Под Красными Воротами

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2023:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Ёперный балет…

Вершковский ощупал голову. Цела. Хотя когда он споткнулся и упал на грёбаный журнальный столик, боль была такая, будто снёс полбашки.

На всякий случай Вершковский ещё раз провёл руками по лицу. Ощущение – будто прикасается к холодному стеклу. Стеклянные пальцы, стеклянный лоб. Стеклянный человек, распавшийся на сотни осколков, валяется на захламлённом полу.

Нет, не так.

На тёмном полу лежит тёмная груда битого стекла, напоминающая очертания человеческого тела. А острый, как спица, луч белого света пересекает картину сверху вниз и пронзает лежащее тело точно в сердце.

Ёперный балет! Да такой шикарный образ не посещал его уже лет сто. Или двести. Короче, примерно столько же, сколько он был в завязке.

Стоп. «Был»? Почему он подумал: «был»? Неужели он сорвался?

Вершковский потёр целый (не стеклянный) лоб. Что-то явно произошло. В целой (не стеклянной) голове бродили обрывки неясных воспоминаний. Марта истошно визжала, это он отлично помнил. Впрочем, Марта всегда визжит. Если человек связывается с женщиной моложе его на двадцать три года, то ему со многим приходится мириться. Визг в постели, может, и неплох, однако...

Воспоминания о визге потянули за собой новую картинку – двое в синих робах с надписями «Скорая помощь» склоняются над ним…

Ну что за суки эти врачи! Даже на диван не перетащили.

Вершковский, кряхтя, поднялся. Паркетный пол сделал кульбит, Вершковский замахал руками, пытаясь удержать равновесие. Будто бы стоял на спине огромного кита, который покачивался в медленных волнах. Блииин… Он точно забухал. Стеклянный человек на полу ещё туда-сюда, но кит с человеком на спине в океане – вот это будет картина. Почище «Девочки на шаре».

Комнату заполнял слоистый туман. Вершковский с опаской огляделся. Лет пять назад, после особо крутого пике, ему стали мерещиться в углах непонятные люди. Рассказывать забавно, однако ощущать постоянное присутствие незнакомцев было жутко. Именно тогда жена ушла от него, а сам Вершковский загремел в больницу. Надолго.

Ёперный балет, неужели всё возвращается?

Вершковский закрыл глаза.

Открыл.

Нет, в углах никого.

 

Вершковский побрёл по квартире. Толкнул дверь в ванную, щёлкнул выключателем. Ванная была наполнена паром, таким густым, что Вершковский не смог даже разглядеть своего отражения в зеркале. Ноги запутались в тряпках. Что за хрень?

Из шкафчика вывалили все полотенца, старое постельное бельё. Да что тут происходило, чёрт возьми? Буянил он, что ли? И его вязали полотенцами? Ёп-перный балет…

С трудом волоча ноги, Вершковский добрался до кухни. Тут всё в порядке, посуда цела. Он достал с полки большую керамическую кружку, сыпанул кофе и залил горячей водой из-под крана. Такое пойло – лучшее средство прийти в себя.

Хлебнул и не почувствовал ничего. Ни-че-го.

Да… Что-то пошло не так.

Вершковский присел на табуретку и задумался. Думал обо всём и одновременно не думал вовсе. Потом решительно встал и направился к входной двери. Побродит по улицам, вдохнёт свежего воздуха, авось полегчает.

 

На площадке между вторым и первым этажом задержался, выглянул в окно. Когда он бывал в запое…

Ну да, сейчас он и проверит, в запое ли он…

В запое ему нравилось смотреть именно в это лестничное окно. Хрен знает почему, может, из-за решётки? Чувство защищённости или что бы там проблеял мозгоправ-психиатр. Во всяком случае, тогда – тогда! – созерцание решётки помогало.

Сейчас Вершковский с недоумением озирал прутья, покрытые ржавой пылью, и мутное стекло за ними.

За спиной раздались шаги. Вершковский обернулся. Соседка. Поднимается, пыхтит, тянет за собой сумку на колёсиках.

– Здравствуйте, Анна Николаевна.

Соседка остановилась и, глядя куда-то в сторону, пробормотала неразборчивое.

– Как ваше здоровье?

Вершковского её здоровье не интересовало, хотелось послушать собственный голос. Голос оказался как голос. Обычный.

Соседка скорбно поджала губы и поплелась дальше, что было странно, обычно от неё не отвяжешься. Да и хрен бы с ней! Вершковский вышел из подъезда.

