Лейтенант Гранина. По следам читательской конференции

В середине мая Даниил Гранин «собрал» нас в «Центре Современной Литературы и Книги» на набережной Макарова,10. Созданное здесь ещё в 1997 году писателем Дмитрием Каралисом некоммерческое партнёрство, объединившее литераторов Санкт-Петербурга после пожара «Дома писателя» на Шпалерной, было временной, но существенной мерой по сохранению писательских традиций.^[2] Спустя 15 лет, в 2008 году, взамен сгоревшего питерцы получили симпатичное здание на Звенигородской, 22, скрытое в углублении двора от праздных глаз и весьма приспособленное для творческой работы.

Но и в литературном доме на Макарова продолжаются добрые традиции встреч. И директор ЦСЛК Дмитрий Николаевич Каралис,^[3] пользуясь своим обширным знакомством и личной дружбой со многими российскими писателями, организовывает для нас, начинающих и, так сказать, продолжающих писать литераторов, памятные и, надо сказать, весьма полезные вечера. Не была исключением и встреча с автором романа «Мой лейтенант» Даниилом Александровичем Граниным.^[4]

Набился полный зал, но Гранина ещё нет. Даниилу Александровичу, между прочим, в январе исполнилось 94 года! Есть причина поволноваться. Видеокамеры давно на штативе и готовы запечатлеть исторические кадры. Но причин для волнения всё же нет, – на сцену вместе выходят Дмитрий Каралис и Даниил Гранин. Дмитрий Николаевич с присущей ему теплотой представил нам уважаемого гостя и предложил ему первому сказать несколько слов.

Но Гранин от предложения отказался.

– Пусть задают вопросы…

Потом всем миром искали доктора филологии Бориса Аверина^[5].

– Надо попытаться найти Бориса Аверина, может быть, он в том зале, – обратился Дмитрий Каралис к собравшимся. – Сам же спрашивал: когда начнём, когда начнём, и после этого благополучно исчез!

Голос из зала:

– Он перед входом стоял!

Дмитрий Каралис поддержал шутку:

– Ну, я его в разных позициях видел… Потому, что Борис Валентинович по нашей договорённости, наверное, более профессионально, как литературовед, как человек, хорошо знающий автора и его творчество, вправе вести вот этот разговор об этом романе. Ну, пока ищут Бориса Валентиновича, я позволю себе сказать несколько слов.

Во-первых, мы все рады приветствовать Даниила Александровича. Мы, безусловно, рады тому, что эта книга получила столь высокую заслуженную оценку, и все присутствующие, конечно же, её читали… это, думаю, не обсуждается.

Но я хочу напомнить для тех, кто, может быть, помоложе. Для тех, кто с творчеством Гранина знаком не столь глубоко, как, люди моего поколения, и вообще с ролью Даниила Александровича в нашей писательской жизни. Я хочу сказать о том, что Дмитрий Александрович долгие годы возглавлял наш ленинградский Союз писателей. Тогда он назывался несколько иначе, несколько вычурно. Не буду говорить как. Он много помогал молодым. Вот, в частности, я тут не так давно узнал такое обстоятельство. Один из моих очень любимых писателей, Виктор Конецкий,[6] который давал мне рекомендацию в Союз писателей. Вот, он сказал,^[7] что Даниил Гранин, когда я ещё входил в литературу, он попросту дал денег на печатную машинку. И вот, те книги, которые он отстучал на своей знаменитой машинке, о которой он много пишет в своих путевых заметках,^[8] вот эту машинку он купил на деньги Гранина! Это тоже, знаете, такой штрих к портрету, если так можно выразиться. ^[9]

Я позволю себе передать микрофон профессору Аверину Борису Валентиновичу, который, наверное, будет рассказывать более подробно об этой книге и вообще о творчестве Гранина. Пожалуйста.

Борис Аверин:

– С удовольствием! Только вы позволите, я буду сидеть? Потому, что целый день на ногах, сегодня было такое действо в «Институте Зубова»,^[10] где мы всячески протестовали против его закрытия. Толку с этого, конечно, не будет, но попротестовать всегда полезно, тем более что наш сегодняшний герой протестует последние 10 лет, но, правда, весьма успешно, в отличие от наших деяний...

