сдуваться, в рыданьях опадая на пол. У-У-У-У-у-у... До чего же я грустная... Как же ты меня задолбала, Окса. Как же я хочу куда-нибудь подальше от тебя…

 

 

6

 

Конечно же, людей могло бы быть и поменьше, но ведь каждый кому-нибудь да и необходим. Порой мне так хочется загнать их всех в табличную клетку, прочно заклассифицировать, припечатать стандартными штампами, чтобы зафиксировать раз и навсегда моё отношение к ним. Пущай живёт оно в таком раз и навсегда зафиксированном виде и не дёргает без конца моё сердце тревожными метаниями. Вот взять, к примеру, Татьяну Петровну. Начальство ненавистно-своекорыстное. Я бы её засунула в чёрную каморочку своего нерасположения: ну, не нравитесь вы мне, глубокоуважаемая ТэПэ, нате – вот вам моё пожизненное «Фи!». Чихаю на вас задорно, а в отсутствие чихательных импульсов, просто игнорю всеми силами организма. Но порой как зацепит она меня своей полудетской улыбкой, хитровато выглядывающей из чернеющих миндалинок её косточкообразных глаз, и всё тут – заходится душа моя мелкой дрожью любопытствующего сопереживания, а значит, каморке кирдык, а мне розовый фиг и очередное стрессообразующее волнение. Думай теперь о ней, возбухай и морочься, словно бы дел других нетути...

А всего-то и надо, изречь независимо, как человек взрослый и сознательный, двадцатишестилетний, в конце концов, полных двенадцать месяцев отработавший в беспрерывном усердии, сидя на вертлявом кресле, напряжённо пялясь в комп и натирая многострадальное ухо телефонной трубкой: «В отпуск хочу, на неделю. Прям сейчас, и точка». И ногой топнуть в нетерпении, чтоб дошла до неё вся степень важности желания моего…

Впрочем, я и топнула в результате, конечно, громковато, быть может, нервозненько как-то, даже чуток психопатизировано… Побродила вокруг кабинета в саднящей неуверенности, но зашла решительно, грозным топотом глуша застенчивость. Бумажку ей под нос сунула рукой, предательски подрагивающей, гордо вздёрнула лицо в непрошибаемой заносчивости. ТэПэ скривилась, превратив в сущие щёлки свои корейские очи, и подмахнула – нехотя так, с осторожно демонстрируемым отвращением. И кривоватой ухмылкой просигналила: «Да иди ты! В отпуск, к чёрту али на Пидан, на хрен, в общем, малолетка бестолковая». Уф-ф… Ну, я и пошла с облегчением.

 

 

7

 

Множусь, дроблюсь, разлетаюсь брызгами в стороны, спеша везде поспеть, но повсюду опаздывая... Опоздала на работу, опоздала с работы… СМС-ку от Фила: «Ярый к 18.15 подъедет, привезёт палатку» увидела в 18.30, метнулась домой, на бегу запахивая плащ, нахлобучивая шапку, обматываясь удавкой шарфа. Мелодичная трель телефона отзывается в душе кисловатым привкусом невнятной вины. У Фила дар пробуждать во мне безотчётное чувство тревоги, предощущение преступления, ещё вроде не реализованного, даже не задуманного, но словно шелестящего в пространстве непременностью совершения…

– Ты где? – обиженно бухтит Фил в трубку. – Там Ярик ждёт тебя у дверей.

– На работе задержалась, ты меня предупредил в последний момент, – огрызаюсь с жалкой виноватящейся агрессией.

– Нечего задерживаться. Тебе пять минут до дома.

– Не ори на меня. Пришлось задержаться. И вообще я почти у дома.

– Ярый там?

– Да.

Ярик беспечно лучезарит донжуанской улыбкой, блеск которой зажигает в недрах каждого женского организм непроизвольный отклик. В его бесхитростно-тщеславном желании понравиться сквозит обаяние ребёнка, выпрашивающего шоколадку. Так и хочется потрепать его по загривку или сотворить что-то в этом духе – столь же незатейливо легковесное, как выдувание мыльных пузырей, лопающихся, едва родившись…

– Долго ждёшь? – хмыкаю, изо всей мочи придерживая губы, стремящиеся расползтись по сторонам в приступе чрезмерной приветливости.

– Жду долго, – с кобелиной добродушной учтивостью отзывается Ярик, отзеркаливая по своей всегдашней привычке мой вопрос. – И готов ждать сто раз по столько.

– Мне уйти, вернуть тебе счастье ожидания? – губы мои всё-таки самопроизвольно растягиваются до ушей.

Общение с Яриком ненапряжно и безопасно. В его волокитстве нет ничего угрожающего, в мальчишеском нахальном любопытстве ни капли нажима, ни малейшей попытки возвеличить или опустить, просто нескрываемый интерес мужской особи к женской. Я для него самочка, таящая в себе возможность случайного приключения. Это действует расслабляюще. Я тоже думаю о нём вскользь, мимоходом. Он никогда не сможет запасть в моё сердце, меня не волнует сам факт его существования, но при случайной встрече он задевает краешек моей души альтернативой лёгкой жизни, где можно лучиться просто так, чувствуя импульсы удовлетворённого желудка или внезапную ласку солнечного тепла, пригревающего затылок, и не морочить голову друг другу бесконечными предъявами, не раздирать нутро в поисках ответа на вопросы, упирающиеся в тупик, не мучить друг друга занозами подозрений…

Фил трижды позвонил мне во время нашего коротенького разговора с Яриком, и четыре раза – Ярику, становясь злее раз от раза, вызывая во мне всё более жестокое чувство нарастающего протеста. Раньше мне льстила чуток всегдашняя ревность Фила. Ведь он так любит меня – самодовольно приговаривала я, хихикая в кругу подружек – кровососущих няшек с кукольными глазёнками над ядовитыми язычками. Но это было до того вечера, когда мы перешли рубеж и, раненые друг другом, пошли дальше, сжимая руки друг друга до нестерпимой боли, в попытке то ли удержать, то ли насладиться муками друг друга… Фил пообещал, что тот вечер не повторится, я поверила, мне ничего другого не оставалось, но над нами словно нависла тень, которую я отгоняю изо дня в день, не допуская просочиться в мысли. Я слишком хорошо помню, какая едкая субстанция – недоверие, разъедающая любые отношения, превращая их в труху, в пепел, в небытие…

 

 

8

 

Отец умер ночью, сердце во сне разорвалось, он внезапно застыл, через него больше не проходил воздух, все наши плачущие слова отскакивали никчёмными резиновыми мячиками от его окаменевшего тела, болезненными ударами возвращаясь к нам… Лицо его опало, враз сделалось чужим, инаковым, потусторонним... Помню, не оставляло ощущение мистической подмены. Словно кто-то большой и шаловливый подкинул нам в квартиру это холодное существо, странно искривившее губы, а папу забрал себе.

Чуждый всем живым, торжественно спокойный, отец возлежал на диване, а мама гладила его правую очень белую ногу, такую же ненастоящую, как он весь. «У него такие красивые ноги, – она взглянула на меня пересохшими обезвоженными глазами. – Я совсем забыла, какие они красивые». В этом моменте было что-то слишком интимное, царапающее уши и глаза обнажённой откровенностью, полной потерянностью, абсолютной утратой самоконтроля, которым всегда отличалась моя мать. Хотелось выскользнуть из комнаты, слиться со стенами, затеряться в пространстве квартиры, как в тот день много лет назад, когда я невзначай оказалась в родительской спальне, застав папу с мамой в момент полного проникновения друг в друга, полного поглощения друг другом. Мне почудилось в их близости какое-то взаимоуничтожение, слишком неистово они сливались в одно, с мучительной болью преодолевая свою разрозненность. Тогда я исчезла тихо, тенью просочившись сквозь полуоткрытую дверь, затаилась у себя в изумлении, невнятно стыдясь чего-то.

Мама совсем растерялась после смерти отца, неуверенность стала сквозить в походке, взоре, в каждом её робком движении. Она смотрела сквозь меня с братишкой, погрузившись в недоуменную рассеянность, говорила с нами на автомате безжизненно правильными фразами, всё больше лежала. Она наглухо запиралась в комнате, из которой до нас доносился только её голос. Она вела путаные беседы с отцом, выговаривая в пространство всё невысказанное за время их совместного молчаливо-недоверчивого бытия. Думаю, её поедом ела вина и ощущение тотальной безысходности, чудовищное в своей простоте и очевидности осознание, что уже ничего нельзя поделать, а главное, сказать. Что ни скажи, всё упадёт в мрачную бездну небытия, разверзнувшегося внезапно на безопасном, надёжно забетонированном, но отчего-то обрушившемся пути. Он умер, не услышав от неё чего-то важного, что говорится не между прочим, а глядя глаза в глаза, что, возможно, вообще не говорится, лишь ощущается в редкие минуты абсолютной близости…

Я думала, как же так получилось, что два нуждающихся друг в друге человека могли так упрямо изничтожать один одного, запрятавшись в свои обиды, как в панцири, все силы тратя на самооборону и нападение. Они перекидывались обидами с ожесточённостью кровных врагов. Я помню это клубившееся над их головами недоверие, которое подтачивало целостность нашей семьи, отбрасывая самых близких людей в такие кромешные дали отчуждения, из которых выкарабкаться поодиночке невозможно… Казалось, что отчуждение это было непреодолимо, и сделать первый шаг немыслимо, нереально протянуть руку через колючую проволоку каждодневно растущего раздражения… Но тут вмешалась смерть, ошарашив беспощадной пощёчиной, внезапным сотрясением души, после которого осталось только смотреть в никуда обезвоженными глазами и слабым голосом говорить-говорить в слепо-глухо-немоту небытия бесчисленные слова, которые ещё недавно могли быть услышаны, если бы были сказаны вовремя…

 

 

9

 

Инстаграм. Фото. Ручка, зажатая в кулак.

 

«Если думать вскользь и по чуть-чуть, то жизнь вполне терпимая штука порой тепло, светло часто.

Когда холодно, можно соснуть и представить себе Африку…

Когда темно, можно спрятаться куда-нибудь, принакрывшись с головой одеялком надежды…

Всё хорошо...

Всё как у всех, а иногда даже лучше...

Душа в кулачке, лицо на поверхности...»

 

 

10

 

Окон в офисе больше, чем дверей, чтобы было куда глазеть, чтобы некуда было выйти, минуя пристальный взгляд охранника. Кусок неба в пластиковой обёртке, пучок зелени в горшке – уже счастье.

Окса в скорби тулится подле меня, ибо в этот раз бесконечно позитивна я. И резонные причины на то имеются. Последний рабочий день – это раз. Три клиента отозвались на расслабленно-торжествующие интонации моего голоса и заключили договора на поставку – это два. Ксюня убита наповал моими внезапными успехами. Дух её придавлен вселенской несправедливостью, сердце возмущённо бьётся о костяк груди. Ничто не может опечалить больше, чем шлюховатая удача, свалившаяся на коллегу-выскочку. Моя напарница искренне сокрушается о моих трудовых свершениях, по-детски простодушно жаждет моего провала, с бесхитростным упованием следит за мимическими трансформациями моего лица. «Ху…венько, да», – воссияв надеждой, восклицает она, наконец, когда я с протяжным стоном стукаюсь лбом о светлый глянец столешницы, отрешившись на миг от монитора. «Да, напротив, – ответствую я не без злорадства, показушно мученически закатывая зенки, – ещё заявка, прикинь. Кажись, подфартило перед отпуском».

Окса испускает душераздирающий вздох и, украдкой стянув со стола мою погрызенную ручку, поднимается в стремлении удалиться, сохранив последние крупицы достоинства: «Слушай, дай взаймы пятихатку до вечера, а?». Я милостиво протягиваю купюру, предвидя продолжение. Она медленно удаляется за раздвижную перегородку ворожить али ведьмачить – я слышу, что посыпалась соль, зашуршала моя денежка, зазвенели её монетки, чую, что зажигаются свечи, резкий кедровый аромат наполняет комнату, сливаясь с запахом палёной бумаги. Чародействует ведунья-шептунья в попытке оттянуть везение моё безмерное к себе, шаманит, подключаясь растопыренными проводками души к Космосу, беззвучно выкрикивая в магический рупор свои просьбы-повеления. Сквозь полупрозрачный пластик я замечаю очертания ножичка, взметнувшегося над столом. Тут уж не сдерживаюсь: «Ты, Ксюнь, осторожней там с колюще-режущими. Жить-то я буду, а? Хочется ещё чуток». Она хихикает, показываясь на мгновения из-за загородки, и тут же поспешно покидает кабинет, видимо, устремившись в тишь клозета налаживать связь с Вселенной через волшебный толчок с бурлящими потоками воды…

Примерно через час Окса прикатывается обратно в обычном своём припадочно-радостном состоянии – сверкающим диско-шаром, испускающим в стороны разноцветное сверкание и бесчисленные щипяще-трескучие шумы. Она резво подскакивает ко мне и, ухватив за рукав, насильно тащит к окну: «Смотри, смотри на мою машину, это знамение!». «Где?» – я недоуменно щурю глаза, пытаясь разглядеть свершившееся чудо с восьмого этажа. «Мою тачку обкакали голуби, это же к счастью, Вселенная посылает знаки, она откликнулась на мой зов!» – восклицает Окса, торжествующе глядя на меня в упор немигающим взором. «О, Ксюша, я так рада, что голуби насрали наконец в нужное место».

К вечеру в её профиле появляется изображение убийственно-красного в говнистую крапинку авто, на фоне которого Окса испускает неземное блаженство, облачённая в магически-кровавое платье с православным крестом в руках. Подпись под фото: «Вселенная всегда отзывается на твои просьбы, небесные посланники не дремлют. Ангелы-хранители всегда с тобой». Моя реакция ограничивается безмолвным сердечком со столь же молчаливыми аплодисментами... Я занята сборами в дорогу, я фарширую рюкзак…

 

 

11

 

И всё-таки мир чрезмерно переполнен человечеством и машинами, раздутыми от людей. Это становится очевидно, когда застреваешь в пробке на тридцать семь минут без шанса продвинуться хоть на миллиметр. И собак до хрена развелось в городе. Убежать бы от всех, скрыться далеко, где нет никого, затаиться, вдохнуть полной грудью и понять всё, что сокрыто от нас, услышать, наконец, всё заглушаемое несмолкаемым гулом толпы. Да поди выберись отсюда. Торчишь в пробке на выезде из города, подумываешь про себя ерундистику всякую – неопределённо сумбурно, но определённо недовольно.