 

Шёл дождь, вялый, противный, из разряда бесконечно-долгоиграющих. Вершковский несколько раз писал такой дождь, но всё время выходило не то. Не удавалось передать ни смиренности, ни безнадёги.

Размышляя о сопротивлении материала, Вершковский дошлёпал до метро. Перед турникетом сообразил: нет ни билета, ни денег. Пристроился за какой-то женщиной и проскользнул следом. Получилось удачно, свистуны из будки его не заметили, а женщина, которую он задел, оглянулась с недовольным видом, но смолчала. Что, в общем, было благом, ибо, как Вершковский подозревал, выглядел он стрёмно, ни дать ни взять пропойца.

Всё ещё размышляя о дожде, проехал несколько станций и вышел наугад. Оказалось, «Красные Ворота».

Хороший получился угад.

Станция завораживала Вершковского так же, как и не поддающийся написанию дождь. Сумрачные красные колонны, шахматные клетки на полу и непонятные ниши в стенах.

В молодости, когда у Вершковского ещё были иллюзии о том, что когда-нибудь он станет известным художником и разбогатеет… Ну, короче, когда он заработает существенную сумму денег, то снимет на ночь станцию «Красные Ворота» и устроит инсталляцию. Из каждой ниши будет выглядывать маска в стиле дель арте, а по центру будет стоять Красная королева. Выберет модель побл*дистее, этакую вамп. Чтобы непременно орлиный нос и надменные глаза. Ну, и остальных девок ей под стать.

А стоять они будут на светящихся клетках. Вершковский продумал этот вопрос. Каждую клетку следует обвести по контуру фосфоресцирующей краской. Но общую гамму станции он, конечно же, сохранит.

Отличная была идея. Хотя почему была? Когда-нибудь он заработает и на эту инсталляцию тоже. Надо только прикинуть смету. Вершковский двинулся вдоль колонн, считая ниши и одновременно припоминая персонажей комедии масок. Сколько их? Не хотелось бы повторяться.

По центру зала, как раз на том месте, которое должна была бы занимать королева, возвышался красно-синий столб. Вершковский потрогал столб – снова то же ощущение холода. Стекло к стеклу. Пластик к пластику. И одновременно – столб был каким-то очень живым. Даже говорящим.

С этого момента Вершковский и начал прозревать суть происходящего. Хотя не до конца, конечно.

 

Некоторое время он стоял, прижав ладонь к границе синего и красного, и удивлялся. Удивлялся тому, что совершенно не удивляется, хотя то, что случилось, было самым удивительным в его жизни, и более того, выходило, что ради этого прозрения он и прожил свою жизнь.

Такой вот ёперный балет.

Вершковский дружески хлопнул столб и собрался было сказать что-то значительное, как услышал робкий вздох.

Рядом стоял старик. Лет восьмидесяти или больше, с лицом, немного напоминающим бульдога, возможно, за счёт дряблых щёк. Ухоженный такой старик, щеголеватый, в хорошо сшитом пиджаке, кремово-белой рубашке и с пёстрым шейным платком вместо галстука. Редкие седые волосы тщательно расчёсаны, между напомаженными прядками просвечивает бледная кожа. Глаза, покрасневшие, в обвисших веках, были наполнены паническим ужасом.

Вершковский пожалел старика. Самому-то было не страшно, а как-то… печально, что ли.

– Здравствуйте, – сказал он и протянул руку.

Старик отшатнулся и забормотал. По интонациям Вершковский догадался, что тот молится. Ну, самое время, ёперный балет.

Вершковский передумал обращаться с трогательной речью к столбу, решил, что уместней будет поддержать старика, однако на ум ничего не шло. Вершковский знал за собой это косноязычие, ему всегда было проще показывать, чем рассказывать.

По привычке окинул старика взглядом, схватывая мельчайшие детали облика, точно собирался писать портрет, и поразился силе, которую вдруг почувствовал. Он вдруг ощутил, как то, что раньше не понимал, например, мерцание цвета Борисова-Мусатова, дрожащие огни Ренуара, чёткие линии Джотто, круглящиеся штрихи Дюрера, сейчас сделалось ясным, как день. Оказывается, дело было не в количестве прокладок под подмалёвку и не в продолжительности мазка, в всего лишь в…

Чёрт, чувства не облекались в слова, ведь на то он и художник, а не ёперный поэт!

Вершковский пошлёпал губами и сказал:

– Да уж, кто бы мог подумать? А лицо мне ваше вроде знакомо.

Старик глянул безумными глазами и спросил совершенно несуразное:

– Вы из тех?

Вершковский ухмыльнулся.

– Нет, я, как вы, из этих.