Так вот, когда я впервые прочёл эту книгу, а это было давно, я несколько раз выступал в разных аудиториях, делился своим впечатлением. У меня этих впечатлений бесконечное количество. Вот, сегодня я поделюсь еще одним. Я всегда начинал с самого начала. Оно меня потрясло. Если взять науку психологию, это будет называть изменённое состояние сознания, или пограничная ситуация. Когда человек поставлен в ситуацию, когда всё уже решено, когда ты должен погибнуть. И тогда что-то происходит в сознании. И произошло в сознании нашего с вами ещё не лейтенанта то, что он начал молиться.

А потом, на протяжении всего романа, который бы я назвал «Войной и миром», почему – поясню позднее, всё время возникает эта религиозная тема. Это учтём, что получив совершенно новое идеальное образование в техническом вузе, где и мне, и Даниилу Александровичу объяснили, что Бога нет, не было и не будет, вдруг человек… молится. И тогда я говорю, что вот эта, последняя книга, написанная участником событий, не просто писателем, а участником событий (потому, что участники ещё остались), но говорить правду из этих участников пока что научился только Гранин. Потому, что это влияние Толстого. Так мне кажется. Я же не буду настаивать в присутствии автора.

Много лет назад я прочёл статью Даниила Александровича о «Севастопольских рассказах». Да, это замечательная статья. И там Даниил Александрович цитирует Толстого, мысль, которую, извините, даже говорить смешно, потому, что это банально. Герой моих произведений – правда. Извините, какой писатель скажет, что его герой – неправда? Да нет, все хотят писать правду. Но не каждому дано, не все могут писать правду. Да, попробовать написать правду может только Пушкин, потому что он пишет роман, о том, как он пишет роман. Вот это – абсолютная правда. А всё остальное может быть выдумкой.

Но вот то, что он пишет роман и об этом рассказывает – это правда. И вдруг к этой правде неожиданно… Почему неожиданно? Многие отрывки публиковались раньше. Но когда они стали романом, то мы получили последнюю правду о войне. Больше из участников правду никто не напишет. Так мне казалось. А тут я приехал в город Харькив^[11] и купил газету, называется «Родительский комитет».^[12] Что это за партия, что это за газета, я не знаю. И там я читаю заметку «Советский архимандрит». Ну, сюжет такой:

Он, война, и вот, я вам зачитаю. Представьте себе, идёт жестокий бой, на нашу передовую лезут, сминая всё на своем пути, немецкие танки. И вот, в этом кромешном аду, я вдруг вижу, как наш батальонный комиссар сорвал с головы каску, рухнул на колени и стал молиться. Батальонный комиссар. Воспитанный так же, как и я, и Даниил Гранин. Это что такое? И тогда этот наблюдающий сказал, что если он выживет, он уйдёт в монастырь. И он выжил. И это удивительно. Потому, что Даниил Александрович выжил… Потому, что четыре года на фронте нельзя выжить, если ты воюешь. Если ты, допустим, медик, в обозе или ещё где-нибудь… Но если ты на передовой – дохлый номер. Две недели, три боя – всё.

Есть такое сравнение у Даниила Александровича. Представьте, вот, мишень, в которую стреляют снайперы, и не один не попадает. Вот такое вероятие выжить.

А рядом, между прочим, помещены воспоминания космонавта Гречко, который говорит: я пришёл к вере благодаря теории вероятности. По теории вероятности он должен был погибнуть раз пятнадцать за свою жизнь. И не погиб, и уверовал. Потому, что по теории вероятности этого быть не может. Меня поражает вот что. Как будто есть некая воля судьбы… Вы меня останавливайте. А то ведь я могу говорить долго про этот роман, я знаю его почти наизусть. Я его много раз перечитывал, потому что читатель – это обязательно перечитывать. Один раз ничего не поймёшь. Не заметишь главного. А хороший роман, это когда перечитывают. Это потом подробности замечаешь…

Так вот, судьбе Даниила Александровича дано удивительное долголетие. Долголетие дано и многим другим. Но это – творческое долголетие. И вот это дано мало кому. Да, я вот, например, живо ощущаю, как угасает потихонечку моя память, разум, способность выбрать правильное слово. А у Даниила Александровича, наоборот, получается, да? Получается. Каждое новое произведение, начиная с 80-ти лет, становится всё лучше и лучше.

