Сон в дембельскую ночь

      Солнце уже садилось в пышно багровеющие облака, скрытые от глаз верхушками могучих сосен, стоявших в тайге, как полк на плацу перед строевой подготовкой, а рядовой Бобрушев всё шёл и шёл по едва заметной звериной тропе. Автомат больно колотил в спину; душный влажный воздух выжимал из него пот, подобно тому, как он сам вчера выжимал воду из чужого кителя. От пота и наворачивающихся время от времени слёз щипало глаза, которые от усталости были, словно полны песка и застились порой мутной пеленой от длительного недосыпания. Тогда Бобрушев присаживался на ближайшую корягу и, отхлебнув раз-другой из фляжки, прикрывал на пару минут глаза. Всё вокруг немедленно начинало качаться, проваливаясь куда-то и тогда, вновь поднявшись, он шёл дальше…
     

      …Их привезли в учебку в середине июня. Когда семь суток назад их посадили в вагоны, ребята весело шутили, пели и пили, кричали в открытые окна вагонов:
      – Да здравствует Дембель-87! Ура, Донбасс!
      Все были уверены друг в друге и знали: едет самый дружный, самый боевой донбасский "спетый и спитый" призыв. Один за всех и все за одного…
      Но пока неделю колыхались в вагонах, пока освоились в учебке – перессорились и передрались между собой, как собаки, а уж о том, чтобы защитить друг друга от таджиков и азербайджанцев, считавших себя полноправными хозяевами учебного батальона, не было уже и речи…
      Пройдя курс молодого бойца и приняв присягу, начали "летать" салабоны-85…
      Сначала я был салабоном,
      Полгода гоняли меня:
      Всего тогда вволю досталось –
      И мата, и бляхи ремня…
     

      …Не заметив в потёмках выступивший из земли корень дерева, Сергей Бобрушев, споткнувшись, растянулся во весь рост и ствол автомата, непостижимым образом извернувшись, пребольно ударил по затылку. Сел, снял с плеча оружие и положил его рядом. Прислонившись спиной к дереву, прикрыл глаза.
      "Нужно идти", – угасла в усталом мозгу последняя здравая мысль.
     

      – Май-85, подъём! Подъём, бля…
      Старший сержант Ирмяков, по кличке Урюк, подошёл к не сразу проснувшемуся, а потому замешкавшемуся Бобрушеву. На руку намотан ремень со свободно свисающей бляхой.
      – Да хирена пхираслюжиль, салабон? – на изувеченном до неузнавания русском спросил "дед". Глухой звук удара, бляха попала по руке и Сергея мигом "сдуло" со второго яруса.
      Оправившись от следующего удара сапогом в живот, он замер по стойке "смирно".
      – Салабоны, – лениво прогундосил в нос сержант Пидворенко, прозванный Хохлом, – что-то комары спать мешают.
      – В общем так, – вынув изо рта сигарету, поставил "боевую" задачу другой "дед". Вас здесь двенадцать человек. Каждый показывает мне по десятку убитых комаров, муха – канает за два комара, и спокойно спит до официального подъёма в шесть утра.
      – Пошёл!
      Палатка сразу наполнилась суетящимися, неуклюжими фигурами в трусах и майках, прыгающими на стенки палатки и бьющими каждый своей пилоткой комаров и мух. Среда шума хлопающих по полотну пилоток, шлёпанья босых ног, раздался голос Урюка:
      – Адын на шухир, а с тэми, кито нэ справыцца с баэвой задачэй, буду занымацца лычно!
      Часа через два все салабоны один за другим, продемонстрировав "трофеи", улеглись на свои места. Очкогрёб (на армейском жаргоне – подхалим, подлиза) Ялдызов, похваставшись двадцатью комарами и парой мух, заработал одобрительное похлопывание по плечу и снисходительную фразу рядового Булгашова, именуемого Кексом:
      – Ложись спать, сынок!
      Остался стоять посреди палатки только Сергей, да часовой за полотном.
      – Учить надо сынка! – переглянувшись со своим до неприличия близким другом, ефрейтором Смоктуном из Горловки (кличка – Сосун), небрежно бросил со своей койки ефрейтор Вольтан из Мариуполя (Миша-толстый) и, повернувшись на бок, вскоре засопел носом.
      Ирмяков вразвалку подошёл к растерянному салабону.
      – Сыматры, как биёт кандыдат!.. – взвизгнул он и резко развернувшись, въехал локтем в бок Сергею.
      Тот, вскрикнув, не удержался на ногах и рухнул на дощатый пол палатки.
      – Па-а-адыём, билля!.. – свистнула бляха и резкой болью обожгло спину.
      – Спишка! – рявкнул Урюк, что означало команду "Вспышка!"
      Выполняя её, Бобрушев снова рухнул на пол и прикрыл голову руками.
      – Атбой! Медлена! Спишка!
      – Атбой! Медлена! Спишка…
      От полога потянуло табачным дымком.
      Легко вскочив с койки, младший сержант Гидросименко, не обуваясь, неслышно подкрался к выходу и протянув за "дверь" руку, как морковку с грядки, выдернул из-за полога "часового".
      – Ты что, сука, "дедушкой" стал? На посту куришь, козёл?!.
      Через пару минут произошла "смена караула". "Получивший в рог" незадачливый курильщик Ёлкин занял место Бобрушева, а тот, в свою очередь, был выдворен за полог – "на стрём". Занятия возобновились с удвоенной интенсивностью. Ёлкин падал и вскакивал по командам "Вспышка!" и "Отбой!"; отжимался на руках; висел на спинке кровати, держась лишь с помощью брюшного пресса; выполнял двести приседаний, после чего делал "Подъём-отбой!"; неуклюже болтая в воздухе ногами, отжимался от рам двух кроватей верхнего яруса и, наконец, совсем изнемогший и мокрый от лившегося в три ручья пота и слёз ненависти, совершил "преступление" намного более серьёзное, нежели курение на посту – отказался повиноваться "старикам".
      Злой и измученный стоял Ёлкин перед приподнявшимися от неожиданности и удивления "дедами" и "кандидатами", и кулаки парня сжимались от душащей его бессильной ярости.
      Это было, как звонкая пощёчина всей системе "дедовщины" вообще и старослужащим этого взвода в частности. Особенно оскорблённым чувствовал себя Урюк и, видимо поэтому, набрав в лёгкие как можно больше воздуха, рявкнул во весь голос:
      – Ма-а-ай-85, па-адиём!!!
      Как горох посыпались "салабоны" с коек второго яруса, оставляя в нагретых ими постелях последнюю надежду наконец-то уснуть.
      – Абисняю задача, – как раненый бык, ревел Урюк, – сичас кажди…
      Что хотел сказать дальше смертельно оскорблённый поведением строптивого салабона старший сержант – осталось в тайне. Спас положение стоявший на стрёме Бобрушев. Изобразив на лице испуг, он влетел в палатку и громким шёпотом "заорал":
      – Шухер! Комбат идёт!..
      В мгновение ока всё преобразилось и даже побагровевший от гнева Ирмяков бросил Ёлкину:
      – Атбой.., да следущига раза…
      Появление комбата в палатке личного состава, да ещё после отбоя, было настолько нереально, что от растерянности Бобрушеву поверили безоговорочно. Тем более, что ни салабоны, ни старослужащие – никто и предположить не мог, что комбат в это самое время занимается начальной военной подготовкой с двумя весьма прилежными девицами допризывного возраста…
     

      …Треск хрустнувшей ветки заставил Сергея вздрогнуть, проснувшись от внезапного шума. Он открыл глаза и огляделся.
      В синем, сгущающемся сумраке тайги, сквозь высокие кроны сосен едва пробивалось алое зарево уходящего под землю светила. Сосны как-то странно, вразнобой качались и гудели, споря с озорным ветром, щекотавшим их верхушки. Усталый мозг Бобрушева всю эту картину воспринимал как какую-то нелепую, окрашенную закатом в зловещий фиолетово-красный цвет декорацию. Вскоре снова резко стал наваливаться мрак. Сергей попытался вспомнить что-то очень важное и не успел, провалившись в манящую чёрную бездну…
     

      У англичан неделя начинается с воскресенья. В роте управления N-ой дорожно-строительной бригады воскресенье началось с ЧП: исчез рядовой Ёлкин.
      Часть построили по тревоге, поставили задачу: найти в кратчайшие сроки! Поскольку автомат Ёлкина остался в части, другие воинские части к поискам дезертира командованием решено было пока не привлекать. К чему лишняя шумиха? Свои воины найдут, свои же "деды" и накажут. А как же иначе? На "дедовщине" вся дисциплина и держится…
      Искали весь день и под вечер, когда уже смеркалось, нашли…
      Ёлкин висел на брючном ремне и ветка сосны, к которой ремень был привязан, согнулась, опустив тело почти до самой земли… Тёмное, синюшного цвета лицо, вывалившийся изо рта распухший язык и крепко сжатые, словно от бессильной ненависти, кулаки…
      …А в понедельник утром, после завтрака, забыли обрезать метр*. Двадцать сантиметров длиною был он, а должно было быть уже девятнадцать… Восьмое сентября на карманных календариках каждого из "дедов" ещё не было зачёркнутым, проколотым, счищенным иголкой или бритвенным лезвием. Восьмого сентября оставалось девятнадцать дней до приказа и до праздничной дембельской ночи. А метр обрезать салабоны забыли… Забыли все, как один…
      Вечером все молодые* и салабоны подходили по очереди кто к младшему сержанту когда-то, а ныне разжалованному за "неуставные отношения" до рядового, Клычкову (Клыку), кто к его почти однофамильцу ефрейтору Клыкову (тоже – Клыку), кто к Кексу, кто к Гидросименко, и получали по "пятачку", чтобы впредь забывать неповадно было. Никто, однако же, не хотел подходить к Урюку, все знали – этот больной на голову сукин сын стареется бить как можно сильнее, с оттяжкой, а то и ребром бляхи. Никого не дождавшись, Ирмяков окликнул Бобрушева:
      – Эй, задрота, биля!.. Ка мине, нах…
      Подойдя, Сергей, как это положено по неписанным законам "дедовщины", нагнулся, взявшись за носки сапог руками и приготовился к худшему. Но удара не последовало. Младший сержант Гидросименко неожиданно поймал за бляху занесённый Урюком ремень.
      – Ты чё?!. – вызверился тот.
      Гидросименко спокойно спросил:
      – Слушай, Исмагил, ты позавчера в баню ездил с ротой?
      – Нэт, я завтра в самоход* иду, зайду и в баня. А пазавчэра нэ пашол – спат хатэл…
      – Значит, ты не видел синяки у него на заднице, кивнул Петро на Бобрушева, – и как кусок* на них косяки бросал*, тоже не видел, – заключил младший сержант.
      – А если эта чума, – продолжал он, – заложит, то нам всем, а тебе – в первую очередь, зона корячится. Врубился, Урюк?
      – Дак што, – кипятился тот, – пускай нэ рэжэт, пускай пылью мэтр пакроит? Пращат будэм? Да? Да дэмбэла? Да?!.
      – Нэ-э-эт!!! – протянул Ирмяков и вновь занёс ремень над Сергеем.
      – Да постой ты, ара! – прикрикнул Гидросименко на старшего сержанта, – накажем по другому.
      – Смирно! – скомандовал Бобрушеву. Тот вытянулся – руки по швам.
      – Слушай боевую задачу! Сейчас возьмёшь мой китель и кители всех "дедушек" взвода: постираешь – и к подъёму я вижу всё выглаженным и чистым. Ясно? Повторить!
      – К утру выглаженным и чистым.
      – Выполняй! – разрешил младший сержант и сразу же забыв о существовании Сергея, повернулся к Урюку:
      – О! Ты по плану*? Оставь раскумариться…
     

      Полубред-полусон, в котором пребывал Сергей, окончательно прервался, когда он снова услышал хруст ветки. Ещё один – уже много ближе, метрах в ста. Солдат неслышно, как ящерица, метнулся за дерево и заняв удобную позицию, снял автомат с предохранителя…
     

      Стирка кителя – довольно трудоёмкий процесс. Сначала нужно спороть погоны, петлицы, срезать пуговицы и оторвать белый подворотничок. Сергей довольно быстро справился с подготовительным этапом и, замочив первый китель, тяжело вздохнул…
      …Шёл второй час ночи. Он развесил одежду в умывальнике и тут обнаружил, что спутал, где чьи погоны и петлицы. В конце концов разобравшись, он сел на табурет у окна и задремал. Сергею снилось, что он уже справился с заданием – пришил погоны, петлицы, пуговицы, подшил подворотнички и за час до подъёма развешивает выглаженные, с дембельской стрелкой на спине, кители на спинки кроватей двух Клыков, Хохла, Урюка, Кекса, Гидросименко, Миши-толстого и Сосуна.
      Скрипнула дверь и в умывальник, пошатываясь, вошёл пьяный Кекс. Криво улыбаясь, он подошёл к Бобрушеву и с размаху влепил ему пощёчину. На пол из разбитого носа закапала кровь.
      – Н-не об-бижайся, Боб… бруша, я ж… ж-ж-ж… люб-бля!., – запинаясь, едва выговорил "дедушка", помочился в раковину умывальника и вышел.
      Через мгновение Кекс вернулся и послал Сергея в хлеборезку за хлебом.
      – П-принесёшь на к-кап-уру…*
      Сонный хлеборез, обычно втихаря ночевавший в хлеборезке, открыв дверь, прежде всего надавал салабону зуботычин, напоследок сунул буханку и хлопнул дверью. Бобрушев помчался на капуру, то и дело вытирая кровь, до сих пор сочившуюся из разбитого носа. Если не считать спавших сном праведников, мертвецки пьяных дежурного и дневального, там никого не было. Кекса тоже – возможно, заснул в умывальнике…
      Решение созрело мгновенно. Раздумывать не было времени. Осторожно взяв автомат и вынув из остальных магазины, рядовой Бобрушев покинул территорию воинской части…
     

      В кустах замаячили неясные фигуры, осторожно, крадущейся походкой приближавшиеся к нему. За спиной у каждого – автомат. Сергей узнал Ирмякова, Пидворенко, Сосуна, Мишу-толстого и, как ни странно, Кекса. Когда они подошли совсем близко, Бобрушев прицелился и плавно, как учили на стрельбищах, потянул спуск. Треск автоматной очереди вспорол царившую в ночной тайге настороженную тишину и беглец увидел, как освещённые мерцанием очереди вспухают и расплываются чёткие тёмные пятна на неясных, полуразмытых мраком силуэтах, как те, судорожно скорчившись, будто подкошенные валятся на землю. Сергей отчётливо слышал крики их и стоны, но словно рука провидения переводила ствол его автомата с одной тени на другую и Сергей бил, бил пока не опустел магазин…
     

      – Май-85, подъём!
      Сергей вскочил и огляделся – у входа в палатку стояли Кекс, Урюк, Хохол, Гидросименко и все остальные "дедушки", теперь уже дембеля.
      – Смир-рно! Равнение на дембель!
      …Начиналась дембельская ночь…
     



      Примечания:
     
      "…забыли обрезать метр" – не знаю, как в нынешних Вооружённых силах, но в частях Советской армии существовала такая традиция: с начала стодневки (ста дней до приказа об увольнении в запас) салабоны (см. ниже) каждое утро после завтрака должны были отрезать по одному сантиметру от клеёнчатого портновского метра, дабы любой "дедушка", в любой момент взглянув на него, мог увидеть, сколько дней ему осталось до приказа. Забывчивость в этом деле каралась "пятачком" (см. ниже).
     
      "пятачок" – пять ударов бляхой солдатского ремня по известному месту.
     
      "молодые" – как известно, в Советской армии срочная служба длилась два года. Исходя из срока пройденной службы "дедовщина" чётко регламентировала неуставные отношения. Итак:
     
      Дух – солдат срочной службы, не успевший пока принять присягу. Не имеет никаких прав, поскольку "духи" обязаны "летать", т. е., делать почти всё, что скажут.
     
      Салабон – ещё не отслуживший полгода солдат. Такой же раб, только имеющий "право" "наезжать" на "духов". Переводится в "молодые" посредством восемнадцати (по числу оставшихся месяцев службы) ударов бляхой ремня по мягкому месту.
     
      Молодой – солдат до года службы. Имеет "право" гонять "духов" и "салабонов". Своего рода – прораб. Переводится в "кандидаты" посредством стакана водки и, соответственно, двенадцати ударов массивного кухонного черпака по тому же месту. Отсюда и "черпак".
     
      Кандидат или черпак – солдат после года службы. Командует "молодыми". Переводится в "деды" посредством шести ударов привязанного к нитке тренчика (петельки) от солдатского ремня.
     
      Дед – солдат после полутора лет службы. Руководит всеми, кроме таких же, как он "дедов" и "дембелей". После приказа автоматически становится "дембелем".
     
      Дембель – бог и царь "дедовщины". Своего рода пахан, только в армии, а не в зоне. Иногда особо зверствовавших "дембелей" в последнюю ночь службы "провожали" прутьями от кроватных спинок.
     
      "самоход" – самоволка.
     
      "кусок" – прапорщик.
     
      "бросать косяки" – смотреть с нехорошим подозрением, подозревать.
     
      "план" – конопля, гашиш, анаша.
     
      "капура" – КПП, контрольно-пропускной пункт.