Удивительно, но ответ, не вполне ясный самому Вершковскому, старика успокоил. Во всяком случае, он перестал бормотать и шарахаться от малейшего движения.

 

Они стояли около красно-синего столба, теперь уже не оскорбляющего эстетические чувства Вершковского, и молчали. Сколько это продолжалось, Вершковский не знал, в новой ипостаси время прекратило своё существование. И это было здорово. Он жалел только о том, что при жизни не додумался написать станцию «Красные Ворота». Не делать дурацкую инсталляцию с масками, теперь он осознал пошлость своей затеи, а написать по-настоящему – передать низкий, сумрачный тон, который издавали багровые пилоны. И ещё показать, как поёт светлый крупнозернистый мрамор ниш, теперь Вершковский знал, как это сделать.

Ну что за ёперный балет? Ведь никто, никто из тех, что будут произносить прочувствованные речи над его гробом – а может, и уже произносят, время-то исчезло – так вот, никто так и не узнает, какую картину он ещё напишет. Грёбаная живопись. Художника по-настоящему оценивают только после смерти, но фокус в том, что именно после смерти художник и становится таковым! Наконец-то понимает, как надо рисовать.

Вершковский досадливо дёрнулся и увидел новую фигуру. Справа материализовался щуплый пацан лет шестнадцати. Тёмно-серая толстовка с капюшоном, из-под которого торчала немытая чёлка, под ней – серые вялые глаза.

– Привет, – буркнул пацан, – пошли.

Вершковский и старик переглянулись.

– Парень, а ты, собственно, кто? – поинтересовался Вершковский.

– Провожающий, – последовал равнодушный ответ. – Пошли, хватит уже.

– Я как-то себе по-другому всё представлял, – сказал старик.

За то исчезнувшее время, которое они простояли около столба, старик изменился. Из глаз ушла паника, костлявые плечи, прикрытые дорогим пиджаком, распрямились, да и сам старик приосанился, как будто бы раздобрел и даже стал выше ростом. Лицо было определённо знакомым, где-то Вершковский его видел.

– Что, простите? – переспросил он.

– Говорю, что я представлял себе данный процесс совсем по-другому. Более значительным и, если угодно, более величественным.

– Представляли? – Вершковский никак не мог переключиться с поющего мрамора. – Что представляли?

– То, что встретит нас за порогом. А вы разве не думали над этим?

Вершковский виновато развёл руками.

– Как-то не довелось.

– Понятно, вы человек молодой. Осмелюсь предположить, что для вас произошедшее было некоторой неожиданностью. Я же, к сожалению, имел время всесторонне обдумать, м-да. У меня, видите ли, рак прямой кишки. Очень неприятная болезнь. А у вас, видимо, сердце? Или несчастный случай?

– Ну да, что-то вроде. Где же я мог вас видеть?

Старик самодовольно усмехнулся.

– И по телевизору могли, и в газетах. И на обложках книг, ежели имели склонность. Я Ива́нов Борис Иванович.

Фамилия не сказала Вершковскому ничего. Он был асоциальным элементом, телевизор не смотрел лет пятнадцать, газеты использовал для того, чтобы заворачивать мусор, а книги читал выборочно. Однако старик произнёс своё имя столь значительно, что не восхититься было – нанести жестокий удар по самолюбию. Поэтому Вершковский ожидаемо ахнул и сказал:

– Да неужели? – и подумав, протянул руку. – Вершковский Андрей.

Старик пожал, и Вершковский отметил его ногти, аккуратно подпиленные и блестящие. А вот кожа была старчески бледная, испещрённая веснушками, бугрящаяся тонкими сизыми венами, и пожатие слабое, почти птичье.

Пацан со скукой наблюдал за ними.

– Ну чё, натрынделись? – наконец спросил он. – Уже можем идти?

Не дожидаясь ответа, повернулся и пошёл. Вершковский и старик снова переглянулись и потрусили следом.

 

Через пару шагов выяснилось, что старик с трудом передвигался. Припадал сразу на обе ноги и шаркал. Вершковский пригляделся и обнаружил, что тот обут в тапочки. Не белые, конечно, а тёмно-синие, и не тапочки даже, а комнатные туфли без задников, может быть, даже сафьяновые, хрен их разберёшь. Обувь, совершенно не приспособленная для ходьбы.

Вершковский тронул проводника за плечо, хотел попросить идти помедленней. Парень обернул недовольное лицо, покрытое россыпью юношеских прыщей, и тут их окатила волна звука и света. Старик испуганно ахнул и прикрыл голову руками, пацан страдальчески сморщился.