Вот, я поделюсь с вами секретом. Я думаю, Даниил Александрович не обидится на меня. Сейчас он пишет роман о любви. Конечно! Ведь только в солидном возрасте, после 70-ти начинаешь понимать, что такое любовь. Но некоторые говорят, что и в 60 начинаешь понимать. Да? Ну, Тютчев про это написал замечательно. Многие об этом говорили. Но, тем не менее, так…

Не просто долголетие, а творческое долголетие. И которое приводит к созданию романа «Война и мир». Почему у меня такая аналогия? Нет, «Война и мир» гораздо толще, чем «Мой лейтенант».^[13] Потому что там есть война, которую проходит и Пьер в белом цилиндре, ходящий по Бородинскому полю, и никто не стреляет в этот белый цилиндр. А потом – мир, мир, когда возникает семья Николая Ростова и Марьи Болконской. Николай любит Марью, потому, что в ней есть странная особенность – она религиозна. Ростову никогда в голову не может придти ничего подобного, но он так уважает религиозность Марьи! Какая семья замечательная! А вторая?! Пьер и Наташа! Это же чудо, это абсолютный оптимизм.

Да, конечно, князь Андрей погиб. Но вот, подрастает его сынок в этой замечательной семье… но лучшего не бывает. А ведь войны и мира в этом романе, может быть, и нет, тут я уже вступаю на почву, где я чувствую себя уверенно… Мы с Даниилом Александровичем – ровесники, потому, что я прекрасно помню военное время. Я помню прекрасно. Причем, мне кажется, что я это понял, когда вдруг удивился, что все эти гимнастерки, на которых висели ордена – а маленькому мальчику это было страшно интересно – вдруг исчезли.

Сядьте на место и не высовывайтесь, – сказали фронтовикам. Оставьте вы ваши все ордена, все эти ваши заслуги. Вот потом, когда-то возникнет праздник День Победы, вот тогда вы оденете свою гимнастёрочку, наденете свой кителёчек, навешаете себе медальки и покрасуетесь. Раз в году. Потому что вот это поколение победителей, вот, они, – Борис Аверин посмотрел на Гранина, – оказалось ненужным. Их нужно забыть, и как можно скорее. Забыть, как забыть блокаду. Когда сделать из этого народный бунт. Вот, героические девятьсот дней. И кто правду расскажет? А вот, потому, что есть кому рассказывать. И правду о войне мы получаем вот сейчас.

Не только о войне, но и мире. Потому что той самой толстовской семьи, которой заканчивается война и мир, здесь нет. Есть тяжёлые взаимоотношения фронтовика, который ещё по-прежнему живёт вот там, на фронте, и вот здесь, когда ему нужно сделать… вот, машинку купил, да? А тут, понимаете, слепой, слепой однополчанин. Жена, естественно… жены у него не может быть… и вот хотят отправить, ну, в этот, дом инвалидов. Но там же плохо. И что делать Даниилу Александровичу? Он едет туда к нему, проворачивает какие-то фанто… Только писатель, умеющий придумывать сюжеты, может придумать тот сюжет, как добыть комнату для этого однополчанина. Так было.

И вот это послевоенное время, которое во многом было таким-то страшным, как и военное время. Ну конечно, не с таким количеством смертей. Но – ужасное. Голодное. Дикое. Нелепое. Вот, кивают головой люди одного со мной возраста. Но вспоминать это страшновато. Правда, мы не понимали, что мы голодные, несчастные и обиженные, но тем не менее. Вот, война и мир, но совсем в другой трактовке. Трактовке новой эпохи. И вот то, как складывалась эта семья, как победила героиня (я не буду говорить – жена) все эти ужасные поведения этого лейтенанта. Абсолютно оправданно. Из героя превратился… но, конечно, инженер там, заведует многим чем, но все-таки, человек идёт мебель покупать. Покупать! Дак где ж её купишь?!

А потому, что был человек, который эту самую мебель из пустых квартир с погибшим мясом складывал там в кладовочку. А теперь пригласил: Даниил Александрович, вот, у вас мебели совсем нет в комнате, так я вам дам, выбирайте. Вот тот самый мир, который продолжение войны. Который приобретает новое качество, и который, если… Я ж не расскажу про это дело, я не умею, мне никогда это не повторить; я многое помню, помню, чего там и не написано. Я помню этих солдат, этих инвалидов. А ещё – тот самый инвалид, который сидит без ног на этой каталочке, и который протягивает мне конфету «подушечка», но всю в табаке. Потому что видит, что мальчик никогда не ел конфеты… Но потом, когда они все исчезли, вот это была для меня боль.

