HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Дмитрий Ермаков

Колбаса

Обсудить

Повесть

Опубликовано редактором: Карина Романова, 27.11.2008
Оглавление

2. Другая жизнь
3. Еще другая жизнь
4. Опять серьезное дело

Еще другая жизнь


 

 

 

И была ночь, и было утро. Утро нового дня.

Вера отвела Катю в садик и сразу поехала на работу, сегодня ей пораньше надо было.

Сергей отвёл Андрея в садик и возвращался домой.

На площади перед магазином безнадёжно работал дворник. Ещё не оттаяло, и он с трудом сгребал и даже выколачивал лопатой мусор, в основном, пивные банки (вечерами на площади "тусуется" молодёжь).

Дворник был высокий, худой, с какими-то корявыми развинченными движениями, оранжевая форменная жилетка кособоко сидела на нём.

Сергей узнал его, – учились вместе в институте, – подошёл.

– Привет, Юрик.

– О! Привет, – картаво отозвался Юрик, подняв на Труфанова отёкшее бледное лицо, с белесыми бровями и красными, почти безресничными веками.

О том, чем занимается Юрик в свободное от работы время, можно было не спрашивать. Ясно, что пьёт.

– Привет-привет музейщикам, – повторил Юрик, стягивая с руки матерчатую когда-то белую перчатку и протягивая костлявую ладонь.

– Да я уже давно не музейщик, – пожимая руку, ответил Труфанов.

Но Юрик не слышал, у него всегда была такая привычка – говорить своё, никого не слушая, уверенно и долго.

– А говорят, интеллигенция умирает. А вот она, живая интеллигенция – круглая, румяная и в новой кожаной куртке.

Сергей, действительно, за последние два-три года изрядно поправился, но румянец не играл на его щеках, это уж Юрику привиделось, вернее, просто захотелось так сказать. Да и куртка была не из натуральной кожи, хотя, и правда, очень качественная и хорошо смотрелась, да и не дорогая – удачно купил в магазине "конфиската".

– А я вот, видишь, да… Но жизнь-то меняется. И всё к лучшему, к лучшему. За кого голосовать-то будешь? – и не дожидаясь ответа, продолжил: – Да, надо, надо, чтобы продолжался нынешний курс. Стабильность нужна, да…

Сергей достал сигареты.

– Дай-ка твою, с фильтром, а то всё "Прима"…

– Как же так, Юрик?

– Да как… Я ж с Людкой-то развёлся, а записано почти всё на неё было. Ну, а что осталось – улетело, испарилось. Ничего, Серёга, ничего… Поднимусь. Я тут с партией замутился. Вот, на выборах уже наблюдателем буду. Ты-то как? Всё в музее? Читал недавно твою статью. "Батюшков первый русский фронтовой поэт". Молодец! Это же очевидно, а никто не сформулировал, да… – Одним духом всё выпалил: – Голосовать-то за кого будешь? – снова спросил. – Дай ещё сигаретку. – Сергей дал.

– Голосовать, не знаю… Не вижу, за кого… Надоело. А работаю на мясокомбинате.

– Где-где? Вот это да! И чего там делаешь?

– Колбасу копчу.

Юрик даже почесал затылок в задумчивости.

– Да. Не ожидал. Ну, что ж, молодец. Одобряю. Мужской поступок. А то сидел в этом музее… – Но похвалил он Труфанова, как-то неуверенно. – Теперь и получаешь, поди-ка, прилично? – спросил.

– Хватает.

– И что, долго там собираешься колбаситься? Перспектива-то есть?

– У нас, Юрик, всегда есть перспектива – учителей в школах не хватает.

– Нет. Я уж лучше с лопатой.

– Ну, давай…

– И ты давай, – откликнулся Юрик и протянул плоскую, костлявую, но крепкую ладонь, – у меня теперь здесь участок, так что будем встречаться.

– Понял. Ну, давай, давай…

И Сергей пошёл поскорее, уже жалея, что и подходил – за десять минут устал от Юрика.

Юрик ещё в институте учился – бизнесом занялся, в Польшу мотался "челноком". Перевёлся потом на заочку. Палатки у него на городском рынке были. Магазином обзавёлся. Дорогая квартира, машина – весь набор, в общем. И как-то это для Труфанова странно, мягко говоря, увидеть его дворником. Хотя… Юрик не пропадёт. И если он дворник, значит, так ему удобно.

Да ведь и он Юрика удивил…

… В музей он пошёл работать, ну, из духа противоречия, что ли… Суетливая жизнь-то была – кто, как Юрик, в торгаши-спекулянты подался, кто искал тёплое место в "госструктурах", вышли с его курса, Сергей знал, и "бандиты", и "менты". Из его курса только одна девчонка, кажется, и в школу-то пошла работать – её считали неудачницей. А недавно видел в автобусе старосту их группы – заводную и непоседливую в институтские времена девицу – билеты продает, кондуктор-контролёр. Успел выйти на следующей остановке, до того как она подошла…

А он не хотел суетиться. Наивно верил (в самом деле верил!), что честным и профессиональным трудом можно нормально зарабатывать и по специальности. А много и не надо – нормально…

Но и в школу не мог пойти. Зная программу десятых-одиннадцатых классов на тот период – не мог. Потому что честно и профессионально работать по такой программе для него было бы невозможно.

Он знал и любил литературу. Как молитвы твердил стихи любимых поэтов… Ну, и пошёл в музей.

… Дома он заварил чаю покрепче. Включил компьютер. Пытался писать статью – тяжело шло. Часто выходил на балкон курить.