Через мгновение Вершковский понял: подъехал поезд. Из своего измерения он видел поезд как сверкающую капсулу – краски, боже мой, какие невероятные краски! – из которой на платформу выплеснулся людской поток. Люди проходили сквозь него. О, какое это было ощущение!

Когда-то давно, теперь уже, можно сказать, в прошлой жизни, Вершковский стоял на скале во время шторма. Под ним бесились волны, его обдавало брызгами, он ощущал вкус соли, запах воды, ветер рвал рубашку и трепал волосы. Примерно то же было и сейчас. Пассажиры проходили его насквозь, он был – как дверь, и он ощущал их чувства – радость, любовь, скуку, горе. Даже людское равнодушие имело вкус. Фантастика, просто фантастика!

Вершковский расхохотался от удовольствия, а вот его спутники… Иванов сжался, не умея увернуться от столкновений с чужими эмоциями, серый парень стоял, безжизненно свесив вдоль тела мосластые руки, и смотрел на толпу совершенно собачьими глазами. Он, вообще, был как бродячий щенок, бог весть сколько времени проведший под проливным дождём.

Толпа схлынула. Последний пассажир мелькнул в сознании Вершковского гаснущей голубой искрой, платформа опустела. Мгновение тишины, и опять стал слышен низкий органный тон поющих мраморных пилонов. Вершковский был окончательно покорён. Ёперный балет, только ради этого стоило умереть, честное слово!

 

Пацан коротко вздохнул, точно всхлипнул, и двинулся дальше. Его спина вздрагивала. Вершковский подхватил старика под локоть. Чёрт, забыл, как этого Иванова зовут. Ну и фиг с ним.

– Пошли, дедуля. – Вершковский почти тащил старика по красным шахматным клеткам.

Ему было по барабану, куда их ведут. Куда бы ни вели, главное, поскорей прийти, а то вдруг он забудет? Хотя нет. Не-ет, такое не забудешь. А нарисовать он сможет. Сможет, ёперный балет. Не может быть, чтобы в раю не нашлось пары кистей. Ну, а если его притащат в ад, что совсем не исключалось, то и там он раздобудет уголёк и нарисует на своей сковородке. Должен нарисовать. Теперь просто обязан.

– Куда мы идём? – подал голос Иванов.

– Прямо, до конца, – ответил парень, не оборачиваясь.

– А что там?

Старик опять запаниковал, и Вершковский снова его пожалел.

– Не переживайте, товарищ Иванов, я помогу, если что.

Старик неожиданно остановился и вырвал руку.

– Не Иванов, а Ива́нов, – сварливо сказал он. – Я бы предпочёл, чтобы вы обращались ко мне по имени-отчеству: Борис Иванович. И перестаньте меня тянуть, я ещё не выжил из ума и способен передвигаться самостоятельно.

– Да и пожалуйста, очень надо. Иди сам, если хочешь.

Вершковский прибавил шагу, догнал парня, который даже и не обернулся, проводник хренов. Несколько мгновений – хотя кто знал, сколько времени исчезло? – они шли молча, бок о бок с Серой толстовкой. Старик бодренько шаркал сзади своими сафьяновыми тапками.

 

Платформа кончилась. То есть, кончилась та часть платформы, которая предназначалась для пассажиров. Хлипкий алюминиевый заборчик отделял часть, доступную для машинистов или кого-то вроде. Короче, для служебного пользования.

Парень положил руку на заборчик, отодвигая. По привычке Вершковский внимательно осмотрел его руки. Кисти непропорционально большие, на тыльной стороне правой руки синее растёртое пятно, как будто бы от чернил, а сверху красные царапины. Или глубокие расчёсы.

Все трое гуськом миновали ограждение, спустились по звонкой металлической лесенке – Вершковский незаметно приглядывал за стариком, чтобы тот не упустил свои тапки, – прошли узкий коридорчик с низким потолком. Упёрлись в серую дверь. Парнишка повозился с замком, дверь распахнулась, и они оказались в небольшой комнате, похожей на жестяную коробку. Металлические стены были выкрашены серой краской, металлический потолок – белой, на металлическом полу лежал коричневый линолеум. Окон не было. Зато вдоль стен стоял ряд стульев, тоже металлических. Они сели, Вершковский посередине.

Немного помолчали.

Затем старик начал ёрзать и бормотать. Это ужасно раздражало Вершковского. Мало того, что комната-коробка давила, как гроб, так ещё и старикашка вертелся как уж на сковороде.

– Да перестаньте вы ёрзать, – прикрикнул он.

