Слабая

То, что осталось от Сергея Васильевича, теперь вовсе не походило на него, на того, ещё столь недавно крупного, стремительного, порывистого, самоуверенного мужчину-вожака. Тело его за каких-то два месяца превратилось в подростковое, худенькое, с выпирающими ключицами, истончёнными руками и ногами. Оно исходило на нет в борьбе с необоримой болезнью. Точно так вот по весне исходит лёд под горячими лучами солнца, быстро превращаясь в воду.

Высушенный болезнью, с помертвевшими прядями пепельно-серых волос на крутом восковом черепе, он почти бездыханно и одиноко лежал на просторной двуспальной кровати. И эта широкая кровать как бы подчёркивала собой столь скорое, поспешное исчезновение тела хозяина. Если бы Сергей Васильевич мог видеть себя лежащим на кровати как бы со стороны, то он, наверное, запротестовал бы, ушёл бы с кровати хоть в раскладывающееся кресло – ему и там хватило бы места. Но он уже не мог видеть себя со стороны, не мог встать и перейти куда-то. Он лежал, отрешённый от всего на свете, не отчаиваясь уже, ни восставая ни умом, ни сердцем. Живыми в нём оставались только глаза. Но когда-то порывистый, угловатый взгляд его умных, проницательных серо-стальных глаз поутих, остановился устало, не одолел всё пространство мира.

Взгляд затихает, как и звук, каким бы громким он ни был, как далеко ни катился бы...

И всё же, глаза продолжали жить. Ночью они глядели в осветлённую уличными фонарями темноту. Днём чуть двигались, пытались проследить узор на обоях, трещинки в потолке, останавливались на окне и долго глядели туда, в большой солнечный мир. Они пока исполняли своё назначение, хотя уже не так живо.

По оконному стеклу вяло ползала муха. А за стеклом до изнеможения наполнялись соками ветки тополя. Лопались почки, давая простор листьям. На соседней крыше, на солнечном прогреве голубь-самец с общипанным хвостом и раздутыми на шее перьями неустанно преследовал аккуратную самочку.

За окном была обычная, полная соков и любви жизнь.

Сергей Васильевич изредка ловил себя на том, что перестаёт думать, понимать что-либо, следить за временем. Вроде бы дышит, вроде бы не спит, а мысли, память вдруг отлетают от него, и он видит, как они отлетают, улетают куда-то в пространство, делается пусто в голове, но вот мысли тихонько возвращаются из пространства, робко занимают своё место. И с каждым разом они делаются всё слабее, слабее, мельче и мельче. Тело теряет ощущение реальности, а сердце заботится только о том, чтобы ещё, ещё сделать несколько ударов.

Глядя на стены, на потолок, за окно, Сергей Васильевич вдруг задавался вопросом – зачем? Зачем жизнь? Кому это нужно? Но ответов не находил. Сознание уже не готовило ему ответы.

Жена время от времени неслышно открывала дверь и, держа наготове под глазами комочек платка, вопрошающе глядела на мужа. А в глубине её взгляда, на недосягаемом дне, таилась та живинка, осветлённая звёздочка, которая говорила о силе и жизненном избытке в её теле.

Она будто спрашивала мужа молча: «Ты еще не всё?» И Сергей Васильевич будто вспышку какой-то непознанной энергии получал от её вопросительного взгляда. Он сжимал зубы, отрицательно качал головой, отмахивал ладонью – отстань.

Три дня назад Сергея Васильевича отдали из больницы на руки жены. Доставив мужа домой, уложив в постель, Клавдия Фёдоровна притихла, ходила лёгкими, крадущимися шажками. Стряпаясь в кухне, старалась не звякнуть посудой, не нарушить тишину резвой струёй воды из крана. Ничегонеделание, скраденность самого её существования, самого её присутствия в квартире утомляли её больше, чем любая работа.

Она вынимала из шкафа смертный узел мужа, развязывала его, раскладывала на стульях содержимое. Чёрный новый костюм. Чёрные новые туфли, которые ей казались теперь великоватыми для усохшей ступни мужа, но... не ходить же ему в них, не набьют, не натрут ногу. Носки. Рубашка. Покрывало, расписанное ликами святых, купленное вчера только в церкви. Не имея похоронного опыта, она покупала всё это по советам соседок. Даже три пачки тонких восковых свечей купила. Вроде бы многовато, но ей так сказали – на похороны, на девять, на сорок дней. Все разойдутся. Теперь ещё икону на вынос надо купить – Николая Угодника. Но это уж завтра, в церкви. И всё остальное необходимое, там подскажут, что ещё надо. И читалок чтоб покрепче каких, и певчих поголосистей...

Пока муж находился в больнице, до сознания Клавдии Фёдоровны не доходило, что скоро, со дня на день, она останется одна. Что сделается одинокой пятидесятилетней вдовой. Дочь живёт своей семьёй за границей, на похороны хоть прилетела бы. Ей было пугливо до замирания сердца от мысли – одна, вдова, и – свободна. Последнее это – свободна – почему-то было весенне-празднично. Но это её тайна. Та тайна, которую она тут же подавляла в себе, но которая, как росток весенний, пробивалась из-под задавленности.

Клавдия Фёдоровна сидела в кухне у окна, облокотясь на подоконник. Глядела в окно и видела всё то же, что и Сергей Васильевич. Тех же голубей на соседней крыше, тот же выпускающий клейкие листики тополь. Но она их не видела так, как видел муж. Мысли её бежали в будущее, сначала близкое, потом далёкое. Навязчиво возникал вопрос: какая я стану, когда постарею? И тут же наваливалось видение самой себя. Оно собиралось из образов родителей, знакомых старушек. И видела она себя не какой-нибудь дряхлой, одышливой, брюзгливой старухой, а лёгкой, тихой, улыбчивой пожилой женщиной.

Видение это надоедало своей назойливостью. Она пыталась отделаться от него: вставала со стула, двигалась, перебирала и перетирала посуду, и понимала – ну греховно же в такое время думать ей о себе – свободной и молодой ещё, состарившейся через много-много лет. А муж за стеной будто мог подслушать её тайные мысли. Она боязливо оглядывалась на дверь. Представляла его вновь тем, ещё совсем недавно здоровым, мощным даже, в присутствии которого она трепетала всеми клеточками своего женского тела. И она жалела мужа. Нет, не того, что лежал теперь в своей комнате, а того, каким он был до ухода в больницу. Даже уже собравшись в больницу, перед выходом из квартиры, он крепко прижал её к себе, поцеловал так, будто прощался с ней и просил у неё прощения. Она задохнулась от столь крепкого поцелуя, которым он напомнил о себе том, далёком, двадцатилетнем парне. Под его шагами тогда поскрипывал пол. И присутствие мужа заполняло всю их трёхкомнатную квартиру. А его руки – руки! – которые она тайно любила больше всего на свете и рядом с которыми никогда и ничего не боялась, руки, сводившие её с ума, будто свитые из канатов, руки, которые принесли ей в жизни столько тёплой радости, они и тогда, в последний раз, были тяжёлыми, цепкими и ещё надёжными.

Клавдия Фёдоровна вздохнула, подумала умиротворённо: «Живой думает о живом, что ж теперь, рядом не ляжешь». И невольно сорвалось: «Здоровый – о здоровом. Молодой – о молодом».

Звякнул звонок, заставивший Клавдию Фёдоровну вздрогнуть. Как-то неучтиво и не вовремя прозвенел. Он будто одернул её, обругал вслух за вольность её мыслей. Ей так и хотелось сказать: не хочу вот думать так, а невольно думается. Дождалась, когда позвонят ещё раз, крутнула замок, распахнула дверь. Перед дверью стояла и вопросительно глядела на Клавдию их давняя, семейная подруга.

– Галя, – прошептала насколько можно скорбно Клавдия Фёдоровна, – входи, Галя. Проходи в мою комнату. Смелее...

– Как он? – спросила Галина, проходя мимо комнаты Сергея Васильевича.

– Тает, – прошелестела Клавдия Фёдоровна за спиной подруги, – спасибо тебе, не забываешь нас.

– Да как можно, – вздохнула Галина, садясь в кресло. – Свои ведь, считай. Сколько лет вместе.

Они сидели напротив, Галина в кресле, Клавдия Федоровна – на диване.

«А ты ещё шире сделалась. Обвисаешь вся. Тоже отпорхала своё», – Клавдия Фёдоровна украдкой скользнула взглядом по Галине. И тут же заговорила:

– Знаешь, Галь, вчера как неудобно вышло. Позвонила на завод, чтобы портрет сделали. А там не поняли, что ли, и как попёрли к вечеру. Один за другим идут. Звонок разрывается. И попробуй объяснить каждому, что жив Сергей Васильевич, жив. Мне так и пришлось в подъезде стоять, встречать да провожать.

– Как же тут не поверить, – вздохнула Галина, – весь городок знает. Только и разговору, что о Сергее Васильевиче. Тужат многие, говорят, хозяин был. Надёжный. Теперь вот опасаются за завод. Развалят ведь по нынешним временам-то.

– А-а-а,– отмахнулась Клавдия Фёдоровна. – Вот из-за этого завода и слёг-то он. Стальной будь – не вынесешь таких нагрузок.

– Клава, если помощь тебе какая нужна – ты говори, не стесняйся. Я к твоим услугам. Не чужие ведь...

«Верно, не чужие, – опустила глаза Клавдия Фёдоровна, – куда как близкие. Вот он там лежит, еле дышит, а ты тут сидишь, председательша завкома, и в тебе тоже хорошего мало. А когда-то очень хотели, чтобы я с глаз ваших пропала, сгинула, чтобы не мешала вам любиться-хороводиться. Вот ведь как оно выходит меж нами – кто кого. Ну, и кто же кого? То-то же».

Клавдия Фёдоровна пыталась остановить себя, не думать о больном, обидном, но не могла. В ней поднималась неведомая ей доселе мстительность.

Они по молодости дружили семьями. Сергей Васильевич – директор крупного завода. Муж Галины, Виталий, – главный технолог. Вскоре Сергей Васильевич посадил Галину в кресло председателя профсоюза завода. Виталий обладал большими организаторскими способностями. Знал производство. Его ценили в главке. Галина при нём – глазастенькая, кукольноликая, вертлявая жёнушка. Подружились, как это бывает нередко, директор и технолог, все праздники и торжества за одним столом проводили двумя семьями. И незаметно, постепенно, Сергей Васильевич – этот матёрый самец, вожак с мощным торсом, громоподобным голосом, с высокоподнятой головой и дерзким взглядом – приволокнулся за Галиной. Быстро весть разнеслась об их связи. Да они почти и не прятались. Всё на глазах Клавдии и Виталия любовались. И не замечали, как смотрят на них жена одного и муж другой. И почему-то все четверо, не сговариваясь, стали хранить тайну, вида не давать, что в семьях у них неладно.

Правда, Виталия вскоре перевели работать в главк. Говорили, что Галина собирается переезжать к нему. Но долго собиралась. И осталась на месте.

А Клавдия Фёдоровна тогда струсила. Потерять мужа – означало остаться с ребёнком на руках. Стать матерью-одиночкой. Это останавливало её от ухода от мужа. Она как бы замерла вся, затаилась и оставалась женой директора завода, которому многое было доступно, и все доступны.

В городе, на заводе Сергея Васильевича уважали и побаивались его крутого нрава. Думал ли тогда Сергей Васильевич о жене, о маленькой дочке? Наверное, нет. Он привык думать о нескольких тысячах рабочих, о плане производства, но не о каждом человеке в отдельности. Жена, наверное, попадала у него в разряд тех нескольких тысяч. Он знал одно, что у него вовремя будет стоять на столе завтрак, обед, ужин, будут отглажены рубашки и костюм.

И лишь спустя годы и годы, когда выросла и вышла замуж дочь, в Клавдии Фёдоровне начало просыпаться зло на мужа. Она ни с чего вдруг дерзила ему или делалась неприветливо-угрюмой, и он удивлённо всматривался в неё, а иногда шутя спрашивал:

– С тобой, мать, что, какая муха укусила тебя?

Ни разу вслух Клавдия Фёдоровна не выдала свою глубокую обиду. Сдерживала себя, приказав себе раз и навсегда помалкивать.

– Да что мне помогать, всё у меня готово, – торопливо заговорила Клавдия Фёдоровна, будто опомнившись. – Всё у меня готово... Да, я с тобой посоветоваться хотела. Да ладно, это чуть позже. А пока побудь одна, а я на минутку к соседке дойду. Платье она мне подшивает. Посмотреть надо.

Демонстрируя свою подвижность и лёгкость, Клавдия Фёдоровна скользнула к выходу. Галина же повела вслед ей глазами и подумала: «Годы не берут её. Легко прожила».

Сергей Васильевич неслышно лежал за стеной. Какой он теперь? – не оставляло Галину любопытство. Последний раз они виделись недели за две до того, как он ушёл в больницу. Тогда он ещё шутил. Правда, не так, как раньше, с натугой какой-то усталой. Но ведь и годы уже, их тоже со счёта не сбросишь. Так тогда подумала Галина. А оказалось – не годы. Болезнь уже подъедала в нём силы. Да, это сейчас становится ясно: та желтизна, которая скатывалась из глазниц по щекам, была предвестником тяжёлого заболевания.

«Какой же он?» – Галину влекло посмотреть на него. Но войти к нему, ещё живому, но уже, можно сказать, и не к живому, не к такому, каким он был, смелости не хватало. Её сковывала непривычная робость

Почти уже забытая та связь их оживала в ней нестерпимо обновлённой. Они – сильные, весёлые, красивые – стояли у неё перед глазами. Да с ними ли это было?! Они ли – нынешняя Галина и нынешний Сергей – были участниками той горячей любви, той всепоглощающей и парализующей рассудок радостной и запретной близости? Они ли...

Галина уже решилась войти к Сергею Васильевичу, но возле двери остановилась. Ведь говорить надо что-то будет. Не молча же глядеть друг на друга.

Воспоминание о близости как бы возвратило память всему телу. Какой он был упругий, сильный, как выкованный из куска металла. И полюбить такого страшно, но полюбив – уже не отстанешь от него, не забудешь. Это такие вот, как он, лишь пальцем поманят, лишь взглядом позовут – и самая гордая, самая разумная женщина на коленях следом поползёт. Да разве она хотела разрушить свою семью? Нет, не хотела. А вот разрушила. И поползла за ним, за вожаком, за самцом. И ползла. Ползла, унижая себя, выставляя на посмешище другим. Всякое достоинство роняла, не замечая этого.

Тело вспомнило всё. Ох, эта память тела! Галина многое бы ныне отдала, чтобы избавиться от памяти тела.

Ей казалось, что она вдруг возненавидела Сергея. Возненавидела за то, что он из глыбы превратился в труху, почти в пустоту. Она всем существом своим не хотела этого, но не могла ничего изменить. И потому ненавидела.

Она отыскала тоненькую щель в двери, приподнялась на пальчики, увидела Сергея. Её поразило то, как он мал стал. Тонкое одеяло натянулось на нём, прижатое ногами и руками, скрещёнными на груди. И ей представилось, как точно так же вот будет лежать сначала в гробу, а потом там, в могиле. Один. В кромешной темноте. И всё. На земле он кончился. На земле его не станет.

От какого-то омерзения она содрогнулась. Ей показалось, что тело её облили чем-то жидким, клейким, противным. И это, чем её облили, вдруг затмило память её тела.

– О, Господи, что же это со мной? – прошептала Галина и перекрестилась.

Сергей Васильевич будто услышал шёпот за дверью, пошевелился. И Галина испугалась, отступила от двери.

Ей трудно было сопоставить одно с другим, то, что она знала, с тем, что предстало перед ней.

Как захотелось ей, чтобы с его смертью умерла их тайна. И её, их тайну глубоко бы зарыли вместе с ним в землю. И она просила Бога, чтобы он поскорее взял Сергея к себе и тем самым развязал этот давний и больной узел, освободил бы их всех друг от друга.

Щёлкнул замок. Вошла Клавдия Фёдоровна. А Галине показалось, что она ни у каких соседей не была, а стояла за дверью, прислушивалась или даже подглядывала в щёлочку за Галиной.

– Заждалась тут? Зашла бы к Серёже. Он тебе рад будет.

– Ладно уж, так и рад. Ему самому до себя.

Клавдия Фёдоровна показала чёрное платье, подшитое соседкой.

– Как думаешь, подойдёт мне? К лицу, а?

Приложила платье к себе, качнула одной ногой, другой.

– Давай посмотрим длину.

Сбросила с себя халат. Через голову одела платье.

Галина скользнула взглядом по белизне её ног, не прикасаясь, ощутила их упругость. Отметила крутизну бёдер, полноту грудей, которые натягивали розовую сорочку. И отвела глаза в сторону. Зависть к этому, почти нерастраченному и, наверное, ничего не помнящему, кроме себя, женскому телу ворохнулась так, что защемило сердце, трудно стало дышать.

Клавдия Фёдоровна одернула платье, заоглядывалась:

– Не тесновато?

Она оглаживала себя по бокам, искоса, через плечо взглядывала в зеркало.

Платье оттеняло её чистое белое лицо с потаённым румянцем. Контраст этот делал Клавдию Фёдоровну элегантной, романтичной. Платье сидело ловко на ней, подчёркивая все изгибы её молодого тела.

«Нарочно ведь! Нарочно! Знает ведь и делает всё, чтобы доказать своё превосходство, унизить, оскорбить меня».

– Всё хорошо, хорошо, – заторопилась Галина к выходу. – Мне надо ещё кое-куда заглянуть. Мне надо...

«Тебе-то и надо», – победно вскинула голову Клавдия Фёдоровна. И сказала:

– Да что ты заторопилась? Посиди. Чайку сейчас согрею.

Галина выскочила за дверь.

Оставшись одна перед зеркалом, Клавдия Фёдоровна спросила себя вслух:

– Как я её? То-то же, любовнички. А вы как думали? Мучаетесь? Это вам на пользу. Когда меня топтали – не мучились...

Как была в чёрном платье, так и вошла к Сергею Васильевичу. Прошла к окну, делая так, чтобы он разглядел её, обернулась к мужу. Он слабым кивком показал, что видит её.

– Галя приходила. Интересуется тобой, но к тебе не пошла.

Она видела: муж всё понимал. По впалым щекам его пошли мелкие мурашки… Клавдия Фёдоровна не отрываясь глядела на мужа, и из самой глубины души её исходило неуместное, дикое ликование – а я буду жить, я буду жить.

Ей казалось, что Сергей слышит этот ликующий голос и голос добивает его.

Он умер четверть часа спустя после ухода жены.