Да музей… Тот самый старый угловой дом. Те самые комнаты. То самое окно… Вещей, которых касался Константин Николаевич, там давно уже нет, но воссоздан примерный интерьер, и вещи, примерно, из того времени – круглый стол, кресла, подсвечники. Но есть две книги с его автографами.

Работали там, кроме Сергея – старушка уборщица, заходившая со своим ведром и шваброй к ним (в этом же здании располагалось педучилище, в котором подрабатывал Труфанов) раз в день, ближе к вечеру, да директор – пожилая дама в парике с жёлтыми кудряшками, всё время говорившая по телефону, но не забывавшая напоминать Сергею о планах мероприятий (экскурсии и литературно-музыкальные вечера) и об отчётах о тех же мероприятиях. Их нужно было подавать каждую неделю.

Труфанов там, одно время, и сторожем подрабатывал, пока всё здание не поставили на сигнализацию.

Вечерами и ночью жутковато бывало, ведь тридцать с лишним лет прожил там странный больной человек, ещё до болезни ожидавший своего сумасшествия (а ведь такое ожидание – это уже, наверное, болезнь), увидев которого в Москве, когда привезли Батюшкова из-за границы, Пушкин написал своё: "Не дай мне Бог сойти с ума…"; человек, который в минуты просветления писал о себе: "Я похож на человека, нёсшего сосуд с чем-то прекрасным, но не донёсшего его и разбившего", и ещё: "Премудро создан я, могу на свет сослаться; // Могу чихнуть, могу зевнуть; \\ Я просыпаюсь, чтоб заснуть, \\ И сплю, чтоб вечно просыпаться"; человек, который, пусть и недолго (примерно с 1814 года до момента публикации "Руслана и Людмилы"), считался (наравне с Жуковским) первым, то есть лучшим, русским поэтом. Лёгкость, "лёгкое дыхание" принёс в русскую поэзию именно он – Константин Батюшков…

Однажды, уже ночью, Труфанов вышел на улицу покурить, а когда вернулся в музей, с ним произошло то, что он никак не мог объяснить, но помнил всё и сейчас до деталей отчётливо.

Он вошёл в тёмную музейную комнату. У окна, спиной к нему – человек. И он понимает, что это никто иной, как Константин Николаевич Батюшков.

Он тоже подошёл к окну и увидел крепостную стену, купола церквей над кронами деревьев, неторопливых, спокойных людей, гуляющих на Соборной горке…

И тут он стал Батюшковым.

Он увидел чёрную блестящую дорогу, снующие по ней туда-сюда железные коробки на колёсах, торопливых, будто испуганных чем-то, людей, чахлые деревца, а на берегу, между Софийским собором и церковью Александра Невского – странное, то ли каменное, то ли железное изваяние – лошадь и стоящий рядом с ней человек, а над всем этим – низкое грозное небо…

Ему стало страшно, и он очнулся…

… Труфанов курил на балконе. С уныло-серого низкого неба сеялась влага. В мусорном баке у забора деловито рылся бродяга, что-то складывая в пластиковый пакет. Из подрулившей к дому белой "девятки" вышла соседка (или подруга или жена соседа?), которой давно не было видно, захлопнула дверцу, прощёлкала каблуками к подъезду, хлопнула и входной дверью…

Забулькал в кармане брюк телефон (Сергей всегда держал его при себе).

– Да, – осторожно сказал, увидев незнакомый номер.

– Здравствуй… – кажется, что давно уж забыл её голос, и каждый раз с первого звука узнаёт. Бывшая жена. Елена. – Я тут Ивана в больницу везу.

– Что с ним?

– Подозрение на аппендицит. У тебя никаких аллергий на наркоз не было?

– Не было, – (давно уже ему делали операцию, неудачно поскользнулся на улице – перелом со смещением). – Куда вас везут-то? Вы на скорой?

– На скорой. В городскую. На хирургию.

– Я подъеду.

– Смотри… не обязательно…

– Я подъеду.

Быстро переоделся. Вышел из дома – бегом к остановке.

Автобуса долго не было. Рядом с остановкой студенческое общежитие, и за время ожидания автобуса собралась изрядная толпа, в основном из припозднившихся, видимо, проспавших первую пару студентов. И все они громко говорили, смеялись чему-то эти мальчики и девочки, курили, матерились – то есть не ругались, а разговаривали так. "Неужели и я таким был? Ну, нельзя же всё время смеяться, как идиоты, и постоянно материться…"

Подошёл автобус, и Труфанов, зажатый этой молодой толпой, втянулся в салон.

Сначала все плотно стояли, потом порастряслись, свободнее стало. Лицом к Труфанову, в полуметре, стоял парень – длинные сальные волосы, три колечка в левом ухе, два в правой брови, и прыщики на лбу. Что-то говорил про "пары" и "преподов" такому же, только в ухе два кольца… Слева подпирала Сергея бедром расслабленная девица, казалось, будь возможность – она бы легла, она и лежала почти на Труфанове. Он сдвинулся от студенточки, приблизился зато к другой, глядевшей на всех устало-брезгливо… К выходу пробиралась бабушка, сердито расталкивая молодёжь. Ну, и Сергею досталось, не успел увернуться…

Выбрался наконец-то на волю. Пробрался через рыхлый снег и лужи к хирургическому отделению. А навстречу из дверей она. Елена.

– Привет.

– Привет.

– Где Иван-то?