Я их помню. Они все у шалманов^[14] обитали. Потому, что выходит из шалмана подвыпивший, они все друг друга угощали. Потом их куда-то увезли, и никто больше не угощал. Вот это самое, герой моего произведения будет правдой, вот, нужно было дожить до девяноста лет и сказать вот эту правду, и больше никто не скажет. Ну, кроме вот этого архимандрита. Вот это некоторое действо, которое совершил Даниил Александрович, написав это роман. Который получил… извините, Даниил Александрович уже устал, я заканчиваю. Спасибо за внимание. Спасибо!

Дмитрий Каралис:

– Давайте начнём задавать автору вопросы. Только говорите громче. У нас нет возможности поднести микрофон каждому, желающему задать вопрос.

Зритель Александр:

– Большое спасибо за ваше творчество. Я хочу, как отступление, поблагодарить за книгу «Иду на грозу». Я впервые общаюсь с автором. А эта книга для меня была погружением на два дня в мир света, радости и счастья. Книга «Мой лейтенант» мне очень понравилась. Меня не покидало ощущение, что книга писалась совершенно молодым, светлым, радостным человеком, который в любой обстановке сохраняет радостное ощущение мира, несмотря на любые тяготы и ужасы, которые его окружают. Вот, мы здесь спорили в узком кругу и не смогли придти к одному знаменателю – откройте секрет, как это появлялось: либо вы писали, как дневники, вот, свои фронтовые на протяжении длительного периода, и потом уже, с высоты лет, всё это проанализировали и сделали такую как бы компиляцию, да? Либо это взгляд вас сегодняшнего на то, что было тогда?

Даниил Гранин отвечал Александру тихо, но мы слышали каждое его слово:

– Это хороший вопрос. Дневников у меня не было. Дневники были запрещены. Мы не писали. Может, кто-то писал, но у меня дневников не было. Я долго не хотел писать про войну, потому, что у меня была очень тяжёлая война. Ну, потом много было написано хороших книг уже про войну. Я общался с Виктором Некрасовым,^[15] Василем Быковым.^[16] А потом однажды я вдруг увидел вещь, которая меня поразила. Это простое житейское открытие. Вот вы здесь, все сидящие, вы получили Победу. А мы – не получили победу. Даже те, кто уцелел, они вернулись в страну не для того, чтобы получить плоды Победы. Они вернулись в страну, где у них было тягостное чувство ненужности и даже отторжения. Оно быстро наступило.

В сорок шестом году у нас отобрали уже деньги, которые нам были положены, перестали праздновать День Победы, выслали инвалидов из города,^[17] стало неприличным надевать ордена, и даже колодки. Что чувствовали все, как чувствовали всё это люди, которые пришли с войны и счастливо уцелели? Чувствовали мы победу? Честно говоря, не чувствовали. Да, мы встречались, там, на Марсовом поле, где-то на площади Мужества, обнимались, выпивали. Это был один день в году. А потом его изъяли. Но мы не чувствовали себя победителями. Мы ничего не получили. Мы воевали не для того, чтобы что-то получить. Чтобы отстоять Россию, изгнать нацистов. Это мы сделали. Но потом, даже не потом, но в середине войны, мы начали думать, что будет потом, когда будет Победа, как мы заживём, какая будет другая жизнь?

Другой жизни мы не получили. Я хотел показать, какую жизнь мы получили. Я помню такие вещи, которые сейчас уже не упоминают: подписка на заём проходила, что творилось с жильём. В нашем городе, когда нужно было привозить строителей, чтобы восстанавливать разрушенный город… ведь участники войны оказались совершенно ни при чём. Они не получали ни жилья, не получали часто и работы тоже. Это было унизительное существование.

Каждый человек, из тех, кто воевал, называл себя… но всё-таки мы победили. А всё же, понимаете, мы сделали своё дело. Да, это было утешение. Но очень небольшое. А горечь, горечь своей жизни, горечь вдов, горечь сирот и горечь памяти… Вот об этом не было в книгах наших писателей. Ну, как? Замечательных писателей. Писали о том, как воевали. Ну, написали о том, как победили. Я захотел написать и об этом тоже. О том, как всё продолжалось после 9 Мая. Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.

