Крылья Родины

Поршневые «Мустанги» F-51 шли против солнца и заметили нас, когда удирать им было поздно.

«Попались, лошадки, – подумал я, глядя на их старомодно-зализанные фюзеляжи и широко раскинутые крылья. – Ванькин день».

Реактивный МиГ-15 моего ведомого, тупоносый, со смещённым вперёд фонарём, держался рядом. Увидев американцев, он радостно качнул закинутыми назад крыльями. Я улыбнулся. Ваньке не терпелось, и крылья его МиГа были похожи на руки бегуна, победно рвущего финишную ленточку. Как не понять мальчишку-лейтенанта? На серебристом боку его истребителя ни одной победной звёздочки. А пора бы. У меня их уже четыре: один «Шутинг Стар», один «Тандерджет» и два реактивных «Сэйбра».

– Чил… – вышел я в эфир. – Чил…

В бою от нас требовали говорить по-корейски. Для маскировки. Ведь для противника мы были китайскими добровольцами.

– Чил…

Нет, это невозможно выговорить. Последний раз:

– Чил, даньсини маньчё конгиак ха до и та.

Иван вопросительно глянул на меня.

«Тьфу, ты», – выругался я и крикнул по-русски:

– Седьмой, атакуешь первым.

Иван поднял вверх большой палец и тут же спикировал на ближайший «Мустанг». В черном шлеме и кислородной маске он походил на чикагского гангстера из трофейной киношки.

Раз-два-три саданул он 37-миллиметровыми. Мать твою за ногу, ближе подходи! Мазила!

МиГ Ивана взмыл вверх, выходя из атаки, а я полупереворотом нырнул к американцу и рубанул его со всех трёх точек. «Мустанг» судорожно дёрнулся. Шарахнулся в сторону. Шмотья его плоскостей разлетелись кругом, точно их кувалдой размолотило.

– Ага, мистер, не нравится! – зарычал я, разворачивая самолёт.

Американец лёг на крыло и подранком потянулся к морю. Я легко догнал его и зашёл в хвост.

...F-51 скользил полыхающим шаром над заливом, всё ближе и ближе приближаясь к своему огненному отражению. Наконец он слился с ним, вспенивая чёрную воду столбом брызг и дыма.

– У нас гости! – услышал я по радио голос Ивана. – «Сэйбры». Два звена.

– Курс на север. Набираем высоту, – скомандовал я. – Запрашиваю поддержку...

Сзади чернильными галками заходили американские истребители. Теперь они шли от солнца.

– Командир, меня подбили! – крикнул Иван по-русски. – Рулям кранты.

Я оглянулся. На Ванькину машину, сменяя друг друга и полосуя её из пулемётов, пикировала пара «Сэйбров». От гордо задранного хвоста МиГа уже ничего не осталось. В плоскостях дыры. От фюзеляжа после каждого попадания сыпались искры, словно его закоротило.

– Иду на помощь, – крикнул я. – Ванька, держись.

Я видел, как из левого крена самолёт Ивана крутанулся на правый бок. Перевернулся и покатился по краю облака. К чёрной сетке дорог. Охряным заплатам полей. Вниз от слепящего, устремлённого в бесконечность неба. Американцы, добивая МиГ с корейскими звёздами, осами кружили вокруг.

– Машину выравнивай! Триммером! – орал я в эфир. – Прыгай!

Но радио в ответ захлёбывалось сухим кашлем. А самолёт Ивана, точно в замедленной съёмке, переворачивался, взмахивая крыльями, и падал, падал, падал. И дорожка сизого, мёртвого дыма тянулась за ним вдоль снежного облака.

– Ва-а-а-а-нька-а-а!

Я сделал полубочку, выскочил в хвост ближнему «Сэйбру» и, поймав его в прицел, не отпускал гашетку, пока он не задымил. Другой, бросив Ивана, ринулся за мной. Ему на помощь – ещё два.

Я заскочил в облако, резко бросил самолёт влево и, выскочив из белой ваты, увидел четвёрку наших. Они подлетали с трёх часов. А ещё одно звено – с девяти. Американцы их тоже заметили, мгновенно сориентировались и припустили к морю.

«Форма китайская. Документов нет. Только значок Мао на груди», – подумал я об Иване, и мне захотелось вдруг заплакать.

Александр Игнатьевич Рожнов, седой, по-армейски коротко стриженый старик, открыл глаза. Он облизнул сухие бледные губы и написал на чистом листе чёткими, выстроенными по-парадному буквами: «Американец не мог не понимать всю опасность сложившейся ситуации. Его «Сэйбр» сделал резкий разворот и спикировал. Однако я не отставал. На расстоянии ста метров поймал его в прицел, дал очередь и увидел позади кабины пилота оранжевую вспышку. Это был пятый сбитый мною вражеский самолёт. Истребитель из…»

Александр Игнатьевич остановился. Собрал на лбу морщины, скользнул взглядом по серебристой модельке МИГа-15, траурной фотографии, с которой улыбалась Шурочка, стопке исписанной бумаги. Потом отложил ручку и потёр виски.

«Не может быть, – подумал он. – Неужели забыл? Помню, что 336-я эскадрилья истребителей США. А Боевое авиакрыло какое? 51-е или 4-е? Не может быть!»

Цифры всегда были его коньком. О нём даже в дивизии легенды ходили. Неужели старость?

Александр Игнатьевич поднялся со стула. Пол под ним качнулся и пошёл вверх, точно самолёт, укладывающийся на спину. Александр Игнатьевич взмахнул рукой, подался вперёд и ухватился за край стола. Постоял немного, стараясь дышать ровнее.

Дверь скрипнула. В комнату прошествовал Берримор, рыжий котяра, оставленный на лето для присмотра. Он осмотрелся, повёл порванным у основания ухом и впился в старика взглядом, неотрывным, в упор.

Александр Игнатьевич перевёл дыхание и глянул на часы.

– Ну, что зыркаешь? – всё ещё тяжело дыша, ругнулся он. – Так точно. Заработался. Сам тоже не ел.

Сквозило. Прошаркав на кухню, Александр Игнатьевич затворил окно. Потом заглянул в буфет, где хранились консервы. Справа – килька в томатном соусе. Слева – пёстрые кругляши с кошачьим кормом. Хозяйка оставила. Специально для этого, заросшего кустистыми бакенбардами фон-барона. Полный беспредел! Негодуя, Александр Игнатьевич снял верхнюю банку из правой стопки.

Пока он её открывал, Берримор стоял рядом, не спуская прищуренных глаз и словно отчитывая за халатную беспечность.

– Да уж кончай... – бубнил Александр Игнатьевич, косясь на него. – Без тебя забот полон рот. Твоя вот явится – на неё зыркать и будешь. Небось не долго осталось.

Он вынес кошачью миску на балкон, где устроил Берримору столовку. В углу стоял глянцевый пак с ароматизированными гранулами и перевёрнутый вверх дном пластмассовый кошачий туалет. Тоже хозяйка оставила. «Совсем рехнулась», – покачал головой Александр Игнатьевич.

Вернувшись в комнату, он посмотрел на разложенные бумаги и нахмурился.

– Итак, – сказал он себе. – 51-е или 4-е?

Когда в прихожей засвиристел звонок, Александр Игнатьевич доставал с антресолей журналы «Крылья Родины», сброшюрованные по годам.

– Когда-нибудь мне делом заняться дадут?! – рассердился он, но со стула слез, расправил плечи и по-военному зашагал открывать дверь.

– Вот, Игнатьич, к тебе, – скривила губы Евдокия Поликарповна, соседка и жена отставного майора-особиста. – Гостья. Явилась, не запылилась.

Из-за её широкого плеча выглянула белобрысенькая американка в заношенной футболке и шортах цвета хаки. Рядом с ней стоял здоровенный чемодан с ярлыком авиакомпании «Дельта». Американка широко смотрела сквозь кругленькие очочки и улыбалась, показывая ровный ряд абсолютно белых зубов.

«Зубы отбеливают, – подумал про себя Александр Игнатьевич, – а одеться как следует тямы не хватает. К дикарям, думают, приехали. Эх, не успела Шурочка уму-разуму научить».

– Вишь, лыбится, пиндоска, – кивнула на американку соседка. – Не знает, что скоро их под зад ногою.

– Что за чушь, – возмутился Александр Игнатьевич. – Они здесь с образовательной миссией.

– Знаем мы их миссию, – отмахнулась соседка. – Муж рассказывал. А вот в Партии Россов уже больше ста тыщ, слыхали?

– Нет, – ответил Александр Игнатьевич. – Не слышал. Не интересуюсь.

– Зря, – скривилась соседка. – Сегодня в парке митинг. Все желающие вступают. В партийны ряды.

– Да? – рассеянно сказал Александр Игнатьевич.

– Мы вот всем подъездом идём. Только вы, Игнатьич, остаётесь. Нехорошо вам, генералу, боевому лётчику, отставать... Там и десантники сегодня... Тоже ваши... Воздушные... Празднуют...

– Извините, – перебил её Александр Игнатьевич, – я бы хотел поговорить с Шелли.

– Как знаете, – поджала губы соседка. – Только не пожалейте потом.

– Что?! – Александр Игнатьевич вскинул голову, сверкнул глазами и хотел уже гаркнуть, как вдруг на мгновенье замер и отчеканил вслух:

– 15 февраля 1951 года, F-86Е "Сэйбр», бортовой номер BU 51-2875, 336-я Боевая эскадрилья, 51-е авиакрыло, второй лейтенант Джеймс К. Стоун.

Соседка сделала ему круглые глаза, отступила на пару шагов и покрутила пальцем около виска:

– Совсем свихнулся! И Шурка такой же была!

– Не сметь жену мою Шуркой называть! – побагровел лицом Александр Игнатьевич.

– Бывшую жену! – бросила в ответ соседка и не по возрасту легко взбежала по ступенькам до конца пролёта. – А пиндоска пусть кота своего не выпускает. Отравлю!

Евдокия Поликарповна скрылась этажом выше, поливая бранью Америку и её прихлебателей. «Ах, ты, – подумал Александр Игнатьевич. – Десять лет с мужем по Германиям, Польшам да Венгриям кружила, а толку никакого. Не то, что моя Шурочка».

Сконфуженная американка напряжённо вслушивалась. Потом достала из кармана потрёпанный блокнотик, полистала его и произнесла по слогам:

– Е-ва пси-хо-вать?

– Психует, – поправил её Александр Игнатьевич и добавил:

– Нет. Она так разговаривает.

Шелли Кларксон, двадцатипятилетняя учительница английского языка из Массачусетса, второй год преподавала в школе, где директорствовал племянник Шурочки. После распада Союза, свято уверовав в новую эру любви и братства, он стал активистом движения «People to People» и раздобыл себе в школу американского специалиста. Не найдя ничего лучшего, племянник поселил её в доме офицеров-отставников прямо под квартирой тётки.

Американка, не привыкшая к тому, что воду дают по графику: два часа утром и два вечером, – тут же затопила соседей снизу. Как же орал бывший подполковник интендантской службы, чья гэдээровская мебель плавала по щиколотку в воде! А отставник-особист на полном серьёзе уверял, что произошла диверсия.

– Sorry, – хлопала перепуганными глазами Шелли. – I’m very, very sorry.

В тот же вечер она сидела у Рожновых на кухне, и Шурочка, успокаивая, поила её чаем и показывала семейные фотографии.

– Oh, my Dad also used to be a pilot, – радостно всплеснула руками Шелли, когда увидела фотографию Александра Игнатьевича в лётной форме.

– Тоже был лётчиком? – удивилась Шурочка. – В Корее?

Александр Игнатьевич демонстративно поднялся и, не говоря ни слова, ушёл читать свежий номер «Крыльев Родины».

Через пару недель мисс Кларксон не успела вовремя поднести спичку к фитилю колонки, и стёкла её окна разлетелись по двору. Приехавшая аварийка отключила газ во всём подъезде, а делегация офицерских жён отправилась сначала в школу, а потом в ЖЭК. Сосед-особист многозначительно поглядывал, точно говоря: «Я же предупреждал».

Одному Богу известно, чего стоило племяннику Шурочки уладить этот скандал. Шелли плакала на кухне, а Шурочка гладила её по голове, точно малого ребёнка, и утешала:

– Шелличка, милая, всё обойдётся. Всё обойдётся, девочка моя.

Александру Игнатьевичу не нравилось их сближение. Он не мог понять, что её, жену лётчика-истребителя, может привлекать в потенциальном враге их Родины. Шурочка, однако, говорила, что Шелли ей как дочь, а на дворе другое время. И он не спорил. Так в их доме повелось. В эскадрильи, потом в дивизии и училище командовал он, а дома – она. Кроме того, с детьми у них по молодости не получилось, хотя оба их очень хотели. Да только до детей ли было! После Кореи Александр Игнатьевич отправился «инструктором» в Египет, потом в Нигерию, Конго. Ордена, сверхсрочные звёздочки и подписка о неразглашении. «Почему вдруг эта американка?» – гадал он, бережно прижимая к себе ночью родное, тёплое тело жены.

В ноябре, на День Благодарения, Шелли решила собрать всех соседей у себя. Шурочка умудрилась достать ей тощую индейку, помогла притащить водки и красного полусладкого, провела два дня у плиты, готовя по американским рецептам тыквенный пирог, начинку для индейки и клюквенный соус. Шелли, прибегая с уроков, целовала её в щёку и неуклюже помогала.

Александр Игнатьевич от участия в подготовке и самом праздновании принципиально устранился. Никаких Дней Благодарения, а тем более американских, он не признавал. Кроме того, уже год как он писал воспоминания о своих однополчанах, лётчиках-интернационалистах, и слушать английскую речь было для него сродни предательству их памяти.

Шурочка пришла домой разрумянившаяся от вина и очень довольная. Она тут же принялась рассказывать мужу, как удалась вечеринка, и что отставники даже выпили с Шелли на брудершафт.

– Как ты? – спросила она. – Знаешь...

– Я начал писать главу, – перебил жену Александр Игнатьевич, – как погиб Ваня Охапов.

Шурочка осеклась. Прикусила губу и уставилась на своё отражение в ночном окне. Лейтенанта Ивана Охапова, ведомого капитана Рожнова и боевого их товарища, американцы сбили в марте 51-го над рекой Ялуцзян.

– Ты ничего не поел, – наконец сказала она. – Давай разогрею.

Заснули они поздно. Всё перебирали фотографии и военные письма, замаранные то там, то сям цензурой. Тихонько слушали скрипучую пластинку со старыми песнями. Танцевали, прижимаясь друг к другу. Немножко плакали и вспоминали то далёкое время и друзей-товарищей, оставшихся в нём навсегда.

Шурочка, никогда не болевшая и ни на что не жаловавшаяся, умерла перед майскими праздниками. Обширный инфаркт миокарда. Даже до больницы не довезли.

В Доме гражданской панихиды, а потом на кладбище и поминках Шелли, вся в чёрном, была рядом с Александром Игнатьевичем. Он глядел в никуда, никого не замечая, и всё время молчал. Однако, к удивлению соседей, уже на следующий день спустился с отвёрткой к американке и починил утюг. А в конце недели поставил ей новый замок и помог переклеить обои в прихожей.

Казалось, что Александр Игнатьевич , точно эстафетную палочку, принял от Шурочки заботу о Шелли, хотя она в ней к тому времени особенно не нуждалась. За год как-никак научилась пересчитывать сдачу на рынке, стирать, а потом сушить на балконе одноразовые пакеты, запасать воду и мыться в ванне из ковшика. Но так Александр Игнатьевич привык: всё, что они с женой начинали, обязательно доводить до конца. Ну и потом, кроме вечно занятого племянника, никого у него в жизни не осталось. А Шурочка эту девчонку за что-то любила.

– Заходи, – сказал Александр Игнатьевич. – Что у порога стоять?

Он помог Шелли втащить в прихожую чемодан, снял с гвоздика ключи от её квартиры и спросил:

– Чаю выпьешь?

– Чай не drink, какая сила, – радостно кивнула Шелли, сунув ключ в карман.

– Запомнила, – улыбнулся Александр Игнатьевич, услышав любимую Шурочкину присказку. Он не переставал удивляться, как много ушедший навсегда человек может оставить неожиданных напоминаний о себе.

– Как там далше? – подняла к потолку глаза Шелли. – Совсем забыл.

– Забыла, – поправил её Александр Игнатьевич и закончил:

– Чай попил, совсем устал.

– Так точно, – отрапортовала Шелли и вскинула ладошку ко лбу.

– Эй, – остановил её Александр Игнатьевич. – К пустой голове руку прикладываешь.

Пока он собирал на стол, Шелли достала из чемодана увесистую книгу в блестящем переплёте.

– Тебе, Alex, – сказала она.

Александр Игнатьевич глянул краем глаза на книгу. Американский справочник по Корейской войне. То, о чём он давно мечтал.

– Спасибо, – спокойно ответил он, хотя сердце встрепенулось от радости.

– My Dad, – сказала Шелли, ткнув в раскрытую книгу пальцем.

На фотографии Александр Игнатьевич увидел вихрастого паренька в светлом пилотском комбинезоне и с такой же, как у дочери, белозубой улыбкой. Он выглядывал из открытого окна кабины четырёхмоторной «летающей крепости» B-29. На фотографии стоял год – 1951, Окинава, 93-я бомбардировочная эскадрилья.

– Да-а, – подумал про себя Александр Игнатьевич. – Выбрасывает жизнь коленца».

В апреле 51-го они, легендарные «хончо», как звали их на японский манер янки, здорово покрошили эти самые «крепости» над мостом в Уйцзю. За десять минут боя он лично сбил два бомбардировщика. Сам видел, как они, горящие, падали в море. Слава Богу, паренёк этот не попался ему под руку тогда, а то...

Александр Игнатьевич взглянул на Шелли. Она протирала очки и близоруко ему улыбалась.

Александр Игнатьевич замер. На него смотрели Шурочкины глаза. «Да, ну...» – подумал он и тряхнул головой, сбрасывая наваждение. Он никогда не верил во все эти новомодные разговоры о переселении душ. Но ведь глаза...

– Как Берримор? – спросила Шелли, закрываясь стёклами очков. – Здоров?

«Тьфу, ты, – подумал про себя Александр Игнатьевич. – Померещится же такое».

– А что ему сделается?– сказал он вслух, пожимая плечами.

Блохастого и тощего Берримора, почти до смерти подранного собаками, Шелли притащила домой с помойки. Позвонила в Америку матери – ветеринару и, получив инструкции, принялась выхаживать.

Усыновлённый Берримор мгновенно стал притчей во языцех. Соседские тётки, видя американку, волокущую пёстрые жестянки с кошачьим кормом, обиженно поджимали губы, словно им нанесли личное оскорбление. Мужики, забивавшие с утра до вечера «козла», наоборот, ржали, когда Шелли выводила Берримора на кожаной шлейке во двор, и кричали, подкалывая: «По чём собачка, мадам?»

И всё было бы ничего, да только время от времени у Берримора вылезала наружу его помоечная натура. То он гадил на коврик Евдокии Поликарповны, то пугал до смерти пинчика отставного интенданта, а то орал без продыху всю ночь напролёт. Так что на лето, когда Шелли отправилась в отпуск, оставлять его, кроме Александра Игнатьевича, оказалось не с кем.

– Где он? – спросила Шелли. – Гулять?

– Ну, да! Выгонишь его днём, – усмехнулся Александр Игнатьевич. – На балконе прохлаждается.

Шелли приподнялась с табуретки и приблизилась к окну, чтобы увидеть Беримора, дремавшего на балконных перилах.

– Oh, Pussyсat, – умилилась она и постучала пальцем по стеклу:

– Barrymore! Barrymore!

Всё остальное случилось, точно в стремительном воздушном бою. Услышав знакомый голос, Берримор навострил уши, приоткрыл жёлто-зелёные глаза и тут же мягко поднялся. Пройдя до конца перил, он радостно мяукнул. Потом ещё раз, чуть громче. Затем присел и пружинисто сиганул с балкона в закрытое кухонное окно.

Александр Игнатьевич слышал удар в стекло, скрежет когтей по жести подоконника, визг Шелли и вопль Берримора, пикирующего с четвёртого этажа.

«Допрыгался», – подумал он.

Выйдя из ветлечебницы, Александр Игнатьевич скептически посмотрел на перевязанного кота: «Не жилец». Шелли прижимала Берримора, завёрнутого в мохнатое полотенце, и что-то ему тихонько говорила.

Александр Игнатьевич откашлялся.

– Я в библиотеку, – сказал он. – Ты через парк не ходи. Возьми такси или...

Шелли схватила Александра Игнатьевича за руку и, показав белоснежные зубы, принялась её благодарно трясти.

– Ладно, ладно, – смутился он, но тут же нахмурился. – Через парк, говорю, не ходи. Митинг там. Десантники празднуют. Не ходи.

Шелли продолжала улыбаться, прижимая Берримора, точно ребёнка, к груди. «Самой в пору детей иметь», – подумал про себя Александр Игнатьевич и, кивнув на прощанье, зашагал к троллейбусной остановке.

Почти подойдя, он оглянулся. Шелли с котом на руках шла к воротам парка. «Тьфу, ты», – сплюнул он в сердцах и взмахнул рукой:

– Шелли! Шелли!

Стоявшие на остановке удивлённо обернулись.

– Учительница, – объяснил он им, – американка. Через парк пошла. Ну что ты с ней поделаешь!

Двое подростков, обнимавшихся на скамейке, засмеялись и вернулись к своему занятию. Мичман с авоськой и дипломатом отвернулся, делая вид, что не слышит, и лишь старушка в ситцевом халате и войлочных тапочках запричитала:

– Ой, худо! Ихний флаг давеча там палили.

Подошёл троллейбус.

– Ну, что, дед, заходишь? – подтолкнул Александра Игнатьевича подросток, державший за талию свою подружку.

– Не задерживай!

Протиснувшись вперёд, Александр Игнатьевич чуть присел, чтобы получше разглядеть парк.

Из центральной аллеи выходил народ, всё больше пожилой, возбуждённый, с чёрно-жёлто-белыми бантами Партии Россов и скрученными транспарантами в руках. То там, то сям мелькали безрукавые тельники и голубые береты отставных вэдэвэшников. Поскуливая и мельтеша огнями, проехала неотложка с надписью «Скорая помощь». Ни одного милицейского бобика или серо-голубой тужурки.

– Всё! Не резиновый, – прокричал водитель. – Закрываю!

– Постой! – скомандовал Александр Игнатьевич. – Выйти надо!

– Идрит твою за ногу!Спал ты, старик, что ли?

Под возмущённые возгласы, сквозь прижатые друг к другу тела, через толчки локтями Александр Игнатьевич продрался к двери и выбрался наружу. Он тяжело дышал и чувствовал в груди пустоту. Так с ним бывало в бою, когда, уменьшая радиус разворота, чтобы выйти американцу в хвост, он проделывал на самой верхотуре круга Люфтберри крен и пике, едва не теряя сознание от перегрузки.

Держась за сердце и стараясь дышать ровнее, Александр Игнатьевич заковылял в сторону парка. «Идиотка американская, – злился на ходу он. – Дура непуганая».

Мимо проехал милицейский уазик, раскачиваясь туда-сюда на колдобинах. Он мигал разноцветными маячками и повизгивал сиренами, точно предупреждая, что едет и скоро будет на месте.

Александр Игнатьевич прибавил шагу. Воздуха не хватало. Рванул ворот рубашки. Верхняя пуговка отскочила, но он этого не заметил.

Шелли стояла около фонтана, в котором, матерясь и брызгаясь, купались поддатые десантники. Двое из них, ещё мокрые, стояли перед ней, преграждая дорогу. Передний, в разорванном тельнике и с разбитым в кровь лицом, глядел, набычившись, недобро. Его товарищ, с татуировкой «За ВДВ» на правой руке, держал пивную бутылку, ухмылялся и перекатывал сигаретку из одного угла рта в другой. Около них суетился мужичок с трёхцветным бантом на лацкане. Он тряс наградными колодками, мотал головой и тыкал пальцем в Шелли. Александр Игнатьевич узнал мужа Евдокии Поликарповны.

– На хачку не похожа, – сказал татуированный, отхлёбывая пиво прямо из горлышка. – Как, сержант?

– Я амэриканка, – улыбалась им Шелли. – Я учить ваш город детей.

– Пиндосня, – мотнул головой сержант и засопел, широко раздувая ноздри. – Тварь!

– Да, да! Они все педики да лесбиянки! – брызгал слюной особист. – Дерьмократы!

«Уиу-уиу-уиу», – стонала вдалеке милицейская сирена. Мокрые парни в спортивных штанах и десантных беретах, гогоча и поругиваясь, плескались в фонтане. Перевязанный Беримор испуганно таращил глаза и прижимался к Шелли.

– Barrymore, – успокаивала его она. – Calm down.

– Даже кот по-нашему не бум-бум, – злился отставник. – А дети? Всех зомбируют.

– Хрена лысого, – выплюнул потухшую сигаретку татуированный десантник и плеснул в Шелли пивом.

Шелли испуганно сдёрнула очки. Стала их протирать.

– Замочи её, сержант!

Сержант сжал кулаки и угрожающе двинулся к ней:

– За пацанов наших... «Стингером» их... Под Кандагаром...

– Отставить! – точно сгусток выхаркнул Александр Игнатьевич.

Со свистом всасывая воздух, он закрыл собой Шелли.

– Отставить, сержант!

Опешившие десантники смотрели на него сверху вниз.

– Ты кто?

– Генерал-лейтенант Рожнов, – объяснил им особист. – В отставке. Америкашек опекает.

– Продался, значит! – рванул не себе тельник сержант. – Мы кровь, сука, проливали!..

– Оставить тыкать старшему по званию! – захрипел Александр Игнатьевич, но в это время татуированный, размахнувшись, ударил его бутылкой по голове.

«Фонарь разлетелся вдребезги. Ручку управления заклинило. Осколок рассадил лицо и кровь забрызгала приборную доску..».

Тёплая ладошка вытирала стекавшую на глаза кровь. Лазоревые, каким бывает небо после дождя, с чёрными, едва заметным крапушками на радужке и мягкой припухлостью век, на него глядели глаза молодой Шурочки. Она плакала и слёзы оставляли на её припудренном лице блестящие бороздки.

– Шурочка, – пошевелил губами Александр Игнатьевич. – Милая... Прости меня...

– На рынке! Чехи и азеры!..

Мимо пробежал долговязый парень в резиновых вьетнамках, тельняшке и голубом берете. Он вздувал вены на тощей шее и размахивал руками.

Шелли положила голову Александра Игнатьевича на колени, а перебинтованный Беримор лизнул его шершавым, точно мелкая наждачка, языком.

«Может, всё-таки выживет», – подумалось Александру Игнатьевичу, прежде чем он закрыл глаза.