– А всё, в палату его увели. Да ему легче стало. Я ж говорила, не приезжай, – говорила она уверенно-быстро, будто отрубая каждое слово.

– Так что, не пустят к нему?

– Только завтра уже. Да ты позвони ему.

– Позвоню.

– Ну, я пошла.

– Ага, пока.

И она пошла – в сером длинном пальто, в сапогах, у одного из которых заметно качался каблук. И никакого чувства, ничего в душе у него не шевельнулось. Не долго и пожили-то они, чуть больше года. Сперва у Труфанова дома – там мама себя показала, потом в общагу ушли, но уже всё, уже не могли даже разговаривать спокойно, даже находиться рядом (а значит, и с самого начала что-то не так было, вернее, "не было" – любви, наверное). Всё это плохо могло кончиться. Труфанов ушёл тогда, как презрительно и, в общем-то, правильно говорила Лена – "к маме". Хотя, он уходил "от жены", а не "к маме". Да идти-то ему больше было некуда.

Не долго пожили, а ребёнка нажили. И сейчас ребёнку шестнадцать лет и он в больнице, один, плохо ему…

– Да, папа, – бодрый голос откликнулся.

– Привет, Иван, ну, как ты там? – тоже стараясь придать голосу бодрость, спросил Труфанов.

– Нормально.

– Болит?

– Нет, почти не болит уже.

– Чего врач-то сказал?

– Утром будут какую-то трубку вставлять, сказал, тогда уже точно определят.

– Ну, ты держись там. Я завтра приду, сначала позвоню, потом приду.

– Хорошо, папа.

– Ты фотографии-то получил тогда?

– Да.

– Одну – мне.

– Конечно.

– Ну, давай. До завтра. Если что – звони.

– Ладно, пока.

В последний раз они виделись прошлым летом. В день рождения Ивана.

В те летние дни Сергей жил дома один. Жена с детьми уехала на две недели в лагерь – "педагогом-организатором".

Ещё вечером из цеха он позвонил Ивану, и они договорились встретиться на автобусной остановке в центре города. И Труфанов сидел на остановочной скамейке, курил и переживал, что вдруг да не сразу узнает Ивана – они давно не виделись. Подъезжали автобусы, раскрывались со скрежетом двери, выходили люди. Ивана не было. Нет, он не опаздывал. Это Сергей приехал на полчаса раньше.

– Привет, – сказал Иван и смущенно добавил, – папа.

-Ты откуда? – он всё же не увидел Ивана, тот подошёл сзади.

– Да я на троллейбусе.

– Ну, пошли…

Труфанов сбоку взглядывал на сына. Тот очень изменился. И стал ещё больше похож на отца. Такая же коренастая фигура, чуть выпирающий (а и рановато) живот, такая же уверенная и при этом лёгкая походка, движение рук. Волосы мягкие, довольно длинные, расчёсанные на прямой пробор. Труфанов вспомнил, что такие же носил в его возрасте, потом, после армии – всегда аккуратная стрижка). Был Иван в оранжевой с черными нерусскими буквами спереди футболке, в чёрных джинсах, в каких-то кроссовках… Сергей ещё вчера наметил, что пойдут в кафе. Зашли туда, но все столики были заняты. Да и Иван явно смутился этой, видимо, непривычной для него обстановки.

– Чего-то мне тут не глянется, – небрежно сказал Сергей. Сын кивнул, и они вышли. – Пошли-ка сфоткаемся, – предложил Труфанов.

Они зашли в фотоателье. Уныло-усатый фотограф долго усаживал их. Вернее, сидел на стуле Сергей, а Иван стоял сзади, положив левую руку на плечо отца.

– Завтра можно получить, – сказал фотограф, выписывая квитанцию.

– Сходи, получи, – сказал Сергей.

– Ладно.

Деньги Труфанов заплатил сразу.

Вышли на улицу.

– А пошли вон в "Макдональдс".

Съели по салату, выпили сок, съели и мороженое. Сергей задавал какие-то незначительные вопросы, Иван отвечал.

Пора было расходиться.

– На вот тебе, купи чего-нибудь, – Сергей подал сыну тысячу рублей.

– Спасибо.

Что-то нужно было сказать. И – никак. Всё же выдавил:

– Ты прости меня…

Иван покраснел, тоже еле выдавил:

– Да… у нас… в школе… многие без отцов…

– Ну, давай. Фотографии-то получи. Звони мне, если что…

– Ладно, пока.

И разошлись. И вот только сегодня впервые с того дня созвонились.

Он и помнил-то сына: совсем маленького, в пелёнках; чуть старше – заходил к нему в садик; потом уже в школе…

Жизнь порознь прожита… Нет, ещё не прожита, ещё много чего будет…

Он не поехал в автобусе. Шёл зачем-то в сторону центра. На площади, неподалёку от Вечного огня, толпилось несколько десятков людей, чёрно-серая кучка, и над ней красные знамёна и длинный красный плакат с белыми нечитаемыми издалека буквами. Растянутое полотнище плаката держали по краям за древки два, казалось, одинаковых человека в чёрных кожаных куртках и кепках. Под плакатом и стояли, видимо, руководители этого мероприятия. И наносило оттуда обрывки фраз: "грабительская политика", "разворовали великое государство", "мы не позволим", "трудовой народ", "кровопийцы олигархи", "изберём народную власть"… Предвыборный митинг коммунистов – понял Сергей.

Он подошёл ближе и остановился, чтобы закурить. Рядом топтались с равнодушными лицами трое милиционеров в зимних куртках и шапках. Один сказал что-то, и двое засмеялись. И видно было даже по этому ленивому смеху, как им скучно.