Люди, если вдуматься, в большинстве своём не приносят никакой пользы – ругаются всякими нехорошими словами, пивасик похлёбывают, пялятся в телик, шуршат целлофановыми упаковками покупок да гогочут в ночи, ну, и всякие разные другие глупости тоже делают, а пользы от этого никакой, одно расстройство. И от собак расстройство – гадят, гавкают, смотрят такими нечеловечески-скорбными очами, что становится стыдно и неудобно жить, разорвали во дворе двух бездомных кошек, которых тоже жалко весьма, хотя они существа довольно никчёмные и при этом плодовитые – в условиях, когда их не раздирают в бессмысленном воодушевлении на сто кусочков несколько бравых блохастых псов. А ещё крыс много, и тараканы периодически появляются в несметном количестве – их обычно не жалко уничтожать, потому что они довольно неприятные создания, но это не аргумент для того, чтоб они быстренько исчезли с лица земли, им почему-то жить охота, вот и живут, тем более что неприятностей от них гораздо меньше, чем от людей, а придавить их ненароком не слишком зазорно, даже похвально. Малюсенький такой подвиг – раздавить таракана иль размозжить башку неосмотрительному крысёнку – есть где развернуться отважному человеку.

Много, много всех – в глазах рябит, в ушах погугукивает, в душе мельтешится да вошкается, а всё не хватает кого-то – то ли мастодонта слоноподобного, то ли кабарги-крошки, источающей мускус обречённости. «У-у-у, – завывает белая женщина, – прячься, малютка саблезубая, в горах крутых, зарослях густых, у истоков речек подземных, за камнями, мшистым ковром выстланными… от импотентов слюнявых, коммерсантов шалавых, охотников бравых… Обниму тебя руками бесплотно-белыми, тюлем тумана дурманящего принакрою, от взгляда ненасытного человеческого уберегу… У-у-у, не помогут клыки острые, ноги быстрые, прячься-прячься, душа шаловливо-пугливая, тенелюбивая, незлобивая…»

Уф, кажется, пробка рассеивается… Всё-таки быстрая езда обнадёживает, само движение куда-нибудь становится единственной реальной целью, к чему-то приближающей, от чего-то удаляющей, извилиной бесконечной дороги, западающей за горизонт…

 

 

12

 

Хорошо бы всегда поступать правильно – не перебегать дорогу на красный свет, не втемяшиваться на бегу в собачьи каки лакированной туфелькой, вести диалог с разнообразными элементами действительности конструктивно и осмысленно, не сбиваясь на ребячливые эмоции, методично подсчитывая все плюсы и минусы, выводя на монитор своего бытия победно мерцающий итог в виде единственно верного решения. Ах, какие побудительно-убедительные картинки порой рисует воображение в ответ на извиняюще-звенящий бумс оцепенелого недоумения перед нежданной развилкой на, казалось бы, прямом пути.

Хорошо бы всегда идти прямо – это очень дисциплинирует бредущих незнамо куда, это озаряет непостижимым шармом ищущих неведомо что, придаёт уверенную пружинистость походке, победный блеск очам. Я бы хотела быть в их ряду, решительно шагать вперёд, не озираясь без конца по сторонам, не подбирая всевозможную дрянь с пола, не оглядываясь беспрестанно назад, не таращась на кривые тени, что мерещатся в зарождающейся ночи... Хорошо бы, кабы...

Но я всегда сомневаюсь, в каждом шаге своём, в каждом слове, иногда я путаю сон и явь, я словно бы теряюсь сама в себе и не вижу выхода из себя наружу… Фил угадал это, нащупав спрятанную от всех за праздничным фасадом мою уязвимость. Он крепко ухватил меня за сомнение моё, он каждодневно выуживает меня на поверхность дня, тащит за собой с великодушием победителя. А я тащусь с растерянностью побеждённой. Он прост, как земля. В его спокойной пружинящей походке мне чудится знание дороги, я иду за ним след в след, мне кажется, без него я потеряюсь совсем, остатки меня сгинут в тишине ночи без шанса возродиться к утру. Мне чудится, что он – моя судьба, моя тропа к истине, мой выход на белый свет… Куда я без него? Как я без него?

Мы приехали в Лукьяновку на заре, мы выгрузили свои тела из машины, навьючились рюкзаками, опрыскались вонючими химикатами от клещей и двинулись в путь. Деревня медленно опрокидывалась в тайгу. То там, то тут проскальзывали единичные элементы буйства природы, которые неисчислимы в самой глубине таёжных дебрей. Здесь же лишь полунамёки на стихийный беспорядок, а так – почти цивилизация. Дороги изъезжены сотнями машин, затоптаны тысячью ног, то и дело туристы приветливо семафорят улыбками, на которые дружелюбно сигналишь своей самой-пресамой благожелательной, выуживая её из кармана памяти, чтобы после, тщательно свернув, запрятать в самые недра, приберегая для следующей судьбоносной или не очень встречи...

Кодекс чести туриста обязывает к дружелюбию и взаимопомощи. Тайга слишком своенравна и безучастна к путникам, бредущим тропинками к неведомым вершинам, чтобы можно было позволить себе мелочные склоки и пренебрежение к правилам этикета. Тут каждый подскажет дорогу, поделится печенюшкой, подбодрит добрым словом. Чем дальше от людей, тем более тёплые чувства возникают при виде каждого случайного прохожего, в первом встречном распознаёшь близкого человека, на приветливую улыбку глаз отвечаешь доброжелательным взглядом, доверчиво протягиваешь руку, рассчитывая на искреннее рукопожатие, не веря, в принципе, в реальность человеческой подлости…

 

 

13

 

– Знаешь, Фил, люди говорят, что Пидан может не подпустить к себе. Вдруг мы заблудимся?

Я пристально смотрю на Фила, я замечаю, что чем дальше от города, тем увереннее он себя ведёт. Его голос тих и внятен, улыбка спокойна, хоть и грустна. В людях я обращаю внимание на голос и улыбку, мне кажется, в них кроется вся правда о человеке. Сияние и звучание – вот то, ключевое, на что отзывается сердце. Люди слишком много внимания уделяют мелочам, типа социального статуса, мускулов или денег, чтобы услышать друг друга. А это ведь очень важно – слышать и видеть другого человека. Для этого нужно не вслушиваться в слова, а сквозь слова внимать мелодике голоса. Для этого надо не рассматривать человека по частям, а сквозь тело вглядываться в свет его души…

– Да брось, – с тихой убеждённостью произносит Фил. – Я был здесь три раза.

