Посев и жатва

 

 

 

У Витьки Соболева случилось несчастье (хотя, несчастье, это мягко сказано – катастрофа): балуясь дома с младшим братом, он разбил окно. Уперев локти в колени и обхватив голову руками, он сидел на диване и лихорадочно искал выход из этого безвыходного положения. При этом у него ощутимо ныло место, на котором он, собственно, сидел и которым ему вскоре придется прочувствовать всю тяжесть последствий этого несчастья.

Витьку дома били. Но не в смысле побоев озверелым дегенератом-отцом или оплеух злобной мачехи, а в соответствии с представлениями его матери о воспитании – «чтоб он вырос человеком». Били за любую провинность – за двойку в школе, порванную штанину, разбитую чашку и потерянную авторучку – специальным ремнем, который хранился для этой цели в ванной. Порола его всегда мать. Отец в этом методе педагогического воздействия на сына непосредственного участия не принимал, но, судя по одобрительному хмыканью и злорадным усмешкам (которые нелогичным образом вызывали у Витьки ненависть даже более жгучую, чем к матери), воззрения жены на методы воспитания своих детей полностью разделял.

Витька однажды, когда родителей не было дома, оббил края ремня молотком и затер острые грани наждачной бумагой. Но мать его хитрость разгадала и выпорола за это еще раз. Но, впрочем, ремень заменять не стала, и это несколько сгладило Витькины страдания в дальнейшем. В пылу особого гнева мать иногда хваталась за резиновый шланг от стиральной машины, и такие случаи в жизни Витьки были событиями, равными распятию на кресте.

Самым мучительным во всей этой процедуре порки было ожидание первого удара. Когда Витька снимал штаны и ложился лицом вниз на табурет (сопротивляться не имело смысла: в прошлом такие попытки ни разу не предотвратили экзекуцию, но всегда многократно увеличивали ярость матери), то каждый звук в комнате, молчаливая пауза перед первым замахом, дуновение воздуха, обжигавшего его ягодицы подобно струе горячего пара, сверлили мозг Витьки, как пропущенный через него электрический ток.

Во время порки Витка никогда не плакал. Вначале – поняв, что его слезы только усиливают раздражение матери. А потом, чуть повзрослев – из-за какого-то жгучего, но странно упоительного чувства, когда он даже хотел, чтобы наказание продолжилось, чтобы потом… «Потом, – страстно мечтал он, – когда я вырасту…» Но не буду предвосхищать конец этого рассказа.

 

В полном соответствии с правилами дрессировки (простите, «воспитания») тяжесть наказания соответствовала тяжести совершенного преступления. Замечание в дневнике влекло за собой несколько ленивых шлепков, невымытая посуда – десяток ударов ремнем, разбитая тарелка – полновесную порку. Окон в своей жизни Витька еще не бил. И поэтому его страх перед грядущим наказанием неисчислимо усиливался темной, зловещей, как наползающая из-за горизонта туча, неизвестностью.

Не найдя никакого выхода – не представляя даже, в каком направлении его искать, – Витька встал, уныло поплелся в ванную, затолкал подальше с глаз резиновый шланг и вернулся на прежнее место. «А если притвориться больным?» – пришла на ум мысль. Внешне она выглядела привлекательной: кто же, в самом деле, будет бить ремнем больного человека, даже если он действительно в чем-то виноват? Но Витька отнесся к ней скептически. Из опыта он знал, что мать так просто не проведешь, а разоблачение будет означать лишь дальнейшее ужесточение наказания. Вот если бы с ним действительно случилось что-нибудь такое, что по-настоящему грозило бы его жизни «А если…» – Витька вдруг подумал о домашней аптечке в кухне на стене. Эта идея ему понравилась, более того – захватила целиком. Перед глазами зримо встала картина: он, бездыханный, лежит в больничной палате, вокруг толпятся врачи и медсестры, безуспешно пытаясь вернуть его к жизни, а позади них – мать с заплаканными глазами и… раскаянием на лице.

Торопливо, словно боясь не успеть, хотя до прихода домой с работы матери оставалось еще больше двух часов, Витька прошел на кухню, снял со стены аптечку и вытряхнул ее содержимое на стол (деяние, за которое ему грозило наказание, по другим меркам равное высшей мере). Но к его жестокому разочарованию в аптечке среди бинтов, лейкопластыря, флаконов с йодом и нашатырным спиртом оказались лишь несколько таблеток анальгина, витаминов и одна-единственная таблетка левомицетина, который, он знал, мать принимала от поноса. Витька начал складывать содержимое аптечки обратно и тут к своему ужасу обнаружил, что не помнит, в каком отделе лежала каждая его часть до того, как он вытряхнул аптечку на стол. Оставленная улика была исчерпывающей и категоричной, и списать ее на кого-либо не было никакой возможности: брат был еще мал и не доставал до аптечки даже со стула, отец уехал в командировку, а сослаться на соседей – слишком очевидное вранье, которое только усугубит тяжесть последствий.

Раздавленный и оглушенный количеством и тяжестью свалившихся на него сегодня бед, Витька кое-как сложил аптечку, повесил ее на прежнее место и понуро побрел в свою комнату, ощущая огромную усталость и еще желание лечь и уснуть. Он вдруг подумал, что заснуть и проспать до прихода матери было бы сейчас очень кстати. «Ну и пусть! Пусть будит и, что хочет, делает, – с близкими слезами и в то же время с непонятным удовлетворением думал он. – Пусть хоть палкой бьет, мне все равно». Торопливо и в тоже время осторожно, боясь резким движением или каким-нибудь особо пугающим воспоминанием спугнуть это странное желание, Витька расстелил постель, разделся и лег, накрывшись одеялом до самых глаз. «Вот было бы здорово, – мечтательно подумал он, – сейчас заснуть и больше никогда не проснуться…»

 

Прошло много лет.

Нина Ивановна Соболева проснулась рано. За окном едва рассвело. На столе гулко тикал будильник, которым в его прямом назначении не пользовались уже много лет. Зато приспособления, отмеряющие время – часовые стрелки – давно стали для Нины Ивановны условным знаком, вызывавшим у нее строго определенный набор чувств – с тоскливым ожиданием и откровенным страхом, как крайними границами шкалы. Стрелки показывали начало седьмого утра. Впереди лежал бесконечно долгий пасмурный день. Хотя для предсказания погоды у Нины Ивановны не было никаких исходных метеорологических данных – более того, просвечивающее сквозь ветви деревьев голубое небо, освещенное невидимым пока солнцем, давало больше оснований предположить погожий день, – она не могла представить его иначе, чем холодным, ветреным и дождливым. Нина Ивановна вдруг со страхом почувствовала, что хочет есть. Это означало необходимость вставать и, превозмогая боль в пораженных трофическими язвами ногах, идти на кухню и готовить еду. Раньше этим занималась соседка, которая жила в доме напротив. Но на днях она уехала в другой город к дочери, и страдания Нины Ивановны многократно усилились в связи с необходимостью приготовления пищи, мытья за собой посуды и других минимально неизбежных бытовых забот. Лучшим выходом, пока соседка в отъезде, было бы, конечно, лечь в больницу, но Нина Ивановна не стала об этом даже думать. (Дважды в этом году она уже лежала в больнице, оба раза с трудом уговорив участкового врача дать ей туда направление, и когда она недавно заикнулась об этом еще раз, ее участковый врач с нескрываемым раздражением сказала:

– Нет! В этом году я вас больше не направлю. Больница – не богадельня. С вашей болезнью там можно лежать пожизненно.)

Грустно вздохнув, Нина Ивановна встала и, опираясь на костыли, двинулась на кухню. При этом стопы у нее горели так, словно она ступала по раскаленным углям. И сейчас, когда она кривилась от боли и во время особенно жгучих уколов испускала славленый стон, мысль о доме инвалидов (или престарелых, как угодно) не показалась ей столь уж пугающей.

Разговор о доме инвалидов заходил с участковым врачом не раз, причем, по инициативе последней. Причем, участковая говорила, что с ее стороны это будет даже нарушением ее должностных инструкций, на которое она ради нее пойдет (у Нины Ивановны в городе жили двое сыновей). Но Нина Ивановна каждый раз категорически отказывалась, с неизменным страхом рисуя в воображении картину высокого забора и массивной двери, которая закроется за ней навсегда…

 

Трудно сказать, что лежало в основе этого ее прямо-таки панического страха. Возможно, это была просто мнительность старого человека, когда он порой боится всего нового, даже когда это, несомненно, ему во благо; быть может – привязанность к родным стенам и привычному укладу жизни, которая иногда становится с годами у людей такой же неразрывной, как связь между частями их тела; но не исключено (в данном конкретном случае) – страх перед заключительным актом расплаты за все ее деяния в течение своей жизни.

Впервые предчувствие грядущей расплаты появилось у Нины Ивановны около двадцати лет назад, когда Виктор, ее старший сын, подрался с ее мужем и, соответственно, своим отцом. Повод для такой крайней ссоры был ничтожный: Виктор впервые вернулся со школьного вечера позже, чем ему дозволялось и, похоже, не совсем трезвый.

– Ты где столько времени шляешься? – недовольно спросил отец. – Посмотри: ночь на дворе, а родители должны тебя дожидаться. А нам завтра на работу – зарабатывать деньги, чтобы тебя же, балбеса, выкармливать.

Эти слова были сказаны с обычным раздражением, как тысячи раз говорилось в прошлом, и, возможно, они бы и сейчас остались лишь средством выпускания пара, не оброни отец в конце фразу:

– Мало тебя мать в детстве порола.

Виктора словно еще раз хлестнули ремнем. Резко повернувшись к отцу, он бросил ему в лицо не устоявшимся хрипловатым баском:

– Слушай ты, старый козел! Закрой свое пердило, пока я тебе его не заткнул!

Нину Ивановну тогда поразила даже не столько не грубость этих слов, сколько то, с какой ненавистью они были сказаны.

– Что?! Что ты сказал, щенок?! – процедил сквозь зубы отец, угрожающе поднимаясь со стула, и, не говоря больше ни слова, ударил сына кулаком в лицо. Ударил тяжело, по-мужски – впервые в жизни.

Виктор упал, но тут же вскочил и с криком: – Сука! Убью!! – бросился на отца.

Но тот придержал его на вытянутой руке и снова ударил в лицо. Виктор опять упал. На этот раз он не пытался подняться, но, сидя на полу – всхлипывая и размазывая по лицу слезы и кровь из разбитого носа, – упрямо шептал:

– Все равно убью! Дождусь – и убью.

Отец рванулся к нему с яростью, словно сын уже начал исполнять свою угрозу, но мать повисла у него на руке.

– Федор, ты что?! Не видишь – он не в себе. Оставь его. Завтра с ним разберемся.

Посмотрев на сына злыми глазами, отец вышел из комнаты, громко хлопнув за собой дверью, а Нина Ивановна, глядя ему вслед, вдруг со страхом увидела во всей глубине пропасть, которая разделила их, родителей, и сына.

На следующий день Виктор, протрезвев и испугавшись сотворенного накануне, со слезами умолял отца о прощении. Отец некоторое время хмуро смотрел в окно, а затем с неохотой выдавил из себя слова примирения. Виктор довольно ухмыльнулся (именно довольно – это врезалось в память Нины Ивановны) и, не задерживаясь, ушел из дому. А Нина Ивановна неожиданно подумала, что не заметила, когда сын успел вырасти, и вдруг с остро защемившей тревогой поняла, что у нее больше нет никаких средств воздействия на сына – ни ремня, ни слов, – и что отныне она будет ждать каждое его появление в доме со страхом… с обычным страхом человека перед встречей со своим палачом.

 

Муж умер в 1992 году от инсульта. Инсульт был третьим по счету. После первых двух муж пролежал парализованным в постели больше года, и этот год стал для него (а вместе с ним для Нины Ивановны) пыткой, достойной суда инквизиции. В первый же месяц болезни у него развились пролежни – страшные гноящиеся язвы, каждая обработка и перевязка которых наполняли комнату тошнотворными запахами гниющего тела, а так же громкими вскриками мужа от боли. Для их заживления и для того, чтобы не развились новые, его надо было переворачивать в постели каждые два часа. Одной Нине Ивановне это было не под силу – грузное и сильное в прошлом тело мужа вмиг превратилось для нее из предмета гордости в предмет каторжного труда. Оба сына к тому времени уже жили отдельно, своими семьями, и дозваться каждого из них для помощи было сложнее, чем в прошлом заставить сделать уроки. (Ремнем теперь не припугнешь).

– А почему я? Я же был у тебя вчера, – раздраженно говорил по телефону Дмитрий, ее младший сын. – Пусть Виктор теперь идет. К тому же, он отцу больше обязан.

(Виктор жил в кооперативной квартире, которую построил с помощью родителей, а Дмитрий ютился с семьей в малосемейном доме-общежитии; и, хотя по завещанию ему должен был отойти родительский дом, своей обиды он не скрывал.)

– Мам, сегодня я не могу: занят по горло, – недовольно отвечал на просьбу матери Виктор. – Ну, пусть его положат в больницу. Ведь это же их обязанность.

А на похоронах отца братья поссорились. Дело едва не дошло до драки. Началось все со сказанного младшей невесткой:

– Надо будет приватизировать нашу малосемейку. Чтобы потом, когда переберемся сюда, квартира детям осталась.

Эти слова были сказаны вполголоса Дмитрию, но их услышала старшая невестка.

– Если по справедливости, то вам надо вашу квартиру нам уступить, – сказала она. – Разве можно сравнить эти хоромы – она обвела вокруг себя глазами – с нашим скворечником.

– Еще чего! – взвилась младшая. – Вы и так всю жизнь прожили в нормальной квартире, а мы столько лет ютимся в одной комнате.

– Причем здесь это? – вмешался Виктор. – Мы квартиру получили, когда Дмитрий пацаном еще был, и у него этот вопрос вообще не стоял. А на родительский дом мы имеем равные права.

– Минуточку, минуточку! – подхватился Дмитрий. – Если равные, то все поровну, а не только дом. Тогда, будь добр, отстегни мне половину тех денег, что родители тебе дали на кооператив – деловой!

– А это ты видел?! – Виктор сложил из пальцев кукиш и сунул его под нос брату. – Тебе отец дом отписал! Словно у меня нет семьи, и моим детям потом не нужна будет квартира. И думаешь, я не знаю – почему?! Думаешь, я не знаю, как ты приходил сюда и шушукался с отцом втихаря?!

– Гнида ты! Я приходил матери помочь – его ж надо было каждый день по несколько раз переворачивать. Мать разве с таким бугаем одна справилась бы?! Зато тебя сюда никаким калачом не заманить было. А теперь ты раскатал губу на дом!

– Ах ты, сука! – Виктор схватил брата за воротник. – Так ты, оказывается, приходил сюда не матери помочь, а на дом себе заработать?!

– Убери руки! Убери руки, кому сказал?! – ревел Дмитрий, срывая со своего воротника вместе с верхними пуговицами руки брата. – Я приходил к себе домой, ясно тебе?! Остальное тебя не касается!

Только навалившиеся со всех сторон соседи и родня, оттащив братьев друг от друга, не позволили этой ссоре кончиться полновесной потасовкой.

А вечером, после того, как все присутствовавшие на поминках разошлись, Нина Ивановна, вспоминая эту ссору, вдруг застыла от сделанного открытия: а ведь ее сыновья делили дом, ссорились из-за наследства, даже не спросив об этом ее мнения, словно она тоже уже умерла…

 

Ойкнув от очередного укола в больной стопе, Нина Ивановна с неожиданным злорадством подумала, что с тех пор она прожила уже восемь лет. Добравшись до кухни, она разогрела себе завтрак, поела и осталась сидеть за столом, оттягивая момент начала следующего раунда ее пытки, связанного с переходом назад к постели. Взгляд ее снова упал на часы. Со времени ее пробуждения прошло сорок минут. Всего сорок… И какая бесконечная их череда осталась до того момента, когда можно будет снова забыться в ночном сне. Неожиданно она вспомнила себя молодой, здоровой, только что выписавшейся из роддома. Воспоминание явилось яркое, как о событии вчерашнего дня, и Нина Ивановна поразилась, как быстро прошла жизнь – жизнь, как миг, и сегодняшний день, равный бесконечности…

В тот день муж пришел ее встречать вместе со старшим сыном. Пятилетний Витя капризничал, хныкал, дергал мать за юбку, отца – за брюки, мешая родителям наговориться и хорошо рассмотреть младенца. В конце концов, мать не выдержала и, передав завернутого в одеяло новорожденного мужу, несколько раз увесисто шлепнула старшего сына под зад. Витька огласил улицу ревом боли, но быстро затих и больше своим присутствием родителям не докучал. (Подобные условные рефлексы у дрессируемых Homo sapiens вырабатываются с первого раза). А затем без всякой логики перед глазами возникла картина, когда несколько лет назад Виктор пришел к ней домой здорово пьяный. Нина Ивановна тогда уже была серьезно больным человеком, но обходилась еще без костылей; да и другие симптомы ее болезни, кроме лечащего врача, мало кому были известны.

– Мать, дай мне денег. Я задолжал сильно… – сказал Виктор после того, как мать и сын сели на кухне за стол, и Нина Ивановна поставила на огонь чайник.

– Где ж я тебе возьму? Ты же знаешь, какая у меня пенсия, – торопливо ответила Нина Ивановна, с испугом подумав, не прознал ли сын о деньгах, которые она отложила себе на похороны.

– Мать, ну у тебя же есть в заначке, я знаю. На фига они тебе нужны на том свете? А я из-за них могу сейчас здорово погореть.

– Виктор, я тебе кооператив построила, всю жизнь помогала, пока была возможность, но сейчас я сама впроголодь живу.

Виктор уставился на нее мутным злым взглядом.

– Сука ты! Старая жадная тварь! Сидишь, как паук, на деньгах и готова сдохнуть от голода, но копейки оттуда не возьмешь. – И с этими словами он ударил ее кулаком в лицо.

Ударил, в общем-то, не сильно, но, тем не менее, под глазом у Нины Ивановны вздулся синяк, который затем растекся на половину лица.

Вечером того же дня Нине Ивановне стало плохо. Напуганные соседи вызвали «скорую». (Она им сказала, что упала, ударившись головой о край стола). Но врач «скорой помощи», осмотрев Нину Ивановну, в больницу ее забирать не стал, объяснив, что у нее просто ушиб; однако его недоверчивая усмешка, когда Нина Ивановна рассказывала свою легенду о нечаянном падении, внезапно окатила ее краской стыда. (Что, впрочем, положительно сказалось на ее самочувствии, которое после этого сразу улучшилось).

Виктор пришел на следующий день и держался с таким видом, словно ничего не произошло; но в его осторожных вопросах сквозил страх: знают ли о случившемся соседи? не заявила ли она в милицию? – и Нина Ивановна вновь, как в былые годы, ощутила свою власть над ним. Некоторое время после этого Виктор был идеальным сыном: приходил почти каждый день, прибирал в доме, ходил в магазины, на рынок. Но постепенно (одновременно со следами гематомы на лице Нины Ивановны) его энтузиазм угас.

С тех пор прошло несколько лет. Подобные побои больше не повторялись, но зато совершенно перестал появляться в доме матери старший сын. А младший, Дмитрий, устав ждать обещанный ему дом (т.е. смерти матери), завербовался на стройку на Север и бывал теперь в городе только наездами. И Нина Ивановна по мере прогрессирования ее болезни вдруг обнаружила, что ей порой бывает попросту нечего есть, потому что некому сходить в магазин; и что если вдруг не станет соседей (а их с каждым годом становилось все меньше – кто-то уже умер, кто-то поменял квартиру, а кто-то, подобно Нине Ивановне, тяжело заболел и перебрался жить к детям), то альтернативой дому инвалидов станет голодная смерть.

Горестно покачав головой, Нина Ивановна встала и, морщась от боли, побрела в спальню. Осторожно опустившись на постель, она положила ноги на возвышенность и, чувствуя, как утихает огонь в стопах, с блаженством закрыла глаза. «Боже, хоть бы уж смерть скорей пришла», – подумала она перед тем, как задремать.