В толпе, в основном, старики. У одного распахнуто древнее, уже неопределимого цвета пальто, и под ним на пиджаке ряды наград, как носят они на День Победы. Сменялись ораторы, Сергей не вслушивался в их одинаковые речи. Всё те же фразы: "за народную власть", "банкирско-чиновничье правительство", доносились до его слуха будто издалека…

Два старика и старушка стояли рядом, разговаривали, не слушая оратора – и это тоже было похоже на их встречи 9-го мая…

– В Австрию вошли, ох я взял трофеев: ковер, часы, аккордеон, – выделился один голос.

– А я со сменой белья вернулся, – встрял другой, явно угрожающий, хрипло-дребезжащий голос.

– Ну, это уметь надо, – ещё не поняв угрозы, продолжал первый.

– Да я тебя!..

– Тихо-тихо, – вмешалась старушка.

– Трофеи он взял, сука! – не унимался старик и застучал палкой, на которую до этого опирался, будто пытался продолбить наледь до асфальта.

Труфанов отошёл от них. Один из ораторов, крепкий средних лет мужчина с волевым лицом, в кожаной кепке, не остался почему-то под красным транспарантом, а отошёл в сторону, наверное, тоже покурить захотел. К нему сразу подошла энергичная бабулька:

– А почему мы здесь стоим? Кто нас здесь слушает? Пойдёмте к зданию областного правительства.

– Ну, вы же понимаете, чем это кончится, – ответил мужчина (и голос его сейчас был ленивым, не таким, как минуту назад при выступлении) и поспешил отойти от бабульки.

И Труфанов пошёл дальше. Он понял, почему не сел в автобус, понял, куда идёт.

В этот храм Труфанов захаживал и раньше. Он неподалёку от института, и ещё в годы учёбы, Сергей забегал сюда, как и многие студенты, поставить свечку, перед тем, как идти сдавать экзамен или зачёт. Заходил в церковь и позже, в годы работы в музее – успокоения искал (и, тайно даже, кажется, от самого себя, внутренне просил о поправке материального положения).

Света – дурочка-нищенка стояла, как и обычно у входа, выставив перед собой ладошку.

Свету знает весь город. Насобирав денежек у храма, садится она на ближайшей остановке в первый же подошедший автобус, занимает излюбленное место (направо от двери, у окна) и едет, куда везёт автобус. На обратном пути, выходит на той же остановке и снова идёт к церкви либо в ближайшую закусочную. Если "её" место в автобусе оказывается занято, она громким скрипучим голосом, медленно проворачивая слова, просит: "Пустите, пожалуйста". Если же кто-то по незнанию место не уступает – ревит навзрыд, так что место сразу освобождается, кто бы ни сидел на нём – ребёнок, пенсионер или презрительно-равнодушный подросток –"тинейджер". Возраст Светы неопределим по лицу, сморщенному, но, явно, не старому. Наряды Света меняет часто, в церкви отдают тряпьё из того, что приносят прихожане для нищих и бездомных.

Сейчас на ней зелёное пальто с лысеющим песцовым воротником, белая вязаная шапка-колпак и чёрные матерчатые брюки.

Труфанов заранее нащупал в кармане мелочь.

Но раньше него к Свете подошла храмовая смотрительница, вышедшая на крыльцо с половиком – баба в синем шалашиком повязанном платке, в кофте, в длинной чёрной юбке, с маленьким лицом, всегда готовым выдать слащавую улыбку. Половик она вытрясать не стала, повесила на перила крыльца, к Свете с какой-то едкой ухмылочкой подсеменила:

– Всё, Света, теперь и тебя заберёт милиция. Видишь, всех уж забрали. И тебя заберут. Батюшка всех вас велел забрать, – ухмылочка её расплылась в улыбку, открывшую мелкие и острые (так почему-то показалось Сергею) зубки.

Света испуганно смотрела на неё. Вдруг, не заревела, как в автобусе, а завсхлипывала. Проговорила, растягивая слова:

– Почему-у мне нельзя-я? Почему-у? Я батюшке скажу-у…

– Так батюшка и велел вас… – довольно говорила смотрительница.

– Почему-у…

– Перестаньте издеваться, – не выдержал Труфанов.

– А я и не издеваюсь, – зло взглянув на него, но не прекращая зубасто улыбаться, ответила баба. – Настоятель велел всех бомжей убрать, уже приезжала милиция.

…Здесь, действительно, обычно толпились бродяги, многие из отсидевших. Они не просили даже – требовали, то есть были не нищими, а вымогателями. Время от времени их разгоняла милиция, самых наглых забирали. Труфанов не раз был свидетелем таких "операций"…

– Не издевайся над больным человеком… – Труфанов не находил слов.

– А и не ваше дело, – довольно отвечала смотрительница, заметив его раздражение.

Но Сергей взял себя в руки, спокойно и жёстко сказал:

– Сейчас я пойду к настоятелю, и тогда узнаем – моё или не моё дело.

– Идите-идите, – сладким голоском пропела она, развернулась и поспешила к храму, не забыла и трижды перекреститься на входе. А на встречу ей и вышел настоятель – высокий, статный, с благообразной седоватой бородой и мягким взглядом. Смотрительница тут же сложила руки ковшиком, склонилась:

– Благословите, батюшка!

Священник быстро перекрестил её, пробормотав положенные слова, и вложил в её ладони свою широкую длань для поцелуя.

