Мы с зятем

 

 

 

1

 

– Слышь, подруга! Радио заговорило!

– Слышу, девка, слышу! Давно не сплю! Вот, значит, мы с тобой и дожили ещё до одного Нового года...

– Дожили, подруга. Право слово, дожили. Так с Новым годом тебя, как это водится.

– Тебя то же самое. Будь здорова.

– Была б здорова, да...

 

Бабка Настасья вздыхает, что-то шепчет, а что – бабка Катерина разобрать не может.

Бабка Катерина поднимается, садится в постели, раскачивается, разламывает руки и ноги. Плохо они двигаются, совсем помалу и не так, как хотелось бы, но бабка Катерина не отступается, делает зарядку.

В комнате полутемно и прохладновато. От уличного фонаря сквозь оконце пробивается покачивающийся бледный отсвет.

Бабка Настасья, опершись щекой на ладонь, наблюдает за подругой, качает головой, вздыхает:

– Э-хе-хе! И в праздник-то тебе неймётся. Как цыплёнок неоперившийся, голова-то так и валится, а туда ж, физзарядку делает.

– Тебе тоже не мешало бы, – подёргивает руками и ногами бабка Катерина. – А ты вот все лежишь и лежишь. Скоро пролежни пойдут. Тогда не то запоёшь. Им, своим рукам-ногам, только волю дай, враз обленятся и обмякнут. А я их вот так! Вот так! Не отлынивайте! Раз-два! Раз-два! Я-а-а-а вас!

– А-а-а! – отрицательно тянет бабка Настасья. – Труда, знать, ты мало видела на своем веку, вот и упражняешься. А то бы...

– Нет, девка, – перебивает бабка Катерина, – напрасно ты, сложа рук я не сидела. Мой мужик с одной войны, с финской да на другую, на германскую, с другой да на третью ещё угодил, на японскую, вот как довелось ему, Он там, а я тут сама друга с сынком да мать с отцом его, да мои мать с отцом...

– Што ты ни говори, – не соглашается бабка Настасья,– а ещё ни одна война без конца не была. Твой отвоюется, значит, да живой-здоровый к тебе приходит, какое-никакое послабление даёт. Это мой вон с первого маху где-то лоб подставил, обрёк нас с сынком на мытарства. Оно уж так: не заладится – хоть на куски разорвись, а настроить не настроишь.

– Ишь, как у меня-то заладилось! Позавидовала! Ваню с Колей чуть ли не одним днём угомонили под этим самым Курском, а сам воротился – краше в гроб кладут, насилу-насилу выходила. Про меня-то уж молчи! Сама себе удивляюсь: как это я до таких лет дожила?! С молоду-то я резвая была, лёгкая. Бывало, лошадь в поле перехватывала. Теперь не разбежишься...

– А я думала: подруга-то моя на бега готовится. Каждое утро ломает да переламывает себя.

– А ты лежи, лежи, может, вылежишь што! Меня сам старик мой учил упражненьям этим. Дошлый мужик был, только этим и жил, царствие ему небесное. Когда у сына-то, у Саши, жили, то тайком от всех упражнялись. Больше от внучки таились. Та, коза, бывало, как сметит нас за этим занятием, так и покатится смеяться без продыху.

– Ещё б ей не покатиться. Ты на себя со стороны поглядела бы только.

– Што так, то так. Не отрицаю. А помогает, однако.

 

 

2

 

Бабка Катерина и бабка Настасья живут в узкой комнате второго этажа в доме престарелых. Поступили они сюда почти одновременно, и каждая, многого для себя не требуя, согласились жить вместе. Поладили меж собой скоро, как-то незаметно для других свыклись, будто всю жизнь прожили по соседству. Случались и меж ними старушечьи ссоры но, как говорится, сор из избы не выметали.

Бабка Катерина сильно усохла, но сохранила подвижность и поэтому считалась ходячей. Её подсинённые старостью глаза смотрели ещё зорко и живо. Разглядывая свои руки от плеч, она всё удивлялась: «Кости да кожа. Куда только всё девается? Я ведь набитная была, упругая. А теперь вон што!»

Бабка Настасья, в противоположность бабке Катерине, была старухой крупной и рыхлой. Но ноги совсем отказались ей служить, и с постели она не вставала. Если и приподымалась с посторонней помощью, то сидеть скоро уставала и ложилась тут же. Лежать она могла бесконечно и не страдала от этого.

 

Первый день нового года.

На улице уже хорошо обвиднело, вот-вот солнышко покажется. Бабка Катерина и бабка Настасья ждут гостей. У бабки Катерины сын Саша живёт неподалеку в городе. Три дня назад в дом престарелых приходила знакомая, и с ней Саша наказал, что будет у матери первого числа. Тем же днём и бабка Настасья получила письмо от сына. Он писал, что тридцатого освобождается из заключения и никак не позже первого числа будет у нее.

– Кать, взглянула б... – просит бабка Настасья, дождавшись восхода солнышка.

– Эт мы щас, девка! Ментом! – с готовностью соглашается бабка Катерина, сваливает с постели ноги, тепло затянутые в белые толстые чулки собственной вязки. Установив ноги потвёрже на полу, с приохом поднимается, пошатываясь, набирается твёрдости и опускает руки на лёгкую белую табуретку, которая всегда стоит под рукой. Не выпуская табуретки, направляется к окну. Передвинет табуретку на вершок, обопрётся на неё, переставит левую ногу, подтянет правую, и снова передвинет табуретку. Так и продвигается вершок за вершком тройным шагом.

– Ну, што там? – не терпится бабке Настасье.

– Какая ты прыткая! – незло отвечает бабка Катерина. – Я на полдороги пока нахожусь. Вот с половиком не слажу никак, закатился, не пускает. Щас добегу. Шагну разика три порезвее...

– Ну-ну, шагай.

Наконец бабка Катерина перехватывается руками за подоконник, приникает к стеклу. Далеко уходит левый берег Талицы, всю болотистую луговину выровнял снег. В конце этой луговины видны дымки, там город. И бабка Катерина степенно оглядывает даль, поворачивая голову справа налево. Хорошо просматривается дорога, виляющая по луговине, но пустынна она, не за что глазу зацепиться.

– Небо, девка, больно уж игривое нынча. Чистенькое, будто в самом деле к празднику готовилось.

Знает бабка Катерина, каких слов ждет от неё Настасья, да где ж взять их, не станешь же придумывать самовольно. Сама не прочь увидеть того, кого заждалась. Но нету его пока, пустынна зимняя дорога.

 

Тем же путем возвращается от окна. Снежная даль, наполненная солнечным светом, запечатлелась в памяти, уже не смотрят глаза на неё, а она – вот она, раскинулась перед ними: чистая, свежая, солнечная. И даль эта тревожит душу. «В мои-то годы, замечать это! – дивится на себя бабка Катерина и явно ощущает как саму себя укрытую снегом землю: живую, неотвратимо готовящуюся к весне. – И што это такое? Как нагляжусь в даль, так мысли какие-то пойдут, начинаю жизнь свою перетряхивать да и сравнивать. А с чем её можно сравнить – понятия на то не имею. Даль эта и жизнь моя – или похожи они? Раньше не было со мной такого, а теперь вот невольно в представления какие-то пускаюсь. А денёк-то хорош! По такому Саша ко мне налегке прибежит. А может, и на машине нагрянут всем семейством. Путь теперь свободен, давно непогоды не было. Хо-о-орош денек, грех обижаться на такой!»

На ходу спрашивает:

– Настасья, тебе, может, что требуется? Говори, пока я на своих двоих. Не навести ль водички сладенькой?

Бабка Настасья отвернулась лицом к пустой белой стене и молчит. Укладывается и бабка Катерина. Вздыхает, не может отстранить от себя только что увиденную солнечную даль.

 

 

3

 

Получили Катерина и Настасья весточки от сыновей и заприготовляли себя к встрече. Перед праздником меняли постельное бельё, и они выпросили совсем новое – чтобы со штампиками на уголках – простыни и наволочки. Катерина смелей заходила по комнате, собственноручно, тайком от обслуги, ползая на коленях, обмотав их тряпками, чтобы не застудить, прошлась влажной тряпкой по всем углам и щелям, убрала с глаз долой все лишние пожитки. Заметно ожила и Настасья. Не способная на большее, она теперь подолгу просиживала в постели, плела и переплетала свои пепельно-серые жиденькие косички и при этом говорила и говорила о своём Володьке, не давая Катерине слова вставить.

– Хочешь верь мне, хочешь не верь, а вот увидишь его и поймёшь, что за человек он. Не думай, не как сына хвалю. Такому бы цены не было, не свихнись он. А через што всё произошло? Через неё окаянную, свою жёнушку. Вот уж курьёзная, так курьёзная бабёнка попалась. Никудышняя, одним словом, бабёнка. Как говорится, ни в поле послать, ни дома оставить. Где только и родятся такие? Привёз он её аж с самого Сахалина. Он жил там, там она его и обратала. Фельдшерицей по соседству работала. Парень он у меня видный был, а вот отпихнуть от себя не умел. С детства совесть его замучила. Привёз, значит, её нагу да босу, а я с ног до головы обула и одела. Живут. Работать стали. Она – по специальности, он – на разных работах. Жить можно. Всяк, кто работает – живёт. Но, замечаю я, недобрый порядок у них заводится. На работе ей выпивку достать – плёвое дело. Завтракать сядут – выпьют, обедать – опять выпьют, а в ужин – до хорошего. Замечаю, и одна она тайком от всех прикладывается. Приносит, подносит, а мужику што ж, мужику – подай бог. Я кошкой да в дубошки против такого порядка. Остепенитесь, говорю, нет в ней проку и не будет. Погубит она вас, как пить дать. Её ещё ни один молодец не пересидел. Володька помалкивает. А чую, в душе-то он со мной согласный, но и поперёк ей сказать не может. А она куда там! Все – ха-ха да хы-хы. Говорит на мои слова, что они только под аппетит. Коль так, думаю, – дело пропащее. Раз уж жена первая за стакан хватается, то добра не жди от этой семьи. Замечаю, вроде бы я врагом им становлюсь через свои увещевания. Деток им бог не дал, а што за причина – не дозналась я: то ли не хотела она их, то ли не могла – врать не стану, не знаю. Пошло у них и поехало, как водится в таких случаях. А друзьями она обросла – пробу поставить негде. Я к Володьке и по-хорошему, и по-плохому. Говорю: «Што ж эт ты, сынок, творишь с собой? Для того ль я тебя родила, поила да вскармливала? Куда ж тебя выведет эта дороженька?» Молчит в ответ, угнётся и молчит. И до того, милая ты моя, довели они себя, что из дому попёрли всё, что под руку попадётся. У меня деньжонки кое-какие водились. Чую – обкрадут. Терпежу больше у них не осталось. Стала спать и лето и зиму на печи. А около бока так и держала полено колотое. «Вот она, – показываю им, когда они уж дюже приставать ко мне начнут, чтобы дала на похмелку, – попробуйте сунуться ко мне, отобью уж вам и отобью я охоту. Ишь, что задумали, мать родную грабить». Остановит это их маленько. Да... Переживания эти и сказались мне на ноги. Вижу, день при дне движение всякое теряю. Ну, думаю, пропадать мне в своём дому. Настроилась было пойти в сельсовет с жалобой, чтобы освободили меня от снохи да сына. Настроилась, а неловко, совестно как-то, на сына на родного ведь заявлять буду. Они к тому времени оба уже не работали, жили тем, что под руку подвернётся. День спят, а как ночь настает, так и пошли по селу шастать. К ним такие ж пристряли из окрестных сёл. То тут чередят, а то сгинут куда-то недели на две. Ну, банда и банда образовалась. Да не долго вилась верёвочка – лопнула. Судили их, овец они где-то порезали. Без них-то вроде воздохнула, на ноги опять опираться стала. Воротились они, а поумнеть не поумнели. О работе и слышать не хотят, вот только б пить им, гулять дённо и нощно. Налегке жить хотят, а оно так не бывает. Опять влетели, и надолго теперь уж. Я и подалась сюда, так как другого выхода не было. Но чую, по словам по Володькиным чую, образумливается он, прозревает. Слова-то хоть человечьи в письме появились. Плавные какие-то, рассудительные. И о ней ни полсловечком не обмолвился. Живая ли, а может, уж где приткнула головушку свою дурную? Они, друзья-то, пособят в этом, с них это станется. Дай-то бог Володьке моему светлого часа. Хватит, намучился, бедный. Да и не молоденький уж, пора бы и меру знать, перебеситься. Он ведь не дурак, не какой-нибудь злодей. Он совестливый больно перед друзьями. Много её в нем, совести-то этой, потому и страдает. Глаза зальёт вином, и вроде легче ему. А разве легче, так подумал бы! Обман он и есть обман. Да себя только не обманешь, как ты ни старайся.

 

А бабка Катерина, слушая Настасью, радовалась, что её сын, Саша, далеко не ровня Настасьиному. Саша домовитый, хозяйственный, семья у него чинная. Сам инженером работает. Валентина, жена, – экономистом. Дочку, Леночку, в институт устроили. Справно живут, душе радостно. Стараясь скрыть свою радость, бабка Катерина подбадривала подругу:

– Ты, девка, того и гляди на ноги подымешься, тьфу, тьфу, кабы не сглазить. А оно разве не бывает такое? Бывает, да еще как. Ты шевели, шевели ими, а как кровь прильёт к ним, заходит – ты и оживёшь, твёрдость к ним воротится.

 

 

4

 

Катерина с Настасьей давно уже знали всё одна о другой, но каждая вновь и вновь пересказывала всю свою жизнь. Пересказы велись больше для самой себя, чем для подруги. Память слабла, мутнела, а чтобы не утонули в ней все тонкости жизни – надо было постоянно, день за днем пересказывать, оживлять видения, поднимать их на поверхность. Именно пересказывать, а не обдумывать молча – эта пора давно минула.

Рассказывая о своём сыне, Катерина остерегалась: как бы не затронуть Настасьину боль. Даже стеснение какое-то одолевало перед подругой за удачную Сашину судьбу. Катерина говорила, а Настастья лежала с открытыми глазами, силясь понять правду, и спрашивала:

– А ты не того, подруга, часом, не путаешь? Больно уж складно выходит. И верю, и не верю.

– Верить и не верить – право твоё. Я же перед тобой как перед духом. Я, девка, свято слово, сама не похотела жить с ними. Сама – и всё тут. История наша, не хуже твоего, не короткая. Жили мы со стариком в своём домике в Марьевке. Это не та Марьевка, што в восьми верстах от города, а та, што в тридцати верстах на реке Талице обосновалась. Вот. Приезжает Саша в отпуск, ведёт разговоры с нами: «Переезжайте ко мне в город. Скоро вы совсем плохи станете, уход за вами нужен будет постоянный, а я сюда не напрыгаюсь, работа держит. Переедете – квартиру нам расширят, и живите себе на здоровье. И у меня душа о вас болеть не будет». Мы со стариком и так и сяк судим да рядим, видим – прав сын, плохи времена для нас подходят. Не миновать нам того, што Саша предлагает. Ну и решились. Домок свой побоку, почти задарма отдали, простились с родными местами и на новое место жительства. Жил Саша о ту пору наполовину в подвале. Сидишь, бывало, за столом, а перед глазами ноги и ноги мелькают всякие. До того привыкла, что по ногам стала угадывать, кому они принадлежат. Старик-то мой было в панику дался, тоска, видишь ли, стала заедать его. А я своё лажу: сын у нас с тобой единственный, потерпеть придётся, чтобы высвободить его из этого жилища. Если уж мать с отцом не пособят, то кто ж тогда?! Разговорю так, глядишь, лицом просветлеет. Пятеро нас скопилось, спали рядком. Наконец, выделили Саше квартиру, четырёхкомнатную враз предоставили. Сноха наша, Валентина, как узнала, что дают квартиру, так целую неделю сама не своя была: дня два всё плакала сама с собой, потом без удержу смеяться принялась. Гляжу на неё, а сердце мрет: испортилась баба, не сглаз ли на неё положили? Подумала уж: а не свести ли её к бабке? Есть такая у нас в Марьевке, не умыть ли её на трёх зорях? Нет-нет, сама отошла. Просторно жить стали. Все, какие запасцы у нас со стариком были, на мебель угнали. Под нас отдельную комнату приспособили. Да... А тут старик мой, царствие ему небесное, подсёкся. Всё боялся, как бы я вперёд не ушла, не оставила его одного. Вот, значит, и выпросил он себе очередь, как хотел этого. Осталась я враз, считай, как одна. Скажу тебе, девка, – это никуда не годится, оставаться одной. Смолоду, может быть, еще и ничего, а в наши годы – прискорбно. Хорошо, если бы могли вместе покидать жизнь. Жили вместе – вместе и в землю легли. Да не выходит по-нашему. После старика-то я вроде наполовину живая, наполовину только на земле, а другой половиной мертвая и в земле нахожусь. Верно замечают люди, что старики один без другого долго не живут.

А я вот задержалась, все сроки переходила. Да... После старика-то моего как ни крепилась я, а нашёл меня паралич, стеганул так, что ни рукой, ни ногой мне не шевельнуть. Лежу, думаю: да почему ж не сразу-то, это какой же я обузой повисну на шее у Саши? Пересилила как-то себя, подыматься начала. А постирать на себя не могу, сготовить не могу. И вижу, сноха будто нос от меня воротит, брезгует будто. А то, думаю, молодой-то ей, каково за мной ходить, чай, не мать родная. Думала я так, думала и решилась: Саша, говорю, хлопочи, чтоб меня в дом престарелых определили. Он – ни в какую. Я на своём стою. Сноха молчит. А ведь чую: скандал в семье надвигается. Я Саше: у тебя, говорю, семья, жена, а у жены сердце. Ты сам живи, а на меня теперь глядеть нечего, мне теперь жить-то осталось нет ничего, потому мне что здесь, говорю, что там – всё одно.

 

Настасья охает:

– От детей-то! По своей воле! Ну и сердце у тебя! Виданное ли дело?

– Виданное, девка, виданное. Мало ль из-за нас, из-за старых, семей разваливается? Может, они и твои-то без тебя жили бы себе и жили. А ты, поди, в каждый их разговор нос совала, за каждым шагом их всё зырк да зырк.

– Это я-то?! – обиженно удивляется Настасья. – Ты бога-то не гневи понапрасну.

 

 

5

 

Отобедали рано. Повара постарались ради праздника: манная каша получилась пухово-мягкой.

Бабка Катерина устала ходить к окну. Солнышко светило уже с тыльной стороны, клонилось к закату, и вместе с тенью, образовавшейся перед домом, набегала и на сердце серая тень сомнения.

Подруги лежали молча, каждая думала о своём.

За дверью вдруг затоптались, заскреблись. И Катерина, и Настасья приподнялись одновременно, уставились, не сморгнув, на дверь. Вот откроется... Вот откроется...

Дверь и правда открылась, но вместо того, что ожидали, сперва тонко, а потом и широко, во всю дверь, полезла в комнату ёлка. А из-за ёлки сиповато забухтел голос Семёна-соседа:

– Ба-а-бы! Ба-а-бы! С Новым вас и дай бог не последним!

Обессиленные Катерина и Настасья откинулись на подушки.

– Фу-у-у ты, леший!

– Сердце того и гляди из груди выпрыгнет.

– Я же обещал! – басил Семён, по-волчьи поворачивая каменно застывшую покатую спину и вдавленную в плечи шею. – Куда вам её, красавицу, приспособить, указывайте.

 

Протяжно шмыгая по полу неподымающимися ногами, Семён прошёл в передний угол, поставил ёлку на пол. Вершинкой она чуть возвышалась над щитом Катерининой койки.

– Спасибо тебе, – поблагодарила Катерина поспешно. – Не забываешь нас. Дай бог тебе здоровья.

– Э-э-э, мать моя! Ты не с того конца подходишь! Бог и без того столько мне намерил, что не изживу никак. Потому к себе меня он остерегается брать, что еще силён я, смогу таких дел понаворочить там, что ему небо с овчинку покажется.

– Сову по полёту видно, – поддела Настасья.

– А тебя – по походке, – не остался в долгу и Семён, тут же обратившись к Катерине: – За спасибо, знаешь сколько мужик у попа работал?

– Знаю, знаю! Тебе чего ж теперь? При себе того не имеем.

– Зачем при себе! – рокотнул Семён. – Магазин широко двери держит, ждёт меня – никак не дождётся. Чай, найдётся у вас что-нибудь. Пусть не хрустящие, так нам и звенящие сойдут. Вот я за вас и дёрну ради приздничка-то. А к вам детки, гляди, вот-вот нагрянут. Поглядят на вас и умилятся; вы тут молодушки молодушками под ёлочкой! А? Каково?

 

При упоминании о детях бабка Катерина засуетилась, сунула руку под подушку. «Не дай бог, – подумала, – накликает, старый ворон, беду».

В толстом шерстяном носке, который Катерина извлекла из-под подушки, тонко звякнуло. Семён, предвкушая выпивку, благостно прижмурился:

– Ить, как они! Одна – не позвонит, у двух – звон не тот. Молодец бабка, всегда у неё есть! Богатая невеста!

Катерина запустила руку в носок, на ощупь, не показывая всех своих запасов, отобрала две монетки по полтиннику и протянула их Семёну. Тот покидал их с ладони на ладонь, вслушиваясь в звон, видимо, соображая при этом – следует ли просить добавку, но не решился и зашмыгал к двери.

 

Приход Семёна и принесённая им ёлка отвлекли от ожидания, вызвали новую заботу.

– И што ж с ней делать станем? – махнула Настасья рукой в сторону ёлки.

– Я, не хуже тебя, девка, сама ума не приложу, што с ней делать. За всю свою жизнь один-единственный раз довелось видеть, как убирают её – это когда жили у Саши. Нам с тобой это не по силам, да и нечем увешивать. Весело было. Пели...

И Катерина явно вспомнила, как в ту пору заболел её старик. Не вовремя, некстати заболел, да не выбирают для этого время. Проснулась рано утром Катерина, а старик её коловым каким-то сделался, тяжесть какая-то каменная вошла в него. И по тяжести этой поняла Катерина: всё, не жилец старик на белом свете, позвала его к себе землица, потянула. Перед смертью, знала, все тяжелеют. Пыталась вызвать старика на последнее словцо, но он уже не отзывался ни на руки её, ни на голос. Всего живого в нём оставалось – это слабое-преслабое, как у грудного младенца, дыхание. И одну-единственную слёзку увидела Катерина: скопилась она в левом глазу, отделилась, расходуясь, провиляла по морщинам и упала на подушку. Обрадовалась этой слёзке Катерина: живой старик. Коль плачет, бог даст, ещё оклемается, такое бывает со стариками. Но вглядываясь в лицо, по еле заметным теням, которые накапливались в глазных ямках, поняла: это глаза больше не держат, последнюю слезинку выпустили, одна она, видно, и осталась от всей жизни, какую прожил старик.

 

Саша не отходил от отца. Он вызвал врача, шептался с ним на кухне тайком от матери, убегал куда-то и тут же прибегал назад. Мать и без шептанья понимала – старика не воскресишь. У неё уже и свечка находилась под рукой, и коробок со спичками.

А старик продолжал жить. И Катерина заметила за полдень: неладное что-то происходит между снохой и сыном. Сноху она захватила на кухне врасплох, когда та молча и зло плакала, накусав до опухлости губы. Попыталась узнать, в чём дело, но Валентина стремительно пыхнула мимо Катерины в свою комнату, резко хлопнув дверью. Саша же одну за другой жёг сигареты, чего за ним раньше не замечалось, в комнатах он не курил.

И опамятовалась Катерина: «Как же так я забыла! Ведь они нынча должны на день рождения пойти к Анатольевне! Вот оно что!»

Именинница была большой начальницей над Валентиной и благоволила Валентине. Чуть ли не за месяц до этого дня Валентина принесла из магазина изумрудную коробочку, в которой мягко и покойно лежали малюсенькие серьги.

– Это Анатольевне, – просто сказала она. – Повезло, наверное, к концу года придерживали на складе такие вещицы. Что там делается! Весь ювелирторг того и гляди разнесут. Милицию вызвали, чтобы унять пыл. Я пронырнула, успела…

Саша как-то опешил, увидев подарок, и по виду его Катерина определила: дорогие серьги, сразу-то, может, и не по карману. Ведь только-только за машину рассчитались.

Валентина нет-нет да и доставала вечерком коробочку, прилаживала к своим ушам серьги и подолгу и так и сяк гляделась в зеркало,

А перед самым Новым годом Саша, пряча глаза, попросил у отца денег. Старик молча сходил в свою комнату и вынес сыну деньги. Это были последние от всех их стариковских запасов.

 

Поразмыслив так, Катерина вышла снова на кухню и поманила туда за собой сына.

– Ты иди, сынок, на именины-то. Не откладывай. Вам, значит, это надо, – принялась уговаривать. – Потешь жену, слушайся меня.

Саша было руками замахал, закипел:

– Щас я её потешу! Щас!..

Катерина раскинула руки в дверях:

– Не пущу! Не смей! Делай, что говорю! Тебе жить! А мы своё отжили! Отец, может, и месяц, и другой пролежит, ты же делай своё дело.

И Саша с Валентиной ушли, а Катерина молила бога об одном: не дай умереть старику в отсутствие сына. Думала, не простит Саша ни себе, ни ей, матери.

Старик не умер, оправдал надежды старухи своей. Его не стало на другой день.

 

«Значит, это завтра будет три года моему старику. Как она его подвалила. Службу неплохо бы заказать. Хоть покойник и не верил в бога, а всё же... Можно б, конечно, покликать старух да помолиться ночку. Они б, знаю, с удовольствием. Вот Саша придёт, Христом-богом буду просить его, чтобы сходил в церковь и записал в поминание, свечку поставил перед Николой-чудотворцем за упокой отца своего, Николая. Иль уж не согласится? Я ведь и деньгами снабжу, хватит на это».

Катерина вновь потянулась к окну, опираясь на табуретку.

 

 

6

 

Совсем стемнело. Свет не включали: легче без него, не так давит, в глаза одна другой всё не глядеть. Дверь отворилась без стука.

– Что-то вы без света? Или уже спите? – дежурная Нина Петровна щёлкнула выключателем. – Анастасия Семёновна, вы сына ждёте сегодня?

– Ой, милай! – ойкнула Настасья. – А што, почему спрашиваешь?

Голос её осел, заторопился.

– Да вы не волнуйтесь, пожалуйста! – присела Нина Петровна на краешек койки. – У вашего сына есть шрам на подбородке?

– Как же! Как же! Это его ещё в детстве телок рогом поддел! Ой, не тяни! Где он?

– Да здесь! В кочегарке отогревается! Елё дошёл, продрог здорово. Одежонка на нём слабоватая по такой поре. Кочегар ко мне поднялся и говорит, что какой-то тип ввалился в кочегарку и сразу к огню полез. К нему с расспросами: кто такой да откуда, а он молчит. Лихорадит его, весь трясётся. Отогрелся немного, говорит, что к матери он пришёл, что здесь она живет. И фамилию назвал вашу. Вот кочегар и пришёл ко мне удостовериться, правду ль говорит. Спустилась я в кочегарку, а сын ваш сидит на скамейке, сапоги сбросил, а на ногах только тонкие носочки, да и те худые. Сидит и голову руками обхватил, плачет вроде. Я к нему, а он говорит: «Не покажусь матери на глаза в таком виде. Отдохну до утра, тогда уж...» Так что утром встречайте, Анастасия Семёновна.

– Ой, родненькая! Ой, спасибо-то тебе какое! Это он, он! Володька мой! Вы уж не выгоняйте его из тепла, пусть до утра побудет. Я уж сумею отблагодарить за это вас! Прилетел, значит. Дождалась... – и Настасьина голова мелко и бессильно затряслась, а руки поймали руку Нины Петровны и тянули её к губам для поцелуя.

– Да что вы, что вы, на самом деле! – освободила руку Нина Петровна. – Успокойтесь. С вами ни с кем говорить просто невозможно. Ну, спите. Спокойно ночи.

 

Настасья повременила, успокаиваясь.

– Кать, слышишь? Подруженька ты моя милая! Прилетел голубь-то мой! Радость-то! Либо уж и не доживу до утра!

– Помолюсь-ка я, девка, – тусклым голосом отозвалась Катерина.

– И то, и то! Помолись! И я заодно с тобой! – с готовностью согласилась Настасья.

Настасья увидела, как Катерина в поклоне ткнулась головой в подушку и больше не поднялась. Она будто давилась чем, раз за разом икотно вбирая в себя воздух.

У Настасьи от страха язык одеревенел, не было сил закричать, позвать помощь. И нет-нет она распознала: плачет Катерина, норовит удержать плач в себе, но это ей плохо удаётся. Легче от этой догадки стало, отмякло как-то в испуганной Настасьиной груди. Не зная, что говорят в таких случаях, приподнялась на локоть и спросила:

– О чём ты, подруга?..

И не ответила Катерина.