– Тогда вёл кто-то другой. Как вожак ты впервые.

– Сомневаешься во мне?

– Мне нельзя сомневаться в тебе. Я-то дороги не знаю.

– Мы придём, мы точно придём. И не куда-нибудь, а на вершину.

– Хвастун. Вознеси мольбу богам Пидана.

– Ты трусливая мракобеска. Кровью не хочешь окропить вершину?

– А вдруг поневоле выйдет. Тётка в деревне сказала, что исчезают собаки. Видимо, в горах бродит голодный мишка.

– Может, голодный кореец промышляет охотой на собачатину?

– О, только не кореец. Надеюсь, за весь отпуск никто раскосый не мелькнёт меж деревьев. Уж лучше мишка. Блин, икота напала. Неужто ТэПэ вспоминает?

– У вас мысленная перекличка. Бодаетесь в ментальном пространстве.

– Не смешно. Я думаю, она меня ненавидит.

– Тебе всегда кажется, что все вокруг питают к тебе какие-то особые чувства. Но особые чувства в большинстве своём люди питают лишь к себе. Она вовсе не хочет, чтоб ты сдохла – так, покалечилась чуток. А в целом, полагаю, ей похрен.

 

 

14

 

Даже такая очеловеченная тайга, как в окрестностях Пидана, пронизана борьбой. Подле вековых монументально высящихся кедров – обломки-калеки иссохших дерев, в терпеливом упрямстве тянущие свои поросшие робкой листвой культи к небесам. И вроде гомонят пичуги о чём-то своём беспечальном, и солнце траву золотит, а всё чудится разлившаяся в воздухе угроза, предзнаменование бури, затаившаяся в недрах земли боль, жёстко подавляемая, но в любой момент способная взорваться в припадке исступления.

– Посмотри, берёзки ломаются первыми, – замечает Фил, словно бы на вылете выхватив эту мысль из моей головы.

Иногда у нас слова перетекают из души в душу, и мне чудится, что мы связаны в единое целое, наполнены единым коктейлем смыслов и словоформ, которыми лениво перекидываемся, словно подтверждая вновь и вновь нашу близость, – наше врастание друг в друга. Как корни различных растений переплетаются под землёй, так и мы сплетаемся чувствами, и каждое движение не в лад заставляет корёжиться от боли. Или всё-таки корёжусь я одна и просто перекидываю свои ощущения на Фила? Я, как вон та лиана дикого винограда, обвившаяся вокруг невозмутимого кедра, прилепилась к Филу, а он и не ведает того, топает по собственному хотению.

Это предположение делает меня обострённо несчастной, принуждая к показушной горделивости. Я всегда отвожу взор первой, я демонстрирую независимость, я и сейчас не замечаю его руку, протянутую мне, и лихо перескакиваю с камня на камень, пытаясь держаться поодаль. Я ведь могу и сама, я просто иду рядом, поддерживая разговор…

– Да, – отвечаю чуть погодя, – они словно потерянные среди этих невозмутимых сосен и кедров. И каждая берёзка, кажется, живёт по отдельности… Они такие растерянные, качаются под порывами ветра и недоумевают, как их занесло в эти края… Как-то по-книжному заговорила я, смешно даже. В тайге современность осыпается, чувствуешь себя словно вне времени. В городе я бы такое сказать не смогла бы. Ты замечал, что слова должны вписываться в пейзаж, в местность, в обстановку, так же, как интонация, произношение? Сам ритм предложений, музыка внутри нас меняются под стать изменившейся атмосфере…

– Есть такое. А вон, глянь, тулятся друг к дружке две покорёженные березки, как два инвалида. Может, у них взаимное чувство. Ты чего притихла? Думаешь о музыке слов?…

– Да нет, ерунда… Просто нужда в друг друге это ведь не обязательно высокие чувства. Зависимость – это не любовь, говорят.

– Кто говорит?

– Психологи.

– Не верю психологам. Они пытаются упростить сложное и усложнить простое. Всё не так просто, хотя многое не так сложно, стоит признать. Ты зачем об этом сказала?

– Не знаю. Просто подумала. Получается ведь, что Белая женщина, скинувшаяся после смерти жреца с горы, была просто больнушка. Чего ей не жилось без него? А люди очаровываются легендой, видя красоту в поступках психически неполноценного человека. Посмотри, какой-то придурок построил здесь замок. Офигеть можно…

– Да ещё и розовый. Это, кажись, пародия на рококо. Блин, какие там балюстрады сверху. Это надо непременно сфотать. Какая-то запредельная хрень.

Розовый трёхэтажный замок в кружеве конструкций, с ажурными балкончиками по бокам нелепо высится посреди слякотной, словно уставшей от жизни бездорожной пустоши… Он наивен и торжественен, грустен и величаво слащав, он похож на изысканный торт, выброшенный на мусорку, который брезгуешь съесть, но всё-таки хочется украдкой попробовать.

– Да уж, человеки не перестают удивлять. Ремпель говорил, что получил во Франции Нарбонское пророчество, гласящее, что центр магии переместится на Пидан. Может, это современные феи обживают окрестности. А по ночам сюда съезжается нечисть со всего мира.

– Надеюсь, они умеют летать. Тут ведь бездорожье полное. А уже через недельку тайфун зальёт всё вокруг. Когда я последний раз здесь был, просто ливанул дождик ночью. Так наутро мы возвращались по жопу в воде. Ручей вышел из берегов, это было что-то. Кое-где вплавь пробирались. А это ведь был просто дождь. Тайфун может и на несколько суток зарядить. Тут надо избушки на курьих ножках строить, а не замки.

– Избушку на курьих ножках не построишь. По всем приметам это живое существо. Бегает, капризничает, брыкается, демонстрирует то перед, то зад, как инстаграмные дивы перед фотоаппаратом. Наверняка избушки рождаются, как птенчики, вылупливаясь из яйца, и тщательно взращиваются Бабой-Ёжкой до нужных размеров…

– Вечно ты что-то выдумываешь… Как дитя малое… А по поводу этой вдовы жреца… Знаешь, я мало видел психически полноценных людей. Всем чего-то недостаёт. Может, неполноценность – это норма, залог развития? Ну, всё, притопали. Здесь мост, видать, смыло. Будем вброд переходить. Тебе подать руку или предпочитаешь бултыхаться самостоятельно?

 

 

15

 

Чем дальше в тайгу, тем гуще сумрак. Солнце протискивается сквозь плотные кроны, узорчатыми ребусами укладывается на сырой земле, прочерчивая в господствующей здесь всегдашней тени бликующие загадки-иероглифы. Светом черкает неведомые послания, нежно озаряя мир вокруг, рождая в сердце адресованную в никуда благодарность за редкие мгновения тепла и покоя.