– Не могу, – плаксиво ответил старик. – Сидеть неудобно, сиденье холодное, а мне это вредно для здоровья.

– Для вашего здоровья уже ничего не вредно. Забыли, что вы некоторым образом уже того?

Старик испуганно затих, а пацан, наоборот, очнулся и принялся яростно чесать правую руку.

«Ещё один придурок на мою голову», – подумал Вершковский и спросил:

– А ты чего чешешься как шелудивый пёс? Кусают тебя, что ли?

Парень ничего не ответил, но чесаться перестал. Положил руку на колено ладонью вверх и, как маленький, надул губы. Теперь Вершковский пожалел его.

– Дай посмотрю.

Он силой развернул руку тыльной стороной вверх. Мальчишка сопротивлялся, но Вершковский держал крепко. Под красными полосами расплывалась какая-то синяя загогулина. На татуировку не похоже, похоже на шариковую ручку.

– Это что?

– А вам какое дело? – окрысился парень.

– Мне интересно. Сам рисовал?

– Ну, сам.

– Что рисовал? Шпаргалку по физике?

– Сами вы… по физике. Это синий кит.

Вершковский пригляделся.

– Блин, совсем не похоже. Ты китов-то когда-нибудь видел?

Пацан вырвал руку и спрятал в карман.

– Не ваше дело, видел или нет. Это знак такой.

В памяти Вершковского зашевелились какие-то воспоминания. Кит… Кит… Что-то он про это слышал.

– О! – вспомнил он. – Это знак самоубийц, что ли?

Парень презрительно скривил губы.

– Так значит, ты самострел?

– Никакой я не самострел, – обиделся тот. – Киты не стреляются.

– А что они делают?

– С крыши прыгают.

Вершковский представил кита на крыше и покрутил головой. Ну что за хрень у детей в мозгах?

– И ты, значит, прыгнул?

– Прыгнул, – с вызовом ответил парень.

– Ну и как?

Парень опять хотел скривиться презрительно, но вместо этого всхлипнул.

Вершковский положил ему руку на плечо.

– Откуда прыгнул-то? Хоть с высокого места?

– С высотки МПС.

– Круто, – одобрил Вершковский.

– Издеваетесь, да?

– И не думал даже. Значит, ты прыгнул, и что потом?

– Потом оказался здесь, в метро. Провожаю вот.

– А это круто?

– А я почём знаю? – разозлился парень и снова стал чесаться.

– Ну ладно, – примирительно сказал Вершковский. – Я просто поинтересовался. Так, на всякий случай. Неизвестно ещё, что мне приготовят. Давай знакомиться. Андрей.

– Барни.

– Как? – переспросил Вершковский. – Ты нерусский, что ли?

– Почему нерусский?

– Потому что имя собачье, – встрял в разговор старик.

– Сами вы… собачье, – разозлился парень.

– Тише, тише, – Вершковский развёл руки, успокаивая обоих. – Нашли место ругаться.

– А чего он? – одновременно воскликнули его спутники.

– Ну ёперный балет! В детском саду, что ли? Борис Иванович, от вас-то совсем не ожидал.

Старик поправил шейный платок и с достоинством объяснил:

– Признаться, я несколько обескуражен. Совсем не так себе представлял. Думал, всё будет проходить более величественно.

– Появятся ангелы в белых одеяниях, – подсказал Вершковский.

– Ну да, что-то наподобие. Возможно, вы в курсе. Древние египтяне верили, что усопший попадает в некий зал, в центре которого расположены весы, на которых боги Тот и Анубис взвешивают сердце покойного. Интересно, что сердце сравнивается с пером богини Маат. Если человек вёл праведный образ жизни, то сердце и перо весили одинаково, а если грешил, то сердце весило больше. Любопытно, правда?

Вершковский кивнул. В последние дни – а может, года? – он постоянно испытывал тяжесть в груди. Марта твердила, что дело кончится инфарктом, Вершковскому же было приятней думать, что его сердце переполнено прожитыми событиями. Плохо, что воздуху не хватает. Даже сейчас, когда, в общем-то, и дышать было ни к чему.

– Подобные верования мы можем найти во всех мировых религиях, – бубнил старик. – Древнегреческая Фемида с завязанными глазами отправляет людей – одних направо, других налево…

Вершковский расстегнул ворот. Всё равно душно. Поднял голову – потолок низкий. Как в гробу. И лампы эти, ёперный балет!