Следующий вопрос задал Данила, представившийся философом. Поблагодарил автора за то, что он был и остаётся в его жизни как великолепный собеседник:

– Я, наверно, принадлежу к тем людям, которые прочитали всё, что вы издали. И продолжаю выискивать, если что-то где-то пропустил. Вы для меня олицетворение советской литературы в том, высоком её смысле, как вход в советскую литературу. Я прошу вас разрешить одно противоречие, мысль, которая меня мучит. Когда произошёл слом, антропологический, внутри русского человека, и он стал каким-то не таким? Если мы посмотрим войну, что было там? Вспоминая текст Эренбурга «Война»,^[18] который услышал каждый солдат. Агитационная, так сказать, литература. Как раз это текст – «Убей немца!». Не там ли тонкая ниточка с христианством, когда перелом нравственности в русском солдате позволил ему вести войну не по закону Христа, а по закону «смерть за смерть»?

Даниил Гранин немного смутился.

– Я не знаю. Может быть, это правильный вопрос. Но, может быть, этот вопрос не для нас, не для тех, кто воевал. Значит, было дело так. Мы, когда пришли на войну, это было в начале июля месяца сорок первого года. Мы, когда пришли на войну, мы очень хорошо относились к немцам. Мы были морально и физически обезоружены. Только что Молотов целовался с Риббентропом, и потом Сталин целовался... Причём, мирный договор ещё был. И мы воспитывались на этом. Карл Маркс, Карл Либкнехт… С этим воевать было невозможно. Надо было возненавидеть. Глупость и большая ошибка немцев, что они нам быстро помогли в этом. Они жгли деревни, они уничтожали людей, расстреливали… жестокость существовала. И мы постепенно возненавидели их, и нам стало легче воевать. Это было необходимо.

Не знаю, как лучше это объяснить. Поймёте ли вы это. Когда не так давно было в школе обсуждение этой книги «Мой лейтенант», одна школьница встала и спросила меня: сколько людей вы убили? Мне впервые сказали, что я убивал людей. Потому, что я не людей убивал, я убивал немцев-противников, врага убивал. А она спросила про людей. Да, мы перешли этот Рубикон, не могли не перейти. Это была жёстокая, тяжелейшая необходимость войны. Без этого воевать мы не могли. И без этого не воюют. Вот что я думал сказать.

Новый вопрос из зала:

– В романе меня необычайно тронуло поведение профессора из дворца.^[19] Какова его судьба? Лейтенант Осадчий в своей ярости крошит, как во врага, паркет из автомата, зеркала, стены. Есть эти защитники, которые видят это варварство и понимают, что их дальнейшая судьба из-за этого станет предрешённой, всё же говорят такие слова – «А вот немцы никогда такого не сделают».

Даниил Гранин ответил:

– Если вы говорите про Пушкинский дворец, я не знаю судьбу этого смотрителя дворца. Он остался. Когда я приехал после войны в Пушкин, он был ещё разрушен, и всё прочее, ну, что-то там уже делалось на развалинах дворца, был такой разговор, что, вот, немцы-варвары разрушили дворец. А разрушал его я. Лично. Наш батальон 292-й, который стоял перед Пушкиным, мы в Рождество, когда там зажглась иллюминация (немцы зажгли, они были уже в Пушкине), и дворец сиял огнями, мы стали его обстреливать. И обстреляли его. И наверно, среди развалин Екатерининского дворца есть доля нашего батальона. Да, мы это делали. Потом доказывали, что это только немцы делали. Но это и мы делали. Мы не могли этого не делать. Не знаю, понятно ли я говорю.

Второй ваш вопрос?

– Неизвестная история войны. Буферная зона между нашими, между немцами. Немцы кричат – «Русска, идти к нам ест булка!» Бросают пропуска. И в овраге появляется чёрный рынок, где меняется всё на всё. Для меня это откровение. Куда смотрели политработники, командиры? Если немцы вкусными булками, шнапсами так соблазняли наших замерзающих, брошенных солдат?