Я люблю дальневосточное солнце, оно, как робкая улыбка на зарёванном лице, которая прорывается сквозь слёзы невольным всхлипом, на выдохе превращаясь в безбашенный смех, прерываемый невольными слезами, хмарями, туманами, но вновь и вновь одолевающий их в торжестве необоримого жизнелюбия. И вот уже поскакали солнечные лучи по верхушкам деревьев, по сухожилиям могучих корней, в неистовом напряжении вспучивающих почву, по мёртвым кедрам-великанам, рухнувшим плашмя под ударом стихии, по гигантским камням, причудливо раскинутым там и тут, покрытым бархатом яркого мха, прорастающего вопреки всему из чернеющих влажных недр…

Такое упрямство сквозит в этой жажде жизни – строптивой, ликующей, буйной, под жёсткими ветрами и хлёсткими дождями, уничтожающими и питающими одновременно, несущими боль и ошеломляющее ощущение, что ты есть, что ты здесь, в этой точке земного шара – маленький человечек, ты сейчас часть этой мощи, этой безудержной силы и трагичной красоты, которая пленяет и страшит возможностью раствориться в ней, рухнув, как дерево под падающими небесами. Тайга заставляет молиться и чертыхаться, она рождает чувство языческого трепета, в ней дышит всё, даже камни трепещут и вибрируют – сакральные вместилища оголённых душ, потерявших свои тела, немые стражники, на каждом шагу дарующие шанс запопасть в мир иной, отрешившись от этого.

Ручей бьётся о камни, рассыпаясь на струи, пенясь и гомоня, обрушиваясь водопадами и ненадолго затихая, словно оглушённый собственным падением. Чем ближе подножие горы, тем неистовее воды, они заглушают пенье птиц и шелест непокойных деревьев, они поглощают слова, приходится кричать то, что обычно произносится вполголоса. Громогласные слова меняют свой смысл, становясь какими-то другими, слишком оглушительными, чтобы что-то значить, слишком невнятными, чтобы что-то прояснить.

– Смотри, какой камень, – вопит Фил, сдержанно посмеиваясь, – словно какой-то чувак окаменел, повернув голову назад.

– И впрямь. – Я щупаю шероховатую, подсвеченную солнцем с одного бока поверхность. – Тёплый. Если окаменел, то недавно. Помнишь, жена Лота окаменела, когда обернулась. Странно, что я ещё не окаменела. Я всё время оборачиваюсь.

– Уходя – уходи, нефиг оборачиваться. А если оборачиваешься, нехрен уходить. Но ты вечно не знаешь, чего тебе надо. Я разрисую его.

Фил достаёт баллончики с краской и маркеры. Это почему-то вызывает у меня тревогу:

– Может, не надо…

– Почему?

– Мне кажется, здесь ни к чему что-то менять. Мы слишком много привносим в этот мир от себя. Хоть тайгу оставим в покое.

– Задача человека – что-то привнести в этот мир.

– Может, это искушение, которое надо побороть. Зачем что-то привносить туда, где уже хорошо.

– Даже если я просто дышу, я выдуваю часть себя из себя и преображаю пространство вокруг себя. Сейчас я опрыскиваю красной краской низ этого камня, а белой – верх. Что плохого, если камень приобретёт цвет живого существа?

– Если верить японцам, что камни наделены душами, то довольно рискованно разрисовывать их на собственное усмотрение. Ты лишаешь их собственной сути, накладывая яркий грим. Помнишь, у Арсеньева что говорил Дерсу Узала? Что солнце – это люди, земля – люди, камни – люди… Если понимаешь, что это всё люди, большие и маленькие, пропитанные жизнью и душой, начинаешь относиться ко всему сущему с уважением. Для нас же весь мир игрушка. Даже люди друг для друга игрушки…

– На тебя тайга странно действует. Если думать, как ты, то нет никакого смысла в творчестве, науке, вообще в развитии. Сиди себе на завалинке, любуйся пейзажем, не шевели конечностями, дабы не нарушить гомеостаз… Ты права в чём-то, но в целом я с тобой не согласен. И потом мне не нравится твой настрой. Что с тобой? Пидан действует?

– Как-то нехорошо на душе. Смотри, опять потемнело. Ты уверен, что мы не заблудились? Тропка еле видна.

– Да не, вроде, правильно. Сейчас вверх пойдём, в сторону от ручья. Хочешь коньячка? Взбодришься.

– Давай. И бутеры достань, пожалуйста. Я подустала что-то.

– Держи. Не выпивай всё без меня, а то я тебя знаю. Глянь. Как тебе? Красавчик?

– На Джокера похож с его болезненной улыбкой.

– Символ современности. Натужная радость, как символ благополучия. Пёстрая раскраска, как протест против собственной окаменелости. Я заговорил почти как ты. Ты действуешь на меня разлагающе.

– Знаешь, Окса сделала себе губы. Теперь она улыбается с таким напряжением, словно губы её не слушаются.

– Меня пугают барышни вроде твоей Оксы.

– Да нет, она не страшная. В чём-то наивная, всему и всем верит. Вблизи она меня бесит и смешит, а на расстоянии вызывает сочувствие. Я вспоминаю сейчас Оксу, и офис, и город – словно проматываю сериал в голове. Они на экране моей памяти – выпуклые манекены, не отбрасывающие тени, и я там среди них. А мы в тени, сумраке, смотрим из глубины себя на себя наружных. Словно скрины человеков бродят на свету. И кажется, на поверхности они живут просто и незатейливо, выпуклые люди, лишённые начинки. Но, думаю, это только кажется. Каждый из нас бесконечно глубок, но мы словно прячемся от наших глубин, кривляясь на поверхности.

– По ходу тебя торкнуло. Эк, понесло в философствование.

– Да, шибануло слегка. Слушай, а почему ты так мало говоришь со мной? Или мне кажется?

– Я много говорю. Что за наезд? Я дико много говорю с тобой. С другими я не разговариваю вовсе.

– С другими я тоже не особо разговорчивая. С людьми мне не особо комфортно, хоть я и привыкла к неизбежности общения. Но со мной ты тоже часто отмалчиваешься. Я что, несу фигню? Порой кажется, ты меня совсем не слышишь.

– Нет, но я часто не думаю о том, о чём думаешь ты. И чувствую по-другому.

– Но ты ведь можешь говорить о том, что думаешь ты, и как ты чувствуешь. Я полагаю, мы все говорим для кого-то одного – того, кто важен, кто услышит и поймёт, для кого даже фигня всякая будет значима. Когда по-настоящему говорим, конечно, а не по функциональной необходимости. Раньше мне хотелось рассказать тебе все мысли, которые приходят мне в голову, мне было важно, чтоб ты увидел вещи моими глазами, а я твоими. Чтоб мы, как в детстве, спрятавшись под одеялом, подглядывали за другими, притворяясь, что спим, и шёпотом переговаривались о всяком разном. Тайна на двоих. Это же интимнее, чем секс. Но теперь мне часто кажется, что это тебе не интересно. И я начинаю стесняться разговаривать с тобой.

– Мне очень многое интересно делать с тобой под одеялом, на одеяле, вне одеяла. Просто не особо интересно всё то, что вне нас. Но это ведь совсем не обязательно. Важно, что под одеялом я хочу прятаться только с тобой, ты будешь подглядывать за миром – а я смотреть на тебя или спать… Рядом… Возможно, я не расслышу все твои слова, но буду чувствовать тебя. Мне важно тебя чувствовать, а не слышать.

 

 

16

 

Когда нечего сказать, лучше промолчать, но именно в этот момент неодолимо тянет поговорить. Особенно, когда молекулы алкоголя плотно оседают в мозгу, меняя течение мыслей с прямого и понятного на прихотливо-затейливое, льющееся зигзагами, как оставленный далеко позади ручей. Бренькающее «н», выпрыгивая изо рта, неумолимо тянет за собой тягучее «у» – а далее, по нарастающей, сотни мелких слов повыскакивали, чпокаясь пузырьками при столкновении... Мы снова и снова продираемся сквозь ветки, перелезаем через поваленные деревья, теряя последние приметы дороги. Попутно я несу всякую чухню, которой Фил внимает снисходительно. Тело в опьянении обретает невесомость и безалаберность, сознание вслед ему высвобождает из себя ясные, словно ядра, фразы, очищенные от скорлупы целесообразности. Я чувствую, что уже не принадлежу себе, я словно выплёскиваюсь наружу, мир проникает в меня, моя телесная оболочка пропускает все колебания ветра, лучи уходящего солнца, микроскопические капли зарождающегося тумана…

– Знаешь, внезапный туман в лесу воспринимается как попадание в иной мир. Помнишь кино «Другие», там весь их дом окутан туманом, и героиня всё время сквозь него продирается. Мы в Приморье вообще живём постоянно в тумане. Редкие прояснения, блаженное ощущение тепла и ясности, и бах, вновь опрокидываешься в склизкий таинственный мир, когда каждый шаг – в неизвестность, в бездну. Бредём по миру, словно нащупывая путь в безвременье и пустоте...

– Это только твоё ощущение. Я отношусь к туману рационально, исключительно как к природному явлению. Я очень приземлённый для тебя?

– Да нет, мне нравится, что ты не блуждаешь по жизни, как я, а уверенно топаешь и даже, кажись, чего-то видишь впереди. Мы бы с тобой совсем заблудились, если бы ты был, как я.

– А мы по ходу заблудились, прикинь… Похоже, даже уверенно топая, можно заплутать.

– Ну, вот, а я так на тебя рассчитывала. Ты производишь впечатление человека, знающего путь. Что за подстава?

– Слишком рано, видать, повернули от ручья. У меня ощущение, что мы на соседней горе. Здесь какая-то совсем нехоженая тайга. Смотри, какашки повсюду. Козлиные или оленьи… Глушь совсем…

– Какашки, говорят, это к деньгам. Как найдём сейчас золотую Бабу чжурдженей да как обогатимся.

– Я столько говна навидался в жизни. По всем приметам я должен стать богатеем. Но что-то всё мимо.

– На говняшки надо не смотреть, в них следует непременно вляпываться, причём левой ногой и абсолютно непреднамеренно.

– Кроме твоей Оксы, кажется, такая эквилибристика никому не подвластна. Только финансово она тоже как-то не очень

– Она скоро станет миллионером. Она присоединилась к их клубу, кучу бабок туда перевела. Деньги должны осыпать её с ног до головы, это вопрос пары месяцев, как она говорит… Так что мы будем делать, Сусанин? Вызывать МЧС?

– Скоро потемнеет, надо найти место ровнее и поставить палатку.

Завтра с утра пойдём обратно…

– А если тигр или медведь?

– Здесь наверняка может повстречаться кто-то в этом роде. Но на костёр они не пойдут. Боишься?

– Во мне полбутылки коньяка. Сейчас я никого не боюсь. У нас ещё есть выпивка? Для бесстрашия мне надо держать себя в тонусе.

– Для тонуса хватит. Для глобального запоя – вряд ли. Давай здесь остановимся. Лучше места всё равно не найдём. Хоть бы дождь не ливанул.

 

 

17

 

Мне нравится наблюдать, как работает Фил. В лесу он обретает силу, физическое и бытовое превосходство надо мной, оно наполняет меня уверенностью. Женщина подпитывается мужской силой в той же мере, как мужчину ослабляет женское доминирование.

Ещё несколько часов назад я крепко торчала из земли самостоятельной единицей, но доспехи самодостаточности потихоньку осыпаются с меня, вся нарочитая самостоятельность сползает, как грим, смываемый дождём, в тайге я сдаюсь Филу самовольно, обретая в покорности свободу и беспечность. Вверяя себя спутнику, я не заглядываю вперёд, не озираюсь назад, я беззаботно иду, упираясь взглядом в его спину или останавливаюсь, плюхаясь на пенёк в ожидании его указаний, которые непременно заставят меня огрызнуться, но отпечатаются в сознании мигающим светофором со сверкающими альтернативами предначертанного пути. И тут ничего не поделаешь. Я беспомощна в этом мире реликтовых деревьев и кусачей мошкары. Я не ориентируюсь во флоре-фауне, я не отличу щитомордника от полоза, в привычной рассеянности не замечу ни того, ни другого, даже если они прошелестят в шаге от меня. Я не сумею разжечь костёр, впрочем, я и не учусь этому. Зачем? У меня есть Фил, мне комфортно греться теплом костра, зажжённого им только для нас двоих.

В городе я не могу довериться ему до конца, там часто слабее он, слишком уж прямолинеен и доверчив, абсолютно лишён хитрости и стервозности, как рыбка, он клюёт на любую манипуляцию, ведётся по-детски на все уловки цивилизации. Менеджеры впаривают ему никчёмный товар, кассиры беззастенчиво обсчитывают, мальчишки тырят из кармана кошельки и мобильники, работодатели безмятежно кидают. Даже меня переклинивает порой в заносчивом карьеризме, я ухожу в свои честолюбивые помыслы с головой, оставляя для него лишь равнодушное тело, не реагирующее на прикосновения… А он только смотрит в беспомощном недоумении, не умея выдать верный ответ на посылы окружающей действительности, ведь настоящий пацан может только терпеть и драться… Не драться же с кассиршами и мальчишками… Остаётся неуютная роль – пребывать терпилой. Это странно, что одни и те же свойства характера в разных ситуациях ведут то к могуществу, то к немощи… Терпение – великая сила, если оно лишено элемента принудительности. Иначе может превратить в жертву обстоятельств.

А, может, всё это и не странно вовсе, если вспомнить, что слово «город» мужского рода. Чтобы его завоевать, нужны женские качества – гибкость, хитрость, манкость. Его сложно взять на абордаж, с наскока, но можно очаровать, обмотав паутиной интриг. Тайгу же не обманешь, здесь кошки-мышки не игра, а реальность, к ней нужен прямой подход, симбиоз честности, открытой силы и приземлённой любви... Это то, на что поймал меня Фил, но это делает уязвимыми наши отношения. Я не способна на ту степень открытости, которую дарует мне Фил, но я и не верю в неё до конца по причине своей невротичной изломанности… Иногда на меня накатывают подозрения в его неискренности, берущиеся из каких-то недр подсознания, из многолетней боли, плохо осознаваемой, заставляющей меня отталкивать от себя Фила демонстрациями своей независимости… А он в ответ заходится припадками ревности, тая их от меня и себя, но в редкие моменты срывов являя мне человека чужого и жёсткого, пугающего внезапной злостью неприятеля…

Случается, что солнце внезапно выглядывает на поверхность дня, переливами, полутенями своими преображая знакомую местность, а потом зашторивается хмарью, в очередной раз превращая куст или дерево в пугающих незнакомцев. Так и мой взгляд, падая на моего парня, видоизменяет его раз за разом – высвечивая с самых неожиданных сторон. Мне часто кажется, что я совсем не знаю Фила, я напридумываю для него новые сущности, с которыми живу, люблю или ненавижу, проецируя на них свои внутренние ожидания и потаённые страхи. Впрочем, он отвечает тем же…

Правда, сейчас я люблю его отчаянно – под опрокинувшимся небом тайги мы вдвоём, очищенные от шелухи жизни, освобождённые от условностей и общественных норм, ярких шмоток, грима и масок, лишённые прошлого и будущего, не попавшие туда, куда направлялись, зато убежавшие от всех, от кого хотели скрыться, друг напротив друга сидящие, стоящие или лежащие… Мы застряли хрен знает где – посреди сгущающегося сумрака и ослепляющего тумана. И понятно лишь одно: он – мой мужчина, я – его женщина. Без альтернатив, без сомнений, просто данность раз и пусть даже не навсегда, зато по-настоящему…

 

 

18

 

И всё-таки, если Бога нет, если нет хотя бы некоего высшего Духа, надмирной силы, скрепляющей всё в единый великий смысл, то и впрямь всё едино – никакой разницы между парением медузы на глубине и барахтаньем человека в ворохе ежесекундных вопросов, мельтешащих вокруг головы, как мошкара под фонарём. И чем очевидней окружающая несправедливость, чем страшнее эпизоды насилия и пошлости, тем острее ощущаешь такую близкую и такую недосягаемую возможность совершенства, которое как незримый фон словно пронизывает каждое мгновение бытия. Его можно уловить на какую-то секунду, отключившись от привычного гула повседневности, вот уже протягиваешь руку, силясь поймать, но тщетно. Ты снова и снова пытаешься ухватить неуловимое… Может, это такой беззвучный зов Бога, который всегда здесь, которого мы только предугадываем, но не чувствуем, потому что у нас пока отсутствует нужный орган восприятия или просто слишком шумно вокруг…

Я думаю об этом часто, когда меня отпускает шум города, когда отступает многоголовая толпа, сверкающая ёлочными шариками лиц, и я остаюсь наедине с собой. В эти моменты тишина наполняет пространство, проходя сквозь меня, и я выливаюсь в мир капелькой жидкости, которая испарится однажды, вознесясь к облакам. Мне совсем не жаль эту капельку. Я отрешаюсь от себя, весь мир приобретает глубокое звучание, в которое вплетается мой умиротворённо затихающий голос.

– Знаешь, Фил, наверно, душа – это жидкость. Ведь не просто так про живую и мёртвую воду в сказках. Иногда я ощущаю эту летучесть до того остро, словно бы её во мне уже нет, лишь животворящие пары вокруг, а я пустая…

– Может, это пары алкоголя вокруг парят? – хмыкает Фил, подкидывая ветки в костёр. Он сидит напротив, между нами трещит огонь, языки пламени трансформируют его лицо. Я снова не узнаю моего возлюбленного, взгляд его пуст, глаза словно запали внутрь черепа. Он ворошит палкой раскалённые угли, которые победно стреляют вверх. В сердцевине огня трещат палки, освещённые пламенем, на глазах превращаясь в хрупкий раскалённый хрусталь, припорошённый живым одухотворённым пеплом, парящем в тесном пристанище костра…

– Будем печь картоху? – Фил потянулся за рюкзаком.

– Я сыта.

– Так это ж не для того, чтоб похавать. Закинем в костёр, а потом вкусим обжигающую мякоть, приобщившись святой тайны огня… О, всепожирающее пламя! О, всеочищающий огонь! Прими картофан сей и напои тело его теплом своим! А через него и нас! Аминь, в общем! Причастимся огненной картофелиной.

Фил лучится загадочной улыбкой жреца. Тайга, ночь, огонь и моё опьянение наделяют его тайной. Этот миг пронизан небывалой полнотой жизни, кажется, вот-вот распахнётся дверь в иной мир. Всё вокруг напоено живой силой, мы словно внутри живого организма, который дышит, приводя в колыхание листву и траву. Я не удивлюсь, если Летучий человек или Белая женщина вдруг выступят из тьмы, если вдруг налетят загадочные мерцающие твари и будут кружить над нашими головами призраками потустороннего бытия. Привидения кажутся неуместными на искусственном свету нашей легковесно-звонкой показушной жизни – там, где Окса смеётся надрывно и вымученно, где отражение моё звенит изломанными фразами в попытке защититься от всех и вся, где Фил – слабое подобие самого себя, молчаливый фасад собственной мощи, а реальная сила исчисляется бумажками, сунутыми в конверт мистером Ханом… Здесь же всё словно населено духами, может, и не словно, а действительно населено. Даже если мне это просто кажется, кто решил, что моё «кажется» менее реально, чем очевидные человеческие данности, бодро цокающие на поверхности дня. Я бы испугалась, если б вдруг здесь появилась Окса или ТэПэ, я не верю нынче в их существование, они просто мультяшные картинки, выплюнутые моим воображением вовне, но возможность привидений сейчас так бесспорна, так естественна, почти осязаема…

 

 

19

 

Инстаграм. Фото воды, разбивающейся о камни.

 

«Наверно, можно играть со временем выдувать бесчисленные секунды-пузырики, нанизывать на верёвочку жемчужные минуты-бусинки, лепить из пластилина увесистые часы-шарики, швыряя их под потолок в порыве ребячливого пофигизма. Мне часто кажется, что я хожу в любимчиках, что кармашки мои полны золотых динариков. О том, что они не конвертируются, всегда забываю я. Вот такие странные провалы в памяти.

Из песка сотворить можно всё что захочешь, если только добавить в него хоть чуточку влаги. Иначе он неизбежно разбежится миллионной россыпью меленьких камушков. Иной раз мне чудится, что тело душой пропитано, словно некой оживляющей жидкостью, к ночи неуклонно испаряющейся, и тело ссыпается в сон миллионами крошечных атомов, и всю ночь кто-то с ними играется, тешится, формирует причудливые мозаики, пересыпает из кучки в кучку, в общем, просто балуется... А утром приходится лепить себя заново из тех крупинок, что из сна возвращаются… не все…»

 

 

20

 

Я могу быть какой угодно – умной, глупой, доброй, стервой, пошлой до тошноты, возвышенной до зубовного скрежета… Люди вообще существа текучие и тягучие, как подсолнечное масло, разлившееся по столу. Они так взывают к формообразующей ёмкости, так мечтают о костяной рубашонке вокруг своей никакучей самости, так жаждут определённости в отношении себя, что им только и остаётся допридумать себе внешнюю оболочку и отождествиться с ней.

Выйдя на работу, я придумала себе образ. Я уже не подросток в драных джинсах с ранеными глазами и причёской, кричащей «Осторожно! Авария!». У меня светлая помада, просторные одеяния, коротко стриженная голова, множество экзотических аксессуаров… Можно подумать, что это я и есть, что простота и безыскусность – моя натура, но правда в том, что нарочитая естественность чаще всего является наиболее изощрённой позой.

«Она очень много о себе думает», – приговаривает обычно ТэПэ. Так и есть – я очень много о себе думаю. Но она понимает обо мне не всё – я ещё очень много думаю и о других. Я бесконечно много думаю о нас всех. Это мешает мне жить спонтанно и уверенно. Это заставляет меня имитировать естественность. Многие обманываются моим видом… Но выходя на люди, я словно запускаю режим: «Внимание, опасно!», посредством которого включается на лице моём улыбка, полная особой доброжелательности, а глаза зарешечиваются участливым безразличием. В последнее время я ловлю себя на том, что стала улыбаться, как мама. Раньше я видела в её безучастной приветливости лицемерие, и только сейчас начинаю понимать, что это не что иное, как самозащита… Наверно, я начинаю, взрослеть. С безусловного оправдания родителей начинается реальная человеческая зрелость, я выхожу на её путь. Мне уже не в чем упрекнуть папу и маму с тех пор, как у меня появилось то, в чём я могу упрекнуть себя…

Моё полудетское лицо привлекает внимание нашего корейского босса – мистера Хана, который навещает нас раз в квартал, устраивая в честь приезда праздник с изобилием алкоголя и дикими танцами. Я много пью, почти не пьянея, и не прочь в это время потанцевать. Это второе, что придаёт мне шарм в глазах хозяина, как подобострастно называет его ТэПэ, его левая рука и заодно дальняя родственница, этакая паучиха, присосавшаяся к его состоянию и статусу. Третий момент, делающий меня просто неотразимой – это работоспособность. Я приношу доход, а деньги – это главный сексуальный фетиш любого корейца. Эти азиатские мужчины столь же просты, сколь загадочен их непроницаемый кошачий взгляд. «Вы такая холодны со мной, Ангелина», – бормочет мне на ухо наш мистер Хан, приглашая на медленный танец. Я отзываюсь отрешённой улыбкой и отворачиваю лицо, поскольку у него воняет изо рта. Не понимаю, почему из его холёного белозубого рта так воняет, запах идёт будто из глубины души, и это первое, что заставляет меня держаться поодаль. Второе – столь не заслуженные мной персональные премии, которыми периодически одаривает верховное начальство. Он пристально смотрит, протягивая конверт. «Это за что?» – вопрошаю я, делая шаг назад. «Вы очень хороший работник, но Татьяна Петровна не должна об этом знать», – откликается он, делая шаг вперёд. «Ну ладно, если так. Спасибо, – отступаю я на три шага к двери. – Ну, я пойду дальше хорошо и доблестно работать?» – «Конечно» – скалится он, и я оказываюсь по ту стороны двери. Понятно, что он нащупывает мою цену. У него нелёгкая ситуация. Как истинный торгаш, он готов платить, но никак не переплачивать. Это момент не обидный, довольно привычный для любой девушки. Мужчины попроще точно так же покупают расположение дамы цветами и шоколадками, ожидая, что в обмен на презенты вспыхнет разрешающий зелёный свет. Наш босс ведёт себя честнее – он может позволить себе щедрость и прямоту, как бы цинично это ни звучало.

С каждым разом сумма в конверте всё крупнее, а я держусь всё церемоннее. «Я не стою этого, я не стою вообще ничего, вы меня сильно переоцениваете», – откровенно сказала я ему на последнем корпоративе. Он рассмеялся недоверчиво, он решил, что я набиваю цену. Впрочем, в тот же момент он закинул наживку посерьёзней, чем деньги, намекнув, что ТэПэ не справляется с задачами, что на её должность надо бы кого-то помоложе, я почти открыла рот, чтобы заглотить эту наживку в порыве мечтательно-мстительного экстаза… Мистер Хан понял это, мы сцепились глазами, он прочёл в глазах моих всё – и тщательно скрываемую обиду на ТэПэ, и неукротимое желание доказать всему миру, что я из себя в действительности представляю, по сути шкурная жажда возмездия и банальное тщеславие... Я почти сделала шаг к нему, но внезапно нащупала в кармане телефон, беззвучно кричащий звонком Фила… Я увидела, что пропустила двенадцать вызовов, лишь тринадцатый поймала и отпустила вновь, кинув растерянно: «Перезвоню позже»… Я выдавила из себя дежурную улыбку, вложив её вместе с прощальным рукопожатием в руку босса, и отступила назад… К Филу… Но мне очень, очень хотелось проглотить эту наживку… На мгновение я даже подумала, что смогу выносить зловонное дыхание шефа вблизи своего лица… Я допустила такую возможность, поймав себя на потенциальности измены, которую ранее отвергала напрочь…

 

 

21

 

Иной раз мне чудится, что нервные окончания не завершают свою жизнедеятельность в пределах телесной оболочки, а выпячиваются наружу невидимыми путаными нитями и тянутся во Вселенную, соединяя мой организм с превеликим множеством всевозможных сущностей, болтающихся в пространстве. И кто-то без конца дёргает меня извне своими разноголосыми чувствами, своими противоречивыми воспоминаниями, досадливыми чертыханиями, заставляя меня икать невпопад, просыпаться в недоумении посреди сновиденческого приключения и невнятно маяться без уважительного повода…

Я не понимаю, как Фил тогда предугадал моё настроение, но, вернувшись домой, я обнаружила его злобно пьяным посреди кучи моих вещей, вспоротых им в припадке бешенства. Я знаю, что так он разделывался со мной. Повсюду, как трупы, лежали разодранные платья – теневые безжизненные мои отпечатки. Я допускаю, что, быть может, однажды он направит нож на меня реальную, облепленную податливой плотью, мстя за мою вероятную или реальную измену. Тогда я впервые почувствовала угрозу, исходящую от него, которую я оправдывала в глубине души, ощущая свою виноватость, как дурную кровь, впрыснутую в меня снаружи. С того момента начался новый этап наших отношений, лишённый безмятежной доверчивости первых лет. Мы утратили... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 



 

[1] «Белая женщина», по преданию, была невестой верховного жреца, который принёс себя в жертву на вершине горы Пидан (Приморский край) и остановил войну. Когда жрец не вернулся с горы, женщина отправилась на его поиски. Труп бездыханный нашла. И тогда она бросилась вниз со скалы, и её тело разбилось о камни. А душа осталась на вершине рядом с трупом возлюбленного. Так у горы появился духовный охранник. С тех пор «Белая женщина» бродит по лесу, оплакивая погибшего любимого и охраняя путников. Она является как предупреждение об опасности. Блуждающим в лесу помогает отыскать верный путь. (Легенды горы Пидан)

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в августе 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

Номер журнала «Новая Литература» за август 2021 года

 

 

 

  Поделиться:     
 
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Золото хромитовый песок. . Быстровозводимые модульные дома: это был жуткии день покупатели модульных.
Поддержите «Новую Литературу»!