Жить надо

 

 

 

Фёдор Байбаков, каждый раз, перед тем, как уйти на работу, ещё долго стоит у изголовья больной жены.

– Федь.

– Что?

– Иди, а то ведь опоздаешь, – уж говорила Настя осевшим своим голосом.

Фёдор ездил на рейсовом автобусе. Он слесарничал в одной автомастерской.

– Успею, – угрюмо отзывался он.

На её раздутый, как у беременной женщины, живот, в котором, словно комок свитых змей, поселился и жил страшный и непонятный рак, он старался не смотреть.

– Тебе-то ничего не надо? – спрашивая, взглядывал лишь на её блёклое, с желтизной осеннего листа, лицо.

– А что мне надо? Всё у меня есть. – Настя обводит взглядом прикроватную, словно больничную, тумбочку, на которой стоит литровая банка клюквенного морса да коробки не совсем ей и нужных порошков, и возвращает свой взгляд обратно на мужа. Она только пила, а есть, толком, давно не ела.

Фёдор, высокий и крепкий мужчина, правда, за время болезни жены поисхудавший порядком, всё топтался на месте, словно часовой на посту.

– Да ступай уж, не помру ведь ещё, – наконец понимает Настя его страх, который и держал Фёдора тут, возле неё.

– Правда? – спросил, шевельнул своими губами он. И его неухоженные усы, метла-метлой, вздрогнули над ними.

– Правда, – отозвалась Настя, словно жизнь и смерть были в её власти. – Только в мёрзлую землю не хочу ложиться.

– Живи, – глухо, глядя куда-то в пол, говорит, будто плачет, он.

 

Фёдор давно не произносил тех ненужных слов о выздоровлении. Зачем попусту обманывать и её, и себя? Шёл ноябрь со своей леденящей стужей. Не сегодня-завтра нагрянет зима. А Насте до весны, по всему видимому, уж никак не дотянуть.

– Я бы, Федя, рада, да, видно, на роду так написано. – Настя с печальным вздохом смотрит на серое угрюмое лицо мужа, а потом на комнату, в которой лежит. Одна и есть у них, эта клетуха, не считая кухни. Фёдор, поженившись, бросил на время свои железки и ушёл на стройку. Успел всё-таки отхватить однокомнатную квартиру. Затем всё рухнуло. Как в огне сгорело. Пошли только деньги, и ещё раз, за всё, деньги. Детей им почему-то бог не дал. До тридцати лет ещё ждали чего-то. Потом взяли годовалого мальчика из детдома. Десять лет растили, как родного сына. Вдруг, неизвестно откуда, объявился его настоящий папаша. И не простой дядя с улицы, а бизнесмен какой-то. Мальчишку выманил машиной да безделушками разными, а документы выправил деньгами. Где уж им было с ним тягаться. Так и не стало у них Ванечки. Фёдор, не справившись с собой, с горя да от безысходности, запил. Может и пил бы по сей день, если бы не болезнь жены, которая и отрезвила его только.

– Да иди же, – снова говорит Настя. Она всё время боится, что его, за что-нибудь, возьмут и выгонят с работы, и останется он без куска хлеба. Ей теперь, кроме могилы на кладбище, и ничего не надо, а ему-то жить да жить. А работу другую найти тяжело. Почти невозможно.

– Дождись меня только, – угрюмо наказывает Фёдор, и, наконец, хоть и нехотя, а уходит.

Хоть и ходит он на производство, а работы с него большой нет. Крутит какую гайку и вдруг замрёт его ключ, зажатый в руке. Мысли его не тут, а дома, возле жены, тенями бродят.

– Дай-ка сюда, Байбак, – говорит его напарник Проша.

Он то открутит за него гайку, то закрутит. Так Фёдор и держится на работе, за счёт его рук. К вечеру, к концу долгого дня, только оживает. Быстро в раковине моет руки, скоро, словно в армии, переодевается, и сломя голову бежит домой. Хоть и не было там приготовленного Настей ужина, зато ждал человек, который ещё жил и дышал. Грел его ещё своим словом. Страшился Фёдор одного, тишины, с которой боялся однажды, как с бешеной собакой, встретиться.

 

В то утро Настя сама придержала его возле себя.

– Фёдор, – остановила она, когда он, постояв, как обычно, направился было к входной двери.

– Что? – встал он, сделав всего несколько шагов.

– Сядь, – велела она, стукнув костяшками пальцев по стоящей рядом с кроватью табуретке.

Фёдор вернулся и послушно сел на указанное место. Здесь, возле жены, он часто сидел. Иногда они говорили о чём-то отвлечённом, а больше молчали.

– Фёдор, после моей смерти к тебе придет Зойка, – тихо проговорила Настя.

