Для всех быть всем

 

Так довелось, что святому старцу Амвросию Оптинскому я ныне прихожусь земляком по месту его рождения. Как писателя, меня давно занимает личность и жизненный путь святого земли русской. Его афоризм – «Где просто – там ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного» – ставлю девизом ко всему своему сочинительству.

6 декабря 2012 года в с. Большая Липовица Тамбовской области в честь 200-летия со дня рождения Амвросия Оптинского освятили новый храм Троицы Живоначальной. Храм построен на пожертвования земляков великого Святого.

Я посчитал обязанным себя откликнуться на юбилей земляка, Святого земли русской Амвросия Оптинского, в миру Александра Михайловича Гренкова, повестью, что и предлагаю вниманию читателей.

 

На чтение потребуется 3 часа 40 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Утром Лекса проснулся отдохнувшим, с ясной, чистой головой. Но вставать не спешил. В горенке необыкновенно светло. От стен белёных, от занавесок белых исходит лёгкая голубизна. За окошком куст вишни с зелёными шариками плодов весело шелестел листами, покачивался на ветерке, легко и мягко обметал стёкла. Мамушка подоила коров, проводила их в стадо, хлопотала у печи. Оттуда вскоре запахло пекущимися блинами, настоем трав. Лекса знал, что мамушка травы томит в глиняной посуде. Дух свежей мяты наполнял весь дом.

Было Лексе, над чем подумать. И он думал.

В Липецком духовном училище начались каникулы. Преподаватель греческого языка Александр Михайлович Гренков, а среди товарищей просто Лекса, принял от учеников последние экзамены, заполнил отчётные документы, и его отпустили на каникулы. Теперь до самого сентября он свободная птица. Думал, планировал, как проведёт каникулы, где побывает. Хотелось в Липовицу, к родителям. За делами, да заботами, да за дальней дорогой давно уже не видался с мамушкой. Укорял себя: нехорошо поступает. Дела делами, заботы заботами, а родина – родиной. Тем более, мамушка ждёт его дома. Один он отбился от большой семьи, из восьми детей её один он всё на стороне и на стороне от неё. Нехорошо это. Пообещал: «как только посвободней стану, так сразу к тебе явлюсь».

Ему нравилось работать учителем, совершенствоваться, заниматься языками, чтобы не забыть их. По окончании Тамбовской духовной Семинарии Лекса по пяти изучаемым языкам – греческий, еврейский, французский, татарский и славянский – получил отличные оценки и решил поучительствовать сначала в частном порядке у одного богатого купца, а когда открылась возможность, то пришёл в духовное училище преподавать греческий язык.

 

Наставники духовного училища, учителя собрали традиционный прощальный ужин. Все были веселы, возбуждены, вслух планировали, кто, где и как проведёт лето. Одни говорили о походах по святым местам, посещении святых источников, другие собирались поизучать Москву, третьи намеревались сходить в Киево-Печёрскую лавру. Кое-кто готовились к бракосочетанию.

Лекса с невеликой охотой шёл к этому застолью. Что-то тревожило его, не располагало ни к душевному покою, ни к застолью. Это его состояние ему было известно, оно не раз уже приводило его к неприятностям. Сердце то печалилось, тосковало, а то вдруг в него вселялось какое-то бесовское безудержное веселье, такое, от которого мурашки пробегали по коже, все суставчики начинали подрагивать, его будто корёжило это никчемное, порой вовсе неуместное и неуправляемое веселье. И он боялся его, не мог в какие-то минуты подавить в себе.

– А Лекса что молчит? Куда стопы направишь, Александр Михайлович? – дружно спрашивали притихшего вдруг молодого наставника.

– У меня сто дорог, а на дорогах сто тревог. Пока обойду все – лето кончится, – отшучивался Лекса. И переходил внутренне на весёлый лад. Неожиданно для себя и для всех встал, поводил плечами, полоснул загорающимися глазами по сидевшим за столом друзьям и подругам, подошёл к Полине Скорочкиной, учительнице русского языка, положил руки на её плечи, заглянул глубоко в глаза:

– Полинушка, душа моя, глазки твои карие, колдовские, на мои похожие, замуж за меня пойдёшь? Любить стану, на руках носить. Как, а? Ответь, Полинушка.

– Она уже ответила, да не тебе, Гренков. Раньше надо было думать да предлагать, – попыталась свести всё в шутку подруга Полины Настасья Егоровна.

– Как – не мне? Кому же ещё? Кто он, этот счастливчик? Укажите мне его. А-а-а, Коля Малов! Прости, Коля, вовсе запамятовал. Хотел полюбить Полинушку, а она занята. Так кого же мне полюбить-то здесь, а? Ту, которая нам перечит? Настасьюшку ? А ты, девушка, иль не пожалеешь добра молодца, иль откажешься от него? Свет ты мой светлый, Настасьюшка! И ты, свет мой, меня не полюбишь? Так чего ж мне теперь, головой в прорубь? А, девушки! Или плясать будем? А? Кто там у нас гитарит ныне, Алексей? Дай-ка, брат, гитару-то. Шестиструночку свою ладненькую. А мы с Настасьюшкой козырями пройдёмся.

Взял гитару из рук Алексея, заперебирал, защекотал струны. Не отозвалась на призыв Лексы Настасьюшка, опустила стыдливо голову.

Вдарил по струнам Лекса, встряхнул головой, и рассыпались смоляные крупные кудри по плечам. Полыхнул в чёрных очах огонь их, Гренковский. Удержу такому молодцу нет. И пошёл по кругу, пощелкивая сапожками. И запел сочным бархатным голосом:

 

Что ты, девица, хорошая моя,
Чаешь, лапушка, покину я тебя?
Не покину тебя, лапушка,
Полюблю тебя, сударушка.

 

А Наталья Петровна, художница, сидела в сторонке от всех. На Гренкова глядела удивлённо-ласково. Увидел Лекса глаза её и почудилось ему – Глафира! Только она так глубоко, ласково, тепло и удивлённо могла смотреть на него, любуясь его каждым жестом, каждым словом. Глафира посетила его, любовь его неизбывная, хранительница и оберегательница его. Приблизился к ней, пал на колени и положил свою голову на её колени, прошептал, как дождичек по травке:

– Прости меня, Глафирушка. Сам не свой я что-то ныне. Я дурно повел себя? Прости, душа моя.

Никто не услышал, к кому обратился Лекса, у кого прощения просит. А Наталья Петровна не могла не услышать. Отозвалась на его просьбу:

– Всё хорошо, всё хорошо.

Запустила в кудри пальцы, заперебирала ими. Наклонилась к кудрям, поцеловала их и тихо сказала:

– Успокойся. Всё будет хорошо.

Всхлипнул Лекса, прикрыл глаза руками, чтобы слезу не показать.

– Саша, уймись, не распаляйся, – вовремя стал останавливать Гренкова друг, Павел Покровский, зная за Гренковым слабость входить в раж. – Садись-ка подле меня.

И громко, чтоб слышали все, объявил:

– А мы с Александром Михайловичем ко мне, к моим родителям для начала. Как, Саша, идёт такой оборот дела? Соглашайся, не пожалеешь. У нас там девушки – краше не сыскать. После того, как мы гостили там, о тебе часто спрашивают у моих. Как, идём?

Подошёл Лекса к другу, приобнял за плечи:

– С тобой, Павел Степанович, дорогой ты мой, хоть куда, хоть на край света.

 

Павел Степанович Покровский и Александр Михайлович Гренков были ровесниками. Гренков преподавал в духовном училище иностранные языки, а Покровский – математику и философию.

«Опять я срываюсь, опять, сколько зароков давал не пустословить, а вот будто бесы меня поджигают», – урезонивал себя Лекса. Он знал за собой эту слабость: ни с того, ни с сего весёлым стать, затормошить, завести компанию. А когда какой-то непонятный внутренний восторг оставит его, то впасть в грусть. В нехорошую, недобрую грусть. До следующего необъяснимого всплеска веселья. Недолюбливал свою бесшабашную весёлость Лекса, выговаривал себе: «После выздоровления я сколько уже всё жмусь, не решаюсь покончить с миром, а продолжаю по-прежнему не к месту веселиться и словоохотничать. Сколько останавливаю себя: ну вот отныне буду молчать, не буду рассеиваться. И не выдержу и увлекусь разговорами. Остынешь, а на душе непокойно. И опять слово даёшь: ну, теперь уже всё кончено навсегда – совсем перестану болтать».

Лексу терзали сомнения. С ним приключилась большая беда ещё в Тамбове.

На последнем курсе семинарии он тяжело заболел. Болезнь была опасная. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в его выздоровлении; мало надеялся на него и сам он. Послали за духовником. Духовник долго не ехал. Лекса уже прощался с белым светом. Тогда-то и дал обещание Господу: «Если, ты, Боже мой, меня воздвигнешь здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь». Врачи сделали немыслимое, поставили на ноги. Болезнь прошла. Александр не забыл своего обета, но несколько лет откладывал его исполнение. Успешно окончил семинарию. Перед ним открывался путь или в Духовную академию, или принять священный сан и получить приход где-то. Он даже подумывал уйти на военную службу. Но не стал поступать ни в Духовную академию, не принял священного сана.

 

Засобирался Лекса, сказал компании:

– Выпил самую малость, а голова разболелась, пойду-ка я отдохну.

Он имел привычку гулять неподалёку от города в лесу. Уже занималась скорая весенняя заря, когда он туда пришёл. На излюбленном месте среди берёз он молился, просил у Бога вразумления, как поступить ему. Неподалёку от него журчал малый ручей. И вдруг Лекса явственно услышал тихий шёпот воды: «Хвалите Бога, любите Бога». Сердце забилось учащённо, бросило в жар и пот, а вода шептала: «Хвалите Бога, любите Бога».

Просидел на бережке до самого солнышка. А когда оно поднялось и начало прогревать, вдруг легко и радостно решил: «Исполню обет. Исполню. Чего бы мне это ни стоило. Иначе мне нельзя».

Поглядел на ручей и в душе поблагодарил его за подсказку.

Он легко определил для себя: надо поехать с Павлом к его родным, а там рукой подать в Троекурово. Об Иларионе, старце Троекуровском, наслышан был Лекса. Потому задумал сходить к нему, испросить у него совета.