– Здравствуй, Света, – сказал, глянув на убогую, и прошёл в соседний двухэтажный дом, где, наверное, был его кабинет.

Смотрительницы и след простыл, забытый половик висел на перилах, Света стояла, всхлипывая, но всё так же с протянутой ладошкой.

И Труфанов стоял перед ней. Опомнился, вынул из кармана приготовленные монетки. Тут, видно, и Света опомнилась:

– Ой, не надо, не надо… Спасибо тебе, – и коснулась рукой его плеча.

– Да ладно, Света, ладно…

– Пойдём, я тебя чаем угощу, у меня деньги-то есть, – показала рукой в сторону закусочной.

– Спасибо, я не хочу, до свидания. – Сергей развернулся и пошёл в противоположную от храма сторону.

Он уже отошёл метров на пятьдесят. Вдруг, кто-то коснулся его плеча.

Света догнала.

– Вы не обиделись, что я вас позвала чай пить? – на "вы" вдруг перешла.

– Нет, что ты, Света. Спасибо-спасибо. Я не хочу просто.

– Ну, до свидания-я…

– До свидания.

Неподалёку (да метров двести всего) ещё действующий храм. Сергей вошёл в него, купил свечку и поставил перед иконой святого целителя Пантелеймона.

Выйдя из храма Сергей, завернув за угол соседнего дома оказался перед памятником – Батюшков, держащий в поводу коня. Батюшков, прошедший три войны, служивший в кавалерии, конечно, может быть увековечен со своим конём. Только вот в народе это сооружение чаще называют "памятник коню"… А Труфанов и, вообще, памятники не любит. "Всякому на Руси памятник добрый крест", – написал вот Рубцов, и это верно. "Похороните меня там, где похоронен Батюшков", нашли после смерти Рубцова записку в его бумагах. "Где Батюшков" это в стенах Прилуцкого монастыря.

Лет десять назад монастырь только-только перестал быть музеем, появились там первые насельники – монахи и трудники. Сергей захотел почему-то съездить на могилу Батюшкова в его день рождения. И как раз застал служившуюся над могилой панихиду. Человек пять стояло у оградки перед скромным надгробием.

После панихиды священник сказал:

– Слава Богу, снова молимся о рабе Божьем Константине. Между прочим, сто рублей было внесено за его вечное поминовение, деньги тогда немалые… А ведь сколько лет даже надгробие не над могилой стояло…

И священник рассказал, как случайно, проводя какие-то работы, раскопали небольшой склеп, метрах в четырёх от того места, где тогда стояло надгробие и ограда. Нашли старые фотографии, всё сверили. Для успокоения и под надгробием копнули – не было там ничего. И вернули надгробие и ограду на место.

…В двадцатые годы в стенах монастыря располагался пересыльный лагерь. Тысячи людей здесь страдали и умирали. Разорены были монастырские храмы, затоптаны могилы и сметены надгробия. Потом там были какие-то воинские склады, потом уж музей. В музейные годы и поставили надгробие и ограду (где-то ведь хранившиеся всё это время) на примерное место могилы, никто не озаботился тогда поисками её...

Прочитал тогда священник и неизменное: "О, память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной…"

Сергей, постояв у памятника (опять сигарету выкурил), повернулся к нему спиной и оказался лицом к тому дому (метров сто до него) и к тому окну, у которого сам он стоял, в своем видении…

… Телефон оборвал эту лирику. На синем экранчике: "Алексей". Это напарник.

– Да, Лёша.

– Привет, Сергей. Могу порадовать – Ангелина с конкурса вернулась. Серебряную медаль наша "Подмосковная" получила. Так что – ждём премию.

– О! Ну, это хорошо, – откликнулся Труфанов.

– Ну, вот так вот… Ну, давай.

– Давай, Лёш, давай…

Вот почему технолог Ангелина Ивановна за всю прошлую смену не заглянула в "цск" – на выставку в Москву колбасу возила, а Сергей и забыл. А для Лёхи это серьёзно. Он – "конкретный колбасник". Он из тех (не многих, конечно), кто не просто зарабатывает на комбинате, а действительно переживает "за дело"… Хотя, многих ли знает-то по-настоящему Труфанов – всё мельком, мельком… Да и разве же плохо, просто за деньги выполнять свою работу? Ну, не может он, Сергей Труфанов, душу в колбасное дело вкладывать. Однако же, делает всё как положено (старается, во всяком случае), "трудовую дисциплину" не нарушает, технологию почти всегда соблюдает… Но вот не пошёл же он тогда в "коммерцию", а были предложения, тот же Юрик "в дело" звал. А на мясокомбинат пошёл. И не предательство ли это самого себя?.. Нет. Потому что дело не только в нём, он несёт ответственность и за жену, и за детей, которых, сколько ни говори правильных слов о "своём предназначении", а надо кормить, одевать… И тут, – он почувствовал,– краска в лицо хлынула. "А про Ивана ты думал? Велики ли были алименты от той музейной зарплаты… Ну, там, конечно, мать у него, бабушка… Да разве ж только в деньгах дело. Часто ли вообще-то думал о нём?.." И Труфанов чётко и серьёзно осознал – чем меньше думал тогда, тем больше думать теперь и дальше. И это тоже долг, обязанность, как и перед Верой, Андрюшкой, Катей…

По узкому мостику он переходил ручей – речку когда-то (Сергей любил ходить по этому мосту, деревянный настил его приятно вибрировал и поскрипывал под ногами). С другой стороны моста шёл парень – в чёрной куртке, с накинутым на голову острым капюшоном, закрывавшим половину лица, из-под расстёгнутой до середины "молнии" вверх, под капюшон тянулись проводки плеера. Шёл он, сунув руки в карманы обвисших мешком (по нынешней моде) джинсов, шаркая ногами. На середине моста, чтобы не столкнуться плечами, Труфанов развернулся боком, а парень прошаркал мимо, не взглянув на встречного, не изменив ленивой развязной походки, будто так и должно быть – все должны уступать ему дорогу. "Иди-иди, милый. Представляй себя "крутым". Не нарвись только на более крутого…" Ещё несколько лет назад Сергей не преминул бы в таком случае не уступить. Бывало, даже дрался в подобных ситуациях. А сейчас подумал: "Иван такого же возраста, неужели и он – вот так же, такой же?.."

Ручей замусоренный, грязный, особенно сейчас, когда тает снег. Из-за сбросов канализации, вода в нём не замерзает и зимой. И там, между бензинными пятнами и торчащими из дна автомобильными покрышками, прочей дрянью, плавали утки. Они всегда у моста, здесь их подкармливают. Бывает, что и Труфановы, всей семьёй, запасшись дома хлебными кусками, приходят сюда "покормить уточек". (Не часто, правда такое случается – то Сергей работает, то Вера, а когда выходные совпадают, хочется побыть дома или погода плохая).

Красавцы селезни, будто бы случайно осматривающие друг друга франты, скользят неспешно, не обращая внимания на коричнево-серых уточек, смиренно жмущихся к береговым кустикам. В конце весны-летом в этих же кустах, непроницаемо зелёных в ту пору, совьют гнёзда… Селезень вдруг нырнул, только красные перепончатые лапки, похожие на ласты аквалангиста виднелись сквозь водную муть. И вынырнул, как поплавок после поклёвки, встряхнулся и опять гордо-неспешно заскользил по воде… Уже несколько зим подряд не улетают они на юг. А как же инстинкт? Или тёплые зимы, обеспеченная кормежка (по-человечески – комфорт) побеждают изначально заложенное правило? Или не заложено ничего изначально и в животных, а подобно людям – устраиваются, как удобней и легче?.. Но нет же! Каждый год летят на юг стаи перелётных птиц, и возвращаются ежегодно на родину. И люди не только же ради кормёжки и удобства живут. Только вот, как эта стая, забываем, ленимся, боимся, привыкаем… Но придёт осень, может и встрепенётся старый вожак, или почует неодолимую тягу к дальнему югу молодой селезень, увлечёт за собой остальных. Или придут, наконец, настоящие морозы и заставят погибнуть или лететь. А что может заставить человека вспомнить о своём не только повседневно-земном предназначении?..

Дома Труфанов не стал обедать, попил только чаю. Пытался снова читать Достоевского – не читалось, хотел вернуться к незаконченной статье – не писалось… На балконе закурил, достал телефон (спокойно, медленно), нашёл номер, нажал вызов…

– Да, папа, – не сразу отозвался глуховатый голос Ивана.

– Ну, как ты?

– Да нормально…

– Чего? – тревожно спросил Труфанов. Почудилось что-то плохое, беда какая-то в голосе сына.

– Да завтра меня выпишут. Втыкали уж трубку, глядели. Ничего нет. – Повеселевшим голосом Иван ответил, почувствовал, видно, тревогу отца.

– Больно? – Сергей ощутил, как втыкают что-то в низ живота… Но не ему – сыну!..

– Когда делали – нет. Сейчас немножко болит.

– Ты ходить-то можешь?

– Да.

– Я сейчас приеду.

– Да, ладно, пап…

– Я еду. Созвонимся.

Он ходил, думал о чём-то, пил чай, а в это время Ивану…

Так – быстро, быстро! Переоделся, побежал к автобусу, как уже бежал утром…

– Я внизу, спустишься? – звонил сыну из "фойе" – тесного предбанничка на первом этаже здания хирургического отделения с тёмно-зелёными стенами и двумя жёсткими скамейками по углам.

– Иду…

Сидел ещё тут, перед высокой белой дверью охранник в чёрной форме с жёлтым шевроном на рукаве, немолодой, усатый, с равнодушными глазами, напоминавший контролёра с проходной мясокомбината, "не пущал" посетителей в неположенное время…

Дверь открылась, и вышел Иван (охранник ничего не сказал). В сером спортивном костюме, в шлёпанцах на босу ногу, с длинноватыми волосами и с улыбкой на незнакомом родном лице…

Каждый раз так для Сергея Труфанова – заново узнавать сына.

Впервые это случилось, наверное, через год после его ухода. Зачем-то заходил к ним, к Елене. И разговаривал с ней, не проходя в квартиру, в прихожей у двери. И вышел, пошатываясь ещё, но деловито, по-хозяйски, незнакомый карапуз, поглядел на Сергея, ткнул пальцем: "Папа!", – и убежал…

И сейчас, опять что-то новое, совсем уже взрослое в лице.

– Ну, здорово! – не решился обнять сына, подал руку.

Присели на скамейку.

– Дома тебя прихватило-то? – спросил Сергей.

– Дома. Мама сразу скорую вызвала.

– Хорошо, хоть дома… – И замолчали оба.

Сергей вспомнил, что ничего не купил, и денег-то мало с собой.

– Не купил ничего, поесть-то…

– И не надо. Пока ещё нельзя, а на вечер мне мама принесла. Да завтра уж и домой…

– А чего сегодня-то решили, говорили же, что завтра?

– Не знаю…

– Ну и хорошо. Как в школе-то дела?

– Нормально. К егэ готовимся…

– Да, надо…

– Ну, ты иди, папа, – сказал вдруг Иван. И добавил: – Спасибо, что приехал.

– Ну, что ты, Иван… Покажи-ка пузо-то…

Иван задрал олимпийку, надетую на голое тело. Внизу живота, справа – полоска пластыря.

– Там совсем маленькая дырка, – пояснил Иван. – Три стежка всего-то.

… Автобуса долго не было, а надо уже Андрюшку забирать. Делать нечего – позвонил Вере.

– Ты где?

– В садике, Катю забираю.

– Зайдите и за Андрюшкой, я не успеваю.

– Ладно… А ты где?

– Всё, всё, дома скажу. – И отключил телефон.

…– Где бродишь-то? – спросила Вера обиженно, когда он вошёл, открыв дверь своим ключом. Она что-то готовила в кухне, дети копошились в комнате. – Чего молчишь-то? Что случилось?

– К Ивану ездил в больницу.

– А-а, – и сразу посерьёзнев лицом, отвернулась.

– Пап, привет, – выглянул из комнаты Андрей.

– Папа! – Катя выбежала, ткнулась в колени отцу.

Сергей, переодевшись, сразу ушёл на балкон. Вера молчала.

Нет, она никогда не была против его встреч с Иваном. Но никогда и не говорила о нём. Вообще, не напоминала Труфанову, а вернее, себе самой, о той, до неё, семейной его жизни. Ну, и он ничего не говорил…

Вера вышла, встала рядом.

– Что с ним?

– Приступ аппендицита был. Обошлось. Завтра уж выпишут.

– А раньше не мог сказать?

– Сам не знал…

– Мама, папа! – в стеклянную дверь балкона упираются носами две мордашки. – Мы к вам хотим.

– Ещё чего, холодно здесь.

И они вышли с балкона. Вера опять принялась что-то готовить – ужин скоро.

– Папа, может, поиграем?

– Ну, давайте.

И пошли в комнату, устраивать гонки игрушечных машин.

Сергей, катал по полу машину, стараясь поддерживать игру, и вглядывался в копошащихся рядом детей.

Катя – четырёхлетняя, ещё совсем кроха, ангельски чистая, мир для неё – мама, папа, брат, садик – прекрасен, ясен и добр.

Андрюшка – уже большой, шесть лет. Уже что-то думает сам в себе, уже всё не так однозначно для него. И вреден бывает не по-младенчески, а сознательно доказывает свою личную волю и мысль. А бывает, молчит, а в глазах – и любовь, и уже тоска, и вопросы, требующие самостоятельных ответов…

С горечью и печалью, с ужасом! наблюдает Труфанов ежесекундно уходящее детство сына и дочки. Детство – каждое мгновение – необратимо, невозвратимо… А ведь был когда-то ребёнком и он, Сергей Труфанов, и его отец, и дед… Жалко детей в предвидении их взрослости…

И опять телефон его достал (почему-то Труфанов всегда его с собой носит, даже дома в кармане рубашки держит, будто всё время ждёт какого-то очень важного, может, и судьбоносного звонка).

– Серёга, привет! – Гоша звонил – четвёртый из их бригады. (Сергей после Миши, Лёха после Сергея, Гоша после Лёхи).

– Привет, Гоша.

– Слушай, выручай, выйди завтра за меня, а я вместо тебя потом.

Труфанов задумался на мгновение – ничего важного завтра не намечалось, потом четыре дня выходных будет…

– Ладно, Гоша, давай выйду.

– Ну, ладно тогда, спасибо, давай.

– Давай, давай…

– Кто там? – жена спросила.

– С работы, завтра просят выйти. Выйду.

… Дети уже спали. Вера и Сергей сидели в кухне, разговаривали. И чувствовали себя будто бы примирившимися после ссоры. Хотя, никакой ссоры и не было.

– Спой "Соколоньку", – попросил Сергей.

– Да ну, ты что… Посреди ночи…

– Ещё не ночь, да ты тихонько…

Песня эта их когда-то и познакомила. Был "литературно-музыкальный вечер" в музее. Какой-то совсем далёкий по тем стихам и песням, что звучали, от Батюшкова. И вышла девушка. И запела: "Был у меня соколонька, весел да ясноглаз. Там, где другому полынья, этому мост и наст…" И её голос, слова песни, её переживание, вернее, проживание этих слов, её простое лицо и простое серое платье, всё поразило Труфанова. И после вечера он подошёл к ней…

Раньше, до детей, она часто пела. И сейчас он уже, вроде бы, уговорил её, но опять телефон включился.

– Да.

– Привет, Сереж… – Эдик это был.

– Привет.

– Извини, что поздно, да думаю – надо предупредить. Завтра не твоя смена?

– Не моя, но я буду работать.

– Ну, жди гостей. Приехали тут канадцы, завтра будем их по комбинату водить, и в цеэска обязательно зайдём.

– Спасибо, порадовал.

– Кто предупреждён, тот вооружён…

– Во сколько придёте-то?

– Часов в десять жди. Ну, до завтра.

– Пока.

Выключил телефон.

– Испортил песню, дурак. – Так Сергей сказал.

Вера, и правда, больше уж петь не захотела, пошла в ванную.

…Эдик ведь на какое повышение-то ушёл – его директор взял в коммерческий отдел. Часто приезжали иностранцы, оборудование, в основном, было немецкое и документы к нему на немецком. Вот Эдик и переводил. Специализация у него была – немецкий, но шпарил и на английском и даже на итальянском и шведском. В общем, нашёл себя Эдик в колбасно-переводческой деятельности, доволен собой и жизнью.

Но и Труфанов на жизнь не жалуется. Ведь даже там, на мясокомбинате, случаются мгновения, которые он определяет, как "абсолютное счастье". Причём, случается это в самые неожиданные моменты – клеит этикетки на колбасу, или загружает массажёр, или моет камеру… Конечно, счастье не в самой этой работе, а в чувстве покоя, осознания верности того, что он делает, как живёт…

Впрочем, случаются и противоположные мгновения, и мысли, и чувства…

Он снова курил на балконе. Подумал о завтрашних канадцах, вспомнил, что говорил отец о старшем брате деда, уехавшем в Канаду. И, как иногда случалось у него, мгновенно сюжет закрутился, картинки задвигались, голоса зазвучали…

… И запах этот из забойного цеха…

Лёха удивился, увидев его.

– Да Гоша попросил подменить, – пояснил Труфанов.

После Лёши смену принимать, куда приятнее – и массажёры пустые и чистые, и в цехе порядок и чистота. Лёша это любит – порядок и чистоту… Ещё порадовал – колбасу сегодня не делают. И то – обе сушилки забиты, разгружать некуда. Но не делают её, всё же, скорее, ради иностранцев, чтоб было у него, Труфанова, время ещё всё тут прилизать… (А точнее, ради директора. Иностранцы что – приехали и уехали, а директор по первое число вставит, если что не так…)

И Ангелина Ивановна пораньше в "цеэска" заглянула – в белоснежном халатике, в синем колпачке, румяным колобком закатилась.

– Здравствуй, Серёженька.

– Здравствуйте, Ангелина Ивановна. Можно поздравить? Говорят, медаль на выставке?

– Да-да… Ой, не до того сегодня. Давай посмотрим, как тут у нас.

Заглянули в сушилки. В одной – белый развод моющего раствора на полу.

– Протри, Серёженька.

– Ага.

– Ой, а выключатели-то!.. – Белые клавиши выключателей, уже давно не белые, но никто на это и внимания не обращал. Она нашла какую-то тряпицу, смочила, стала протирать.

Сергей протёр пол в сушилке. Снова заглянула Ангелина Ивановна:

– Вот тут колбасу поровнее сделай, – указала на стеллаж. – Ой, побежала я, посмотри тут еще, Серёженька, – и укатилась озабоченно, оставив за собой тонкий запах детского (почему-то так показалось Труфанову) мыла.

Он переоделся в чистый халат. Ещё раз всё оглядел. Протёр насухо раковину, поправил шланг, кольцами надетый на штырь в стене. Стал ждать.

Не долгий, очень уверенный звонок.

Но Сергей не успел подойти к двери. Своим ключом открыл начальник цеха Игорь Михайлович.

А за ним атлетически сложенный, моложавый, в маловатом для него халате и в белой кепке-"бейсболке" с тремя поросятами над козырьком – директор комбината. Подаёт руку Сергею:

– Здорово, борода. Ну, давай, показывай.

Эдик тоже руку подал. И один из иностранцев, их пятеро, тоже хотел, наверное, пожать Труфанову руку, приняв его за какого-то местного начальника, но Сергей, сделав вид, что не заметил его движения, скромно отошёл в сторону. За канадцами Ангелина Ивановна катится-семенит.

Эдик что-то объясняет на английском, указывая на камеры и щитки с красными и зелёными лампочками. Канадцы кивают. Зашли в сушилку, осмотрели ровные ряды колбас.

Один из канадцев что-то говорит директору на ломанном русском, тот отвечает.

Канадец этот невысокий, светловолосый, сероглазый, с аккуратной русой бородкой.

Эдик что-то говорит ему на английском. Тот удивлённо оглядывается на Сергея.

Эдик сказал Сергею:

– Твой однофамилец, Майкл Труфанофф.

– Вы Труфанофф? – улыбаясь, спрашивает Майкл.

– Да, – отвечает Сергей.

И все уже смотрят на них, и директор, кажется, не доволен.

– Можно поговорить? – спрашивает Майкл, обращаясь сразу ко всем. И все кивают.

– Я зайду к вам, – говорит Эдик, когда вся делегация, кроме Майкла, идёт к выходу.

– Сергей? – спрашивает канадец.

– Да.

– Майкл, – он протягивает руку. – Можно – Миша. Мой дед уехал из России в семнадцатом…

… Через несколько минут разговора выясняется, что они троюродные братья.

– Отец очень хотел приехать в Россия, – Майкл волнуется и говорит со всё большим акцентом. – Я приехал. Завтра я еду в Ка-ла-чо-во…

Труфанов вспоминает, что в "метрике" отца указано – место рождения село Калачово. Сомнений больше нет.

Обменялись телефонами и договорились о встрече утром.

Сергей сразу позвонил Вере, рассказал.

– Так не бывает, – недоверчиво говорит она. И добавляет капризным голосом: – Я с вами хочу…

А в цехе уже все знают, и смотрят на Труфанова значительно или излишне равнодушно, когда он идёт в 105-ю камеру загружать массажёры…

… Стук по оконному стеклу обрывает "кино" на второй сигарете.

– Иди, мойся, – сказала Вера.

А Сергей ничего ей не сказал, прижал к себе – тёплую, мокрую под халатом…

 

 

 


Оглавление

2. Другая жизнь
3. Еще другая жизнь
4. Опять серьезное дело
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!