– Зачем это? – не понял он, и потому с недоумением поглядел искоса на жену.

Зойка была её холостая подруга. Маленькая, худенькая, что ребёнок, женщина. Она и сейчас часто бывала у них, когда, сготовив Фёдору, сидела здесь на его месте, и они тихо с Настей о чём-то шушукались.

– Суп варить – так и сам сварю. Да ты ведь, может, поправишься. – Фёдор никак не хотел слышать ни о какой Зойке.

– Перестань, Фёдор, мои соловьи уж отпели, – с печальным всхлипом оборванной струны вздыхает жена. – И не суп Зойка придёт к тебе варить, а жить.

– Как это – жить? – от неожиданности он даже привстал. Уж чего-чего, а такого не ожидал услышать. Грешным делом подумалось, в своём ли уме Настя. Даже поглядел на неё, нет, глаза осмысленно смотрят.

– Что, думаешь, с ума сошла? – заметила она, усмехнувшись. – Нет, дорогой, пока я с рассудком не рассталась.

– Так что ж несуразицу несёшь? – Фёдор с укором качнул своей лысеющей головой.

– Это не я, а жизнь. Пропадёшь один. А здесь поддержка.

– Чего пропаду? – такого, что бы она ни говорила, он никак не понимает. Вина уж давно не пьёт. Выстирать – стиральная машина есть. Полы ему долго ли махнуть? К бабам особого пристрастия не имеет. Так на кой только ляд ему эта пигалица сдалась?

– Да что ж мне с ней, и в одну кровать ложиться? – совсем уж растерялся он.

– А как же, Фёдор, после моего сорокового дня распишетесь и будете жить, как муж и жена.

– Ну, это уж слишком. – Фёдор даже больше ничего не хотел слышать.

Нравилось Насте или нет, но он поднялся и пошёл поскорее к выходу.

– Федя, – снова, но теперь зло и сердито догнал его Настин голос.

– Что? – повернул он к ней своё напряжённое лицо.

– Федя. Слышишь, это мой последний тебе наказ, – взгляд её пронзительно-чёрных глаз как в нутро ему куда-то влез, что ему от него не по себе неожиданно стало. – Скажи, что исполнишь. – Настя, хоть и с трудом, но даже приподнялась на кровати.

– Сделаю, – хоть тихо, но выдавил всё же Федор из себя вынужденно. Просто уж как к стенке его придавила. Чего только в угоду умирающему человеку не скажешь.

– Вот и хорошо, будет, и умру спокойно, – Настя, облегчёно вздохнув, опустилась на своё продавленное на кровати место. А Фёдор убито и подавленно поплёлся на работу.

 

Пока Проша ходил к механику за запчастью, он взялся снимать неисправный стартёр. Три гайки легко открутил, а вот вытащить корпус, сколько ни старался, так и не смог. Всё мешал ему тонкий жестяной кожух. Повертев стартёром так и так, Фёдор плюнул, отошёл от легковушки и сел на деревянный квадрат подставки, которую они подсовывали под днище машины, когда отвёртывали колеса.

– Снял? – спросил его подошедший Проша.

– Не идёт, змей, – угрюмо отозвался Фёдор.

– Счас снимем, – пообещал напарник. Он привык к тому, что у Фёдора в последнее время всё валится из рук.

Они только вдвоём работают в небольшой частной автомастерской. Да и двое доброго десятка слесарей стоят. Любую автомашину могут до винтика разобрать, а потом просто играючи собрать.

– Что, совсем жена плоха? – интересуется Проша.

– Чего уж хорошего, если даже врачи отказались. Да и мне что-то тяжко, – пристукнув кулаком в грудь, признается он.

– Сердце, что ли? – одно время напарник ему давал из аптечки валидол.

– Да, пожалуй, всё болит, – Фёдор тоскливо, скупо смотрит на давно не бритое мазаное лицо Проши. Тот бреется редко. То ли лень, то ли лезвия экономит. Он – и то, только за усами не особо следит, подрезать толком не умеет, а так бреется. Жена не любит его бородатого.

– Так не бывает, – замечает Проша.

– Бывает, – вздыхает Фёдор и рассказывает напарнику свою невесёлую историю. Какую ему Настя дальнейшую жизнь уготовала. Больше ему своим горем не с кем было делиться.

– Да, – участливо произносит Проша и ставит второй такой же чурбак рядом. Закуривает. Федор давно уж не курит. Закодировался в своё время. То ли помогло, то ли потраченных денег было жалко. А вот дымком от сигаретки напарника бывало дышал с удовольствием.

– А баба-та хоть красивая? – настроившись на длительную беседу, интересуется Проша. Жену Фёдора Настю он знал, а вот Зойку ни разу не видывал.

– Да знаешь, ничего хорошего, – морщится Фёдор и своей широкой ладонью, словно лодочным веслом, недовольно отмахивает от себя собравшийся сизым клубком возле его лица дым сигареты. Сейчас что-то даже мутит его. Он и на Зойку как бы по-другому взглянул, и кроме отвращения к той, больше ничего не почувствовал. И щи, которые ему было варила, что-то не сильно вкусными показались, и руки с длинными крашеными ногтями как-то грязно выглядели, да и изо рта, прикрытого тонкими губами, у неё вдруг не совсем аппетитно запахло.

– Да, попал ты, однако, – усмехнулся Проша и выпустил уже дым в сторону, подальше от него. – А Зойка-то хоть согласна?

– Не знаю, – пожал плечами он. Припомнился случай, когда Зойка, отварив ему макарон, не ушла к жене в комнату, а с ним на кухне осталась. Усевшись за стол напротив и подперев личико своим маленьким кулачком, спросила:

– Ну как, Фёдор, вкусно?

Он её глупым вопросом едва не подавился. Макароны, как ни готовь, а мясом не станут. Только сейчас ему и подумалось, что Зойка, может, тогда роль его жены на себя, как халат новый, и примеривала.

– В колхозном стаде бык, и то, верно, не на каждую корову лезет, а тут, – Фёдор не понимает, за что ему выпало такое наказание. Вроде и неплохо жили с Настей. Ну, ругались когда, так у кого не бывает? Кому жена теперь лучше делала, ему или своей, неизвестно почему, до сорока лет незамужней, подруге, было для него совсем непонятным.

– А зачем же слово давал, коли тебе Зойка совсем не люба? – не понимает Проша.

– Да вот дал, не исполню, и всё. – Фёдор даже обрадовался такому лёгкому решению. Что ему, действительно рядом с Настей в гроб ложиться, что ли? Ей-то откуда знать, как всё будет? Если понадобится, так он и лучше Зойки себе женщину найдёт.

– Последнее желание – закон неписаный, – докурив и притушив в банке из-под консервов окурок, наставительно проговорил Проша. – Его исполнять надо. У меня знакомые похоронили мать не там, где велела, и сами после едва вслед за ней не ушли. Снится им, и всё. Измучила так, что пить и есть бросили. И в церковь ходили, и молебны разные заказывали, и когда только перезахоронили на указанное место, только покойница и успокоилась. Вот какое дело.

– А что мне-то теперь? – испугался вдруг Фёдор. Уж слишком убедительно подействовал на него рассказ напарника. Как зловещим холодом от него потянуло.

– Ступай к жене, объясни всё, пусть переменит решение, – не зная, как и помочь ему, предлагает он.

– Думаешь, выйдет чего? – Фёдор не совсем верит в такой благополучный исход. Настя у него твердолобая, и раньше, права – не права, а всё при своём мнении оставалась. А сейчас переубедить её – и вообще погибельное дело.

– Ступай, Федя, пока… – Проша не договорил, как на ходьбе споткнулся, а он и так понял, что хотел тот добавить.

Они поднялись со своих нагретых мест одновременно.

– А как же работа? – Фёдор рассеянно затоптался на цементном полу.

– Справлюсь, впервой, что ли? Да и от хозяина отмажу, если что, – отозвался напарник и пошёл к задранному вверх капоту легковухи.

 

Тут в больших распашных металлических воротах неожиданно лязгнула внутренняя калиточка. Фёдор, не успевший никуда и шага сделать, повернулся на звук и увидел, метрах в пяти от себя, Зойку. Она была вся в чёрном цвете. Чёрный платок, чёрная куртка, чёрные брючки, чёрные сапожки. Да и на него она смотрела до неузнаваемости чёрным своим лицом. Он и не сообразил сразу, зачем она тут, и что такой монашкой вырядилась.

– Ты что? – потому он спросил удивлённо. Мало того, что домой ползала, так ещё и сюда неизвестно зачем притащилась. Ну, хлопнул с неделю назад, более в шутку, чем всерьёз, по её тощему заду, а она уж что-то подумала.

– Фёдор, Настя умерла, – с печальным вздохом, так и не отойдя от двери, тихо выговорила Зойка.

– Как – умерла? – Он знал, что это рано или поздно случится, но почему именно сейчас, ну никак не хотел верить. – Что же делать, а? – Фёдор, болезненно морщась и едва не плача, растерянно посмотрел на Прошу. Тот, слышал чего или нет, но головы от машины не поднял.

– Жить, Фёдор, жить, – не сразу, но отозвалась лишь Зойка. Так она поняла его вопрос…