Даниил Гранин давно знал ответ на этот вопрос:

– Знаете русскую поговорку – «Голод не тётка»? А что делать? Да, Ленинград голодал, но и воинам было голодно. У нас был паёк ничтожный. А надо было копать, чистить окопы, добывать дрова для печек, таскать снаряды. Вся эта война^[20] – это огромный ежедневный труд. Он требовал сил… а жрать было нечего. Да, это всё непросто. Его запрещали, его разгоняли.^[21] Но он опять возникал. А немцы тоже имели хороший интерес – им нужна была водка. Они были не готовы к зиме. Они Бог знает во что кутались. Там было очень много обморожений. Я после войны читал записки врача немецкого, фронтового, который рассказывал о страшных обморожениях первой зимы, суровой зимы 1941–42 года. Да, такой рынок был. Он кажется сейчас каким-то странным, стыдным, может быть, не знаю. Но для меня это была нормальная фронтовая жизнь, которая сейчас кажется, может быть, непонятной даже.

Владимир Желтов, «Невское время»:

– Я читал, что во время Блокады сто граммов яичного порошка заменяет по калорийности сколько-то мяса. И решили, что в Ленинград проще яичный порошок закинуть, чем мясо, да? И второе, посчитали, что курить на фронте? – можно без этого и обойтись. И что многие солдаты гибли, когда им перестали поставлять сигареты и папиросы. Гибли от того, что где-то там, на передовой пытались ползти и расковыривать листву, под снегом, и т. д. и потом из этого делать самокрутки.

Даниил Гранин ожидал такого вопроса:

– Курили чёрт знает что. Курево позволяло немножко забыть про голод. Ведь голод такая штука, – от него никуда не денешься. Можно от холода как-то, от мороза укрыться. От всего можно укрыться, но не от голода. Сейчас уже много каких-то легенд бытует насчёт Бадаевских складов, в которых были огромные запасы. Ничего этого не было. Ленинград встретил войну без запасов. Без всяких. В этом беда и преступление. Известно, что Жданов отказался принимать эшелон с продовольствием перед войной, и так далее. Но, это всё известные уже вещи.

Что там было с яичным порошком, я не знаю. Я могу только сказать, что это было очень жестокое испытание для человека. Не кушать сразу, растянуть этот паёк. Я говорю про солдат. У меня был сосед по землянке, очень хороший мужик. Но он, такая сволочь, оставлял свою пайку, когда уходил на дежурство. Это невыносимо было. Ну, должен вам сказать, что на фронте, в этих фронтовых условиях, где мы жили обнажённо, т. е. весь быт был налицо, друг перед другом, в землянке если двое, это счастье, а то и четверо, шесть человек. Не укроешься, не схитришь ни в чём. Люди не расчеловечивались. Соблюдали, блюли себя. Это очень важная вещь.

Можно было по-всякому вести себя даже во фронтовых условиях. Но нет, держались, опухали с голоду, от водянки, отправляли в госпиталь. Где-то что-то добывали иногда. Странная какая-то добыча была, стреляли в ворон. Но куда-то всё исчезло. Вот, интересно. Исчезли вороны. Они должны были есть человеческую падаль. Исчезли. Какие-то птицы перелётные, всё. Животный мир понимал, что происходит, и куда-то иммигрировал. Ну, не буду вам рассказывать, что и как ели… Этот натурализм, я его не хотел писать. И когда мы с Адамовичем^[22] писали книгу о блокаде, нас тоже где-то останавливали, страшные какие-то вещи, которые нам рассказывали… – это не надо.

Я вам так скажу. Часто сетуем на то, что порнографические сцены очень распространились в нормальной литературе. То, чего раньше не было в русской классике. Вроде, да, но что же делать, такова жизнь. Но я помню, когда я был мальчишкой, я с удовольствием читал Мопассана. У Мопассана нет порнографии. Всё есть, всё! Больше, чем у наших порно̀графов. Я перечитал недавно, да, замечательно он это сделал. Оказывается, можно то же самое рассказать, что было за голодное время, без того, чтобы в лоб рассказывать. Какие вопросы еще?

Голос из зала:

– Куда мигрировала рыба в Финском заливе? Есть же памятник ко̀рюшке.^[23] Ходят разговоры, что все промёрзло? Но, насколько я знаю, промёрз канал Грибоедова. Остальное-то, рыба, должна была быть?

Даниил Гранин ответил коротко:

– Я не знаю. Наш участок фронта не выходил на Неву, у нас никаких водных живностей не было. Поэтому я не знаю, почему не ловили корюшку. Я могу сказать, что ловили мышей полевых. Это очень трудное занятие. Какие ещё вопросы?

Вопрос задала студентка.

– О ком или о чём вы думали, когда вы хотели сдаться во время боя? Были ли такие моменты, когда хотелось сдаться, и что двигало человеком?

Даниил Гранин:

– Не могу отвечать за других людей. Что было. Солдаты переходили к противнику. Немцы не случайно бросали эти пропуска, и пропуска действовали, срабатывали, и некоторые переходили. У нас в роте перешли два нацмена, узбека. И один наш, Ребровский перешёл к немцам. Потом они даже выступали по радио перед нами. Что останавливало людей? Мы, во-первых, не верили, не верили, что они действительно примут, не расстреляют. Во-вторых, останавливала судьба семьи своей, своих родных. Нельзя было рисковать этим. Потому что сразу объявляли, конечно. Были репрессии. Какие ещё вопросы?

Вопрос задала опять девушка:

– А вообще, какое отношение было к перебежчикам?

Даниил Гранин ответил:

– Я могу сказать прямо. А мы их понимали. Даже больше скажу (я немножко написал об этом), я был, когда расстреливали самострельщиков. Нас выстроили и постреляли двоих или троих ребят. Они только что пришли на фронт и такой испытали ужас, стрельбу, бомбёжку, что решили: что угодно – и стреляли себе в руку. И я понимал их состояние. Потому что у меня при первой бомбёжке было подобное состояние. У меня не было просто, чем выстрелить в себя. Что можно сказать? Война создаёт такие ситуации, в которых меняются все нравственные оценки. Например, я нисколько не осуждаю людоедство. Я видел, что творится с человеком. Он становится безумным перед голодной смертью. Резали мягкие части у покойников. Конечно, когда убивают другого ради того, чтобы… это уже другая оценка. Но тогда занимались людоедством, используя покойников, трупы, – я понимаю этих людей.

Вопрос литератора средних лет:

– Понравилось описание любви. Обитель Богов, которую двое создают всю жизнь своими руками. Когда Васильчук^[24] рассказывает о судьбе вашей роты, танковой. После отъезда. Которая, практически, вся погибла в бою. Но вы своего отношения в книге не высказываете. Хотели ли вы остаться тогда со своей ротой, или всё-таки уехать в Ленинград?

Даниил Гранин взял микрофон:

– Этот вопрос я сам себе задавал. Да, тогда я хотел остаться. Потому, что когда был приказ, я не хотел уезжать.^[25] Было неудобно перед ребятами. А потом, когда уже война кончилась, я тоже себя спрашивал. Я узнал про гибель… Конечно, я был рад, что остался в живых. Ну, ничего не скажешь, признаюсь в этом. Я был рад, что я не погиб. Хотя было стыдно, что они погибли, а я… Двойное чувство такое, в котором я не могу разобраться до сих пор. Да, было бы глупо говорить о том, что я не ценю того, что остался в живых. Нет, ценю это, ценю. А с другой стороны – где-то совесть мучила. Это у многих фронтовиков. Приходишь когда-то к родным, чьи дети погибли, конечно, чувствуешь. Твардовский писал: «А всё же – стыдно». Почему стыдно? Отчего же стыдно? Так что не могу вам толком ответить.

Вопрос Ирины Устюменко, моей сокурсницы по семинару:

– Трудно ли было писать честно, и что было самым трудным в работе над книгой?

Даниил Гранин:

– Вопрос для меня заключался не в честности, а в том, чтобы разобраться, допросить лейтенанта этого. Чтобы заставить его рассказывать честно. Я не могу этого объяснить. Я должен был вспомнить себя молодого, совершенно другого человека, с другими взглядами, идеями. Он мне был незнаком уже, я его не понимал, мне надо было понять его. То, что он меня не понимал, это меня не беспокоило. Потому что я писал про него. Это путь, который проделал я, – от очень советского человека к очень несоветскому человеку. Это очень интересный путь. Я его не написал, не проследил. Но я знаю этот путь, и я вижу, сколько людей проделали этот путь. Мы изменили свои взгляды, изменили психологию, а как мы не понимаем людей, которые не изменили этому, остались теми же, да? Нам кажется неприятным такой сталинизм. Водители, которые ездят с портретом Сталина. А я их понимаю.^[26] Профессия писателя не в том, чтобы осуждать, а в том, чтобы понимать. А это очень трудно – понять. Потому что очень трудно понять. Почему, по каким законам жил тот человек, который был даже я сам. Вот всё, что я вам могу сказать.

– Последний вопрос, предложил кто-то из президиума.

Его задал мужчина из средних рядов.

– Все настоящие блокадники погибли. Я у кого-то читал такие слова о блокадном Ленинграде: «Мы с тобой спасали город, а спасли всю шпану»…

Гранин ответил на вопрос:

– Есть такое стыдное мнение, которое касается не только блокадников, но и фронтовиков, мол, фронтовики настоящие все погибли, и т. д. Так может говорить человек, который не был блокадником, не был фронтовиком. Знаете, мы, когда с Адамовичем уже писали книгу про блокаду, мы поняли... Мы спрашивали людей, которых встречали: «Почему вы не умерли?» Это очень трудно объяснить было. Но иначе сам не понимал. Иногда понимали, но не хотели рассказывать. Почему вы остались живы? Вы не должны были остаться в живых. А вы остались живы. Почему? Вот этот жестокий вопрос мы задавали многим, и многое поняли. Поняли, в частности, такие вещи, о которых я написал: спасались те, которые спасали других, спасались люди богатые, те, кто вели дневники, духовную жизнь. Вот эта духовная пища помогала выстоять. Многое всякое. Но, этот вопрос часто был безответный, этот вопрос затрагивал совесть людей. А с совестью у нас отношения в последние годы стали очень сложные. Есть она или нет, зачем она и так далее. Ну, что, кончать будем?

Дмитрий Каралис обратился от имени начинающих писателей:

– Спасибо всем, кто пришёл, спасибо за вопросы, спасибо Даниилу Александровичу. Но у меня есть ещё вопрос, который волнует молодых авторов, членов клуба «Молодого литератора». Мы обсуждали вашу книгу на наших заседаниях, и вот, вопрос такой. Даниил Александрович, каких образом вам пришло в голову использовать в одном и том же абзаце два времени, разные времена, и разную форму повествования – от первого и от третьего лица? Допустим, вы входите в абзац от первого лица, заканчиваете – от третьего. Соответственно, и время у вас тоже меняется. Есть ли здесь какое-то подражательство европейским писателям, или это ваше самостоятельное изобретение?

Даниил Гранин ответил:

– Я не хочу вникать в то, что я делаю. Это очень опасно. Лучше этого не трогать. Потому, что это делается бессознательно. И, слава богу, если это бессознательно. Я молодым писателям могу только посоветовать – больше делать бессознательно.

На прощание могу сказать следующее. Писатель не может научить писать никого. И не должен этого делать. Писатель – это явление штучное, индивидуальное. Чем меньше он похож на других писателей, тем лучше. Поэтому я, например, не горюю по поводу того, что ликвидировались союзы писателей. Писателям вредно собираться вместе. Ученые должны собираться вместе. А писатели должны сохранять свою непохожесть, отдельность, жизнь каких-то своих взглядов, своего характера. Вот что я хотел сказать. Сейчас литература переживает непростой период. Не знаю, чем это кончится. К чему приведёт… книги. Как это будет выглядеть ещё через несколько десятков лет. Будут ли люди читать бумажную книгу, будут ли люди читать электронную книгу. Будут ли они вообще читать. Но я знаю, что то, что литература дала человечеству, это неоценимо. Мы все в той или иной мере – дети литературы. Не театр даже, не кино. Музыка и литература. Вы все, здесь сидящие – дети литературы. Вы все – произведения.

Борис Аверин добавил:

– Я думаю, Даниил Александрович прав, писателю с писателем, может быть, и не всегда надо встречаться. Но надо обязательно, чтобы писатели встречались с читателями. Это то, чем мы занимаемся, и за что я хочу сказать огромное спасибо Дмитрию Николаевичу. Спасибо вам!^[27]

Дмитрий Каралис спросил:

– Даниил Александрович, книжки сейчас можно вам принести на подпись? Десять штук!

Ирина Устюменко:

– Я первая! ^[28]

____________________________________

Дополнительная информация.

Купить книги Даниила Гранина

вы можете в интернет-магазинах «labirint.ru» и «ozon.ru», нажав на изображение обложек: