Завещание

 

 

 

ОНИ ЖИЛИ в общежитии. Пять семей занимали комнатенки по узкому, всегда темному коридору, – единственную лампочку постоянно кто-то выкручивал. Пять семей в очередь пользовались одной четырехконфорной плитой, туалетом, ванной без ванны, с обшарпанной раковиной, из крана которой текла только холодная вода.

Комнату за давно не крашенной дверью занимала семья Бирюковых. Жили без детей, и получалось, что как бы и без всякого интереса. Еще раньше глава семьи, Сергей Бирюков, короткий сухощавый мужчина, обвинял в бесплодии жену. А она, Бирюкова Анна, прозванная здесь Нюхой, злая и тощая, ставила все в вину мужу.

– Погоди, – кричала она в разгар частой ругани, – поставлю Кольке Фиксатому бутылку, пусть обрюхатит, тогда узнаешь!

Серега не знал такого, а что она грозит ему, так это несерьезно, вгорячах. Никуда и ни к кому она не пойдет, это знал точно. И, глядя на нее, лишь молча усмехался.

Но это было давно, лет десять, а может, пятнадцать назад, никто не считал. Время состарило их внешне, но ничуть не изменило. Ругались еще чаще и дольше, только о детях теперь не вспоминали. Серега, сорокалетний мужик, работал слесарем на одном умирающем заводе, а она убирала и мыла подъезды, получая копейки. Зарабатывая тоже не ахти что, Бирюков пил почти каждый день. Придя домой, ел, что находил, и заваливался спать, а утром, как ни в чем не бывало, шел на работу, похмелья он, на зависть другим, не понимал. Пьяного мужа Нюха не трогала, боялась зуботычины, а на трезвом, а это было очень редко, отыгрывалась.

– Чтоб ты сдох, кровосос! – кричала она и колотила костлявыми кулачками в его сухую спину.

– Да больно же, Нюся, – морщился Бирюков, но спины не отнимал. Это не совсем и серьезная боль даже радует его как-то, даже веселит. Раззадоренный, разогретый, он хватает в охапку взбрыкивающуюся в его руках Нюху и тащит в постель. А потом лежит, отдыхает.

– Не пил бы, тоже, может, цветной телевизор купили, – мягко говорит Нюха. Ей, пригретой, обласканной мужем, тоже хорошо. Телевизор – это ее давнишняя мечта. Копила она не один год, по копеечке, по рублику соскреблась пара тысчонок, в аккурат пойти бы да взять, а тут – хрясь по мордам, обвал какой-то грохнул, и денежки ее плакали. Копи теперь чуть не в два раза больше. И копит, собирает тайком от мужа, вытряхивает из его карманов оставшиеся крохи. А и тот теперь хитрить стал, когда пьяный да при деньгах, и в брюках спать уляжется, да еще и лицом вниз, попробуй-ка вытяни.

– Да что, я не на свои и пью, – лениво откликается Бирюков.

– А на чьи, на дядины, что ли? – начинает злиться жена.

Бирюков глядит на нее и молчит, что ей, бабе-дуре, говорить. Пил он действительно больше на другие, не своей хребтиной заработанные деньги. Начальство воровало по-крупному, а они – по мелочам. Тащили алюминиевые болванки, разбирали электродвигатели, перли все, что можно загнать. Иногда он даже завидовал жене. У той хоть какая-то цель в жизни, а у него – вообще никакой. Откивался кой-как на работе день – иди домой, там с женой поругался, переспал – и снова на завод. В выходные вообще тоска – в окно, как заключенный, только и поглядывай. Денег нет, и выпить не на что. А куда пойти, куда податься? Родных – никого...

– Нюся, а ты меня любишь? – спрашивал он у жены в минуты непонятного душевного расстройства.

– А что это тебе... Зачем? – глядя в тускло светящийся экран старенького “Рекорда”, усмехалась она и грустно вздыхала.

Бирюков и сам не знал, с какой целью интересовался. Любит – не любит – какая-то разница. Кормит-поит, обстирывает, что еще надо? Тоска-скучища, когда не пьет, а как пропустит стаканчик-другой – и радость великая. В общежитии он особо ни с кем не дружил, держался особняком. А вот Нюся была не такой. Все комнаты по делу и без дела облазит. Все у всех своим цепким взглядом заприметит, высмотрит. Вот и телевизор “Алжи” какой-то у кого-то выглядела, теперь и бредит им, может, даже ночами не спит. А Бирюкову что старый, что новый, ему все равно. Хоть вообще никакого, смотреть и слушать абсолютно нечего, одно вранье.

 

Однажды с ним цирк вышел. Напиваться особо не хотел, а так, чуток решил повеселить душу... Зашел в шалман, благо их теперь на каждом углу наторкано, заказал сто грамм и шайку пива. Выпил он это, заказал еще, а потом и не знает, где оказался. Идет, как по длинному коридору, мраморными плитами выстланному. Все вокруг в голубом, радующем глаз свете, цветы кругом и ангелочки птицами певчими летают. А на сердце хорошо, покойно, как еще никогда не было. На ногах тапки мягкие, почему-то длинными носами кверху загнутые, точь-в-точь, как у старика Хоттабыча. Идти в такой обувке неудобно, с ног то и дело сваливается. Остановится Бирюков, поправит, поматерится тихо и дальше путь держит, а куда – и сам не знает. Тут вдруг, как стена, крыльцо с тремя невысокими ступенями, выше – дверь, красным бархатом отливающая. На второй ступени он споткнулся, упал, и тут голос над ним:

– Рано еще тебе сюда, поди-ка прочь, – и все потерялось.

Очнулся Серега, а перед ним мужик в очках, в белом халате. Бирюков догадался, что это больница.

– А, выжил, не зря бились, – врач улыбался. – Ты когда родился?

– Шестого марта, – все больше приходя в себя, вспомнил Серега.

– Сегодня десятое июня, так что теперь два дня рождения праздновать будешь, – белый халат покачал своей седеющей головой.

– А я, наверное, на том свете был, доктор, – с сожалением проговорил Бирюков.

– Конечно же, дружок, еще бы чуток – и не откачали бы, – не поняв его, сказал врач.

– Какой-то коридор, какая-то дверь...

– Ну, ну, не хандри, давай-ка живи, уважаемый, – врач поднялся и ушел.

 

Бирюков выписался, и о том, где был и что видел, никому не рассказывал. Завел как-то разговор с женой, да та и слушать не стала.

– Это ты до чего допил, что у тебя крыша закапала, – заявила она и даже комнату демонстративно покинула.

Так Серега жил со своим, только ему известным секретом.

В тот день им дали зарплату, не всю, по пятьсот рублей. Выпил Бирюков с мужиками, потом по дороге добавил, чтоб хорошо было, чтоб покачивало, и, плохо помня себя, заявился домой.

– Опять нажрался, – раздраженно повела ноздрями Нюха, но, встретив неласковый взгляд мужа, замолчала.

А тот разделся, разулся и, не снимая брюк, покачиваясь, прошел к кровати и лег поверх одеяла. В комнате было тепло, даже жарко. Лежал он вниз лицом, повернув голову к стенке.

“Снова при деньгах”, – думала Нюха, с отвращением глядя на мужа. Сидела она на старенькой односпалке напротив. А Сергей захрапывал на другой. У окна стоял обшарпанный стол, в углу – встроенный платяной шкаф, в другом – тумбочка с кончающим жизнь телевизором, вот, пожалуй, и все убранство их жилища.

Деньги, лежащие в кармане у мужа, Нюхе не давали покоя в этот вечер почему-то особо остро. Сидела она на кровати и понимала, что долго не усидит, как кто шилом в задницу покалывал. В надежде на чудо встала, подошла к мужу, тронула за плечо.

– Сережа, ляг на спину, так-то задохнешься, – улестительно-ласково сказала она, когда тот пошевелился.

– Что тебе? – вдруг отозвался он, и не пьяным, а совершенно трезвым, как ей показалось, голосом. И как лежал, так и остался лежать.

– Во, паразит какой ушлый, – едва слышно прошептала Нюха и несолоно хлебавши откатилась на прежнее место. Посидела еще маленько, повздыхала да тоже улеглась, поворочавшись, уснула.

Проснулся Бирюков под утро и, как был голым по пояс, так босиком и пошел в туалет, потом вернулся в комнату, тихо открыл шкаф, достал из пачки папиросину, спички и, осторожно прикрыв дверь, чтобы не разбудить Нюсю, отправился на кухню покурить. Жильцы спали, и он в полном одиночестве у темного еще окна сидел и потягивал “Беломор”. Курил и поглядывал на белье, развешенное с угла на угол. Сушилось оно на белой, то ли шелковой, то ли капроновой, веревке. Эти брюки, рубашки были, наверное, Вальки Ершовой, стирала она больше других и больше других получала ругани за эту сушку, – кроме кухни, места для белья другого не было. Сидит Бирюков, и не столько на белье поглядывает, сколько на веревку, гладкую, некрученую, такая, небось, без всякого мыла шею накрепко обхватит. А что, в этой жизни, кроме вина и Нюси, жалеть больше нечего. Нюся заболеет от переживаний и тоже умрет. Встретятся они на том свете, и там хоть, может, счастливы будут. Нарожают кучу детей, крепких мальчиков и девочек, будут работать, и за работу получать не жалкие копейки, а достойную человека зарплату.

– Дурость какая-то, – вслух произносит Бирюков и старается думать о чем-то другом, а другого ничего нет. Есть постылая, никому не нужная жизнь, и он – как белая ворона в ней. И он снова смотрит на веревку. Только она его может вернуть в тот длинный, когда-то увиденный им коридор, только она поможет ему открыть ту загадочную и влекущую к себе в последнее время дверь, за которой непознанный, не увиденный человеком мир.

Серега гасит в большой селедочной банке папиросу, встает и роется в одном из ящиков двух, стоящих здесь, кухонных столов. Находит небольшой поржавелый копеечный складешок. Ножик не режет, а пилит длинный свободный конец веревки. Петлю тоже надо суметь сладить. С нескольких попыток только получается устраивающая его удавка. Вешаться не торопится, сидит, как бы смакуя. Видит убивающуюся по нему Нюсю, слышит горестные вздохи соседей, мужиков и баб. Что это будет именно так, Бирюков почему-то не сомневался.

Без волнения и страха он открывает дверь пока еще свободного туалета. Глядит под потолок и видит крюк, неизвестно у какого дурака с какой целью забитый. Крюк высоко, низкорослому Бирюкову с горшка не дотянуться. Только лишь с принесенной табуретки он прилаживает веревку. Стоя на носках, которые от напряжения трясутся, он сует голову в петлю. И тут страх, как мороз по коже. Вдруг он не в рай, а в ад попадет?.. Тогда Серега видел белый, радующий глаз и сердце коридор, а ведь есть, поди, и черный. Тогда он попал туда по чужому умыслу, а сейчас – по своей доброй воле. Может, разница какая-то и есть. Вот хлопнула чья-то дверь, и чьи-то шаги зашлепали в сторону туалета. Испугавшись ада, который, может, в тысячу раз хуже теперешней жизни, Бирюков засуетился, постарался подняться чуть выше, чтобы поскорее выбраться из туго охватывающей шею петли, но ноги непонятно почему соскользнули вдруг с гладкой эмали горшка и, повиснув в воздухе, не найдя опоры, безжалостно задернули захрипевшего в петле Бирюкова.

 

Валька Ершова толкнулась в дверь и удивилась, почему та заперта. Обычно она вставала первой и первой занимала туалет. Недоуменно пожав плечами, она прошла на кухню, сняла с веревки подсохшее за ночь белье, все это делала медленно-выжидающе, но дверь нужника так и не открывалась.

– Эй, кто там? – нетерпеливо подошла, постучала в дверь. – Открывай, дьявол тебя побери. – В ответ молчание. – Ну, не гадство ли есть, – заругалась, пошла с бельем в свою комнату.

– Эй, Юрка, – разбудила в комнате мужа. – Там в туалете кто-то час сидит, – соврала она. – Иди выгоняй.

Юрку здесь все боялись. Он был горяч. Мог запросто и в морду заехать, а то и ножиком полоснуть. Недаром два или три раза сидел.

– Ну, сука! – неизвестно к кому он это отнес, вскочил с кровати и быстро замигал волосатыми ногами в сторону туалета. Там, долго не церемонясь, стукнул раз, стукнул два, а потом даванул дверь плечом. Щелкнула слабая защелка, и дверь распахнулась.

– Вот те на, – Юрка невольно попятился назад. Отшатнулась и стоящая за спиной Валька.

Вызванная “скорая” уехала почти сразу, а оставшаяся милиция ругалась, вернее, не она, а привезенные для такого дела четверо “суточников”.

– Охмурили, гады, сказали халву разгружать, а тут жмурик, – косились они на двоих при погонах. – Хоть бы покурить дали, и то хрен.

Народу толпилось много, и взрослые, и дети.

– До чего допил в одну харю, – тихо поругивались мужики.

– Это все из-за Нюхи, она довела, – в другой кучке шептались женщины.

– А где Нюха-то? – спохватился кто-то.

– Черт ее знает, спит, наверное, – ответили с усмешкой.

Бирюкова уже тащили к выходу, когда вышла в коридор разбуженная кем-то Нюха. Она с минуту молча оглядывала собрание, а потом кинулась вслед за телом мужа.

– А ну-ка, стойте! – крикнула она тащившим тяжкую ношу “суточникам”. Те недовольно остановились, глядя на растрепанную со сна женщину.

– Куда волокете, у него же деньги.

На этот раз, теперь уже навсегда, он спал вверх лицом. Не глядя на него, Нюха проворно сунулась в один карман, затем в другой, вытащила оттуда на глазах онемевшей публики что-то и, не показывая, зажав в кулаке, без слезинки на глазах быстро скрылась за своей дверью.

В комнате, разжав руку, она едва не вскрикнула от изумления. На раскрытой ладони лежал помятый, сложенный в несколько раз лист тонкой туалетной бумаги. Дрожащими руками она развернула его, и в лицо Нюхе уткнулась большая, старательно вырисованная мужем фига, его последнее послание в ее дальнейшей жизни...