– …Так или иначе, но все философы сходятся в убеждении, что существует преддверие ада и рая, где души находятся в ожидании и в предощущении вечных блаженств или вечных мучений…

 

Старикашка пел соловьём, наслаждаясь звуками собственного голоса. Вершковскому его лекции были по барабану. Он встал и прошёлся вдоль стульев, на которых они сидели. Семь шагов от стены до стены. Точно консервная банка, и они как кильки. Хотя – Вершковский оглянулся на старика – кое-кто мнит себя осетриной. Второй свежести, ёперный балет.

Потолок не белый, а какой-то серо-белый. Или это отблеск от стен? Вершковский постучал по стене, та отозвалась гулким металлическим звуком. Банка и есть.

– …Но душа продолжает жить, не прекращая своего существования ни на одно мгновение. Когда прекращается видение телесными очами, начинается видение духовное…

Вершковский вдруг вспомнил, как полгода назад Марта жаловалась на заказчика. Ей дали иллюстрировать какую-то детскую книжонку, Вершковский прочёл пару страниц – лабуда. А Марте пришлось прочесть от корки до корки, да ещё придумывать визуальный ряд. Чуть не плача, она говорила, что книга её давит, что чувствует себя – как запертой в жестяной коробке, что ей не хватает воздуха. А ей хотелось бы нарисовать оленёнка. «Кого?» – вылупился на неё Вершковский. «Оленёнка, – радостно ответила Марта. – Такого, знаешь, маленького Бэмби, которого спасли». Оленёнка, блин.

Тогда, помнится, Вершковский посоветовал послать заказчика по известному адресу и выбросить всё из головы. Теперь он подумал, что зря отмахнулся. Быть в банке ужасно. Просто ёперный балет какой-то.

Марта… Надо было с ней всё-таки расписаться. После его смерти – Вершковский поразился, с какой лёгкостью он подумал: «после смерти», а ведь реально – после.

После его смерти его бывшая жена наверняка выпрет Марту из квартиры, и двинет та, бедная, в свой Вышний Волочёк с малой скоростью. А девчонка способная. Да и любила его. А он ей даже прописки не оставил.

Вершковский шумно вздохнул.

 

Узкий галогеновый светильник под потолком замигал. Хрень какая-то.

Старикашкино журчание на мгновение прервалось, точно словесный поток натолкнулся на препятствие, но затем вновь полился.

– …У по-настоящему духовных людей одна стезя – идти в сторону тех тенденций, где законы духа, а значит и красоты, сделают очередное чудо, вольют уставшему обществу новую кровь, новый импульс и новые цели, оживляя и наполняя всё своим целительным присутствием. Духовность есть суть искусства, это и есть духовность как справедливость, терпение и терпимость к Духу…

Вершковский поморщился и потрогал висок. Как же болит голова. Что ж и после смерти она, проклятущая, болит?

– …Сердцевиной всякой культуры являются те духовно-нравственные ценности, выработанные всей историей человечества, которые усвоил отдельный человек, или это усвоило большинство социума…

Внезапно Вершковского осенило.

– Ну ёперный балет! Я вспомнил, откуда я тебя знаю. Ты тот самый хрен, что по суду запретил нашу выставку.

Старик сощурился, вглядываясь. Лицо его приняло надменное выражение.

– Я, кажется, просил обращаться на «вы». И словечки ваши не уместны. Впрочем, я тоже вспомнил вас. Верховский, кажется?

– Вершковский. Но не в фамилии дело. А в том, что ты, гнида… Пардон, вы, Борис Иванович, поступили как свинья. Вы знаете, что устроители выставки получили по два года за экстремизм? Прекрасная семейная пара была, между прочим.

– Не знаю, что там у них была за прекрасная половая жизнь, – желчно ответил Иванов, – но это не давало им право глумиться над идеалами. Это так называемое искусство, которые вы пропагандируете, не что иное, как лежалый товар, уже многократно проданный на вещевых рынках истории. Вы – червоточина, таящаяся в теле сегодняшнего государства российского. Вы – гнусные подражатели худшим образцам капиталистического строя.

– Ах ты, дрянь! А ты знаешь, что я после этого в больницу угодил? После твоего суда? Я, художник!

– Ну в больницу вы угодили не из-за суда, а потому что являетесь алкоголиком. И никакой вы не художник. Равно как и подельники ваши, вы не являетесь деятелями культуры. Культура должна нести процветание своему государству, а вы и вам подобные служите его погибели.

Сжав кулаки, Вершковский вскочил в ярости. Старик тут же вжал голову в плечи и поднял тощие руки, защищаясь.

 

Ударил бы его Вершковский? Несомненно, ударил бы. Обязательно бы врезал, да так, что никчемная старческая головёнка мотнулась бы в сторону, сплющила бы плешивый затылок о серую гнусную стену.

Кулак уже начал своё движение, старик заслонился локтем, Вершковский видел рукав новенького пиджака, ни разу не засаленный, не потёртый, потому что старый мухомор любил дорогие вещи – новые дорогие вещи, – Вершковский видел запонку, блестящую, как драгоценный камень, да наверняка она и была драгоценностью, и её блеск ослепил Вершковского до безумия, и он уже почти выпустил свой кулак на свободу, как…

Как стены их убежища зашатались. Отовсюду шёл грохот и дребезжание, точно какой-то мальчишка со всей дури тряс жестяную копилку, проверяя, на месте ли его медяки. Гул и грохот плющили Вершковского, как молоток плющит шляпки гвоздей, и в какой-то момент он подумал, что это его затылок раз за разом прикладывают к серой стене.

Они застыли. Старик – скорчившись на металлическом стуле, а Вершковский – над ним с занесённым кулаком.

Картина маслом, ёперный балет.

Один Барни оставался спокойным и с любопытством смотрел на них. Когда гул унёсся в никуда, он с издёвкой спросил:

– Чё зассали? Это поезд проехал.

Вершковский перевёл дыхание. Опустил руку, которая ощущалась свинцовым протезом, и хрипло сказал:

– Повезло тебе, старый мухомор.

Иванов горделиво выпрямился.

– Всё равно вы бы не посмели, – сказал он, однако в подрагивающем голосе не чувствовалось уверенности.

Вершковский опустился на корточки и привалился спиной к стене.

Он чуть было не совершил непоправимое. Если бы он ударил старикашку, одним бы ударом дело не обошлось. Он измочалил бы его. Убил.

Хотя… разве можно убить того, кто уже умер?

Тем более что и убийца тоже не вполне жив.

 

Светильник под потолком наконец-то выровнялся и перестал мигать. Хрень какая-то.

Вершковский посмотрел на свою руку. Сжал её, но не в кулак, а как будто держал кисть.

Что он тут вообще делает? На что тратит время? Он уже потратил свою жизнь на какой-то ёперный балет, не хватало так же бездарно тратить то, что ему досталось после жизни.

Он поднялся, сделал шаг к Иванову. Тот отшатнулся. Не испытывая абсолютно никакой ярости, Вершковский протянул руку.

– Ладно, замяли.

Старик демонстративно отвернулся.

– Да и хрен с тобой, – сказал Вершковский и сел по другую сторону от Барни.

– Вы правда художник? – спросил тот.

– Правда. Любишь живопись?

– Вот ещё! Большинство картин – полное дерьмо.

– Так уж и полное?

– Даже полнее полного. Я только одну серию картинок знаю клёвую. Но вы точно её не знаете. Про Крема-Завоевателя.

Вершковский ухмыльнулся.

– «Крем в Средиземье» или «Крем наносит удар»?

Пацан вылупился на него так, словно Вершковский и стал тем самым Кремом.

– Только не говорите, что это вы рисовали.

– Если хочешь, не скажу.

– Погодите… Вы что, в самом деле рисовали Крема? Вы не шутите?

Вершковский не знал, смеяться ему или плакать. Четверть века он пытался написать что-то путное, и вот после смерти, ага, встречает восторженного поклонника, который пускает слюни по комиксу, за который Вершковский взялся исключительно от безысходности бытия, чтобы как-то прокормиться после выхода из психушки.

– Серьёзно, это вы рисовали? Серьёзно? Не слушайте этого старпёра, он ничего не понимает. Вы клёво рисуете. Я бы тоже хотел так рисовать.

– Так иди учись, – ляпнул Вершковский и мгновенно пришёл в ужас от своих слов.

Пацан сиганул с высотки, разлетелся вдрызг, как стеклянная банка с томатной пастой, кишки, небось, соскребали со всей Садовой, а он ему про учёбу.

– Извини. – Вершковский заглянул парню в глаза. – Я придурок, что такое сказал.

– Да ладно, проехали. – Барни отвернулся и отчаянно зачесался.

– Может, тебе надо помыть руку? Полегчает.

– Где ж я её помою?

– А если наверх подняться? Около метро есть киоски, купишь бутылку воды.

– А деньги?

– Я дам. – Вершковский сунул руку в карман. – Ёперный балет, сам без денег.

– Забейте, – сказал парень, – всё равно уже не поможет.

 

– Что вы на меня так смотрите? – спросил он через мгновение.

– Ты говорил, что провожаешь, так?

– Ну да, а что?

– То есть, ты приводишь сюда людей, и что потом?

– Потом я ухожу.

– А потом?

– Потом я иду на станцию и встречаю новых. И привожу их сюда.

– А куда деваются те, что тут были?

– Откуда я знаю? Деваются куда-то.

– А ты сразу уходишь?

– Когда как. По-разному.

– А как ты узнаёшь, что тебе пора уходить?

– Не знаю. Просто ухожу. Иду к столбу, а там опять стоят. – парень вздохнул. – Почему вы спрашиваете?

– Интересно. Откуда ты знаешь, что ты должен провожать? Тебе кто-то об этом сказал?

Барни задумался.

– Нет, не помню. Наверное, я сам понял, что должен делать. Вы разве не поняли?

Теперь задумался Вершковский.

Когда он понял, что умер? Когда очнулся около разбитого журнального столика? Нет, тогда он подумал, что ударился головой, потому что опять запил. Когда выходил из дома? Да тоже вроде не тогда. Ёперный балет! Конечно! Он всё понял, когда услышал музыку камня. Когда увидел цвет.

Двадцать пять лет он мнил себя художником, но только сейчас понял, что он не художник, а дерьмо. Что он после себя оставил? Более-менее приличные полотна конфисковали после той долбанной выставки, и где они сейчас? Плесневеют в каком-нибудь подвале или вообще давно сожжены. Развеяны в прах. А Крем-Завоеватель пережил всех. Это ли не гадство?

– Нет, Крем отличный, – возразил парень.

Он то ли умел читать мысли, то ли Вершковский проговорил свой монолог вслух.

– Зря вы так, – продолжил Барни. – Наверняка и другие ваши рисунки были хорошими. Вы что, поверили этому? – он подбородком указал на старика. – Да он просто из ума выжил, вы что, не видите?

– Вот же мерзость, – прошипел Иванов.

– Да вы сами мерзость и есть! – воскликнул Барни. – Видал я тут таких. Вы ни хрена ничего и не поняли. И не поймёте.

– Стоп, – остановил его Вершковский. – Что он должен понять?

– Ну что все понимают. Не слушайте его, вы отличный художник, я бы очень хотел уметь рисовать так, как вы.

Он так искренне это сказал, что Вершковский даже растерялся.

– Да ладно, чего уж там, – промямлил он и вдруг решился. – Слушай, а давай я тебя научу рисовать?

– Вы серьёзно говорите?

Парень аж задохнулся от неожиданности.

– Серьёзней некуда.

– Во-во, – влез старик, – наконец-то нашёл себе ученичка. Хороша парочка – спившийся алкоголик и недоразвитый малолетний преступник.

Барни дёрнулся, но Вершковский положил руку ему на плечо, останавливая, и посоветовал:

– Забей. Когда станешь художником, ещё не такого наслушаешься.

– Нет, ты послушай, послушай, – не унимался старик. – Самомнение и самодовольство этого, с позволения сказать, художника, – он даже сморщился, произнося слово, – приведёт к тому, что ты под его влиянием совершенно опустишься. Потеряешься как полезный член общества.

Парень ухмыльнулся.

– Ты рожи-то не строй! Достроился уже. А вы, – старик ткнул пальцем в Вершковского, – вы антидуховное зло! И место, куда вы попали, есть закономерный результат вашей жизни.

– Ну, справедливости ради, мы с вами попали в одно место, – Вершковский выразительно оглядел помещение, и низкий потолок, и холодные стулья.

– Это временно, – с достоинством ответил Иванов. – Произошло трагическое недоразумение.

– Ошибка логистики, – подсказал Вершковский.

– Не сметь так со мной разговаривать! – взвизгнул старик. – Я тебе не какой-нибудь дружок-собутыльник. Я глава Российской Академии художеств! Лауреат. Полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством».

– Всё это уже написали на твоей могиле, успокойся.

Вершковский хотел ещё добавить, но осёкся. Внезапно понял, что оглох. Нет, он слышал, как орёт этот клоун (это надо же столько сил сохранить после смерти), слышал, как сопит пацан (аденоиды у него, что ли), но он не слышал красок. Он оглох!

В панике Вершковский заткнул уши ладонями. Может быть, если он перестанет слышать этот ор, он вспомнит?

Тишина поглотила его. Это была абсолютная тишина. Вечная. Чёрная настолько, что с лёгкостью втягивала в себя всё сущее – всё, что было с Вершковским, всё, что ещё оставалось, и всё, чему не суждено было случиться.

Он погружался всё ниже и ниже. Всё тише и тише.

 

Очнулся оттого что кто-то... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: