Порог

 

 

 

Октябрина Савельевна вышла на балкон:

– Алёша, домой!

– Иду!

Он ловко подпнул свою "лисичку", и она ударилась о "слоника" Серёжки Двойникова. Алёша, довольный, сунул обе пробки в целлофановый пакетик, где ещё штук двадцать "слоников" и "лисичек" побрякивали, и уже собрался идти домой.

– Нет. Дай отыграться. Ты лисичкой слоника взял, значит, должен дать шанс отыграться, – сурово напомнил правила Васька Козлов.

– Да завтра отыграется! Меня вон домой зовут…

– Нет, сегодня! Правда, Серый? Ты ведь сегодня хочешь отыграться? – И Серёжа Двойников покорно кивнул.

Козлов любит свою власть показать. Он старше их на два года, в седьмом уже учится. Из седьмого класса он единственный в их дворе, вот с мелкотой и водится, старшие-то не особо его в свою компанию берут.

Мальчишки Козлова не любят, побаиваются, но никуда и не денешься от него – в одном же дворе живут.

Алёша достал только что выигранного "слоника" – красную пробку от одеколона. Серёжка такую же из кармана вытащил, последнюю. Одновременно об стену их бросили. Козлов подставил Двойникову зажатые в пальцах спички:

– Тяни.

Серёжка вытянул короткую – ему первому бить. С первого же раза и попал, пробки-то рядом упали.

– Вот так вот, – сказал Козлов.

– Алёшка! Быстро домой! – снова раздалось с балкона.

– Серёга! Домой! – раздался тут же мужской голос.

– Ну и влетит же вам от родичей, – довольно сказал Козлов и лениво зашаркал в тёмный угол двора, из которого слышна была гитара и тянуло сигаретным дымком.

– Время совсем не понимаешь? – встретила мать. – Десять часов! Быстро умываться и за стол. Колька с отцом и то уж спят…

Но Василий Петрович не спал. Он подремал чуть-чуть, а теперь смотрел телевизор – репортаж их Карабаха. И не верилось, что это возможно: "армянские боевики", "азербайджанские националисты", бородатые мужики в пятнистой форме с автоматами, пылающие дома, рыдающие и разъярённые женщины… "Что случилось со страной?.. Поскорее бы уж порядок навели… Кольке в армию скоро, не поступит ведь в институт-то оболтус…" "Ладно хоть Серёга успел до всей этой заварухи отслужить", – подумал о старшем и пошёл на балкон, курить…

 

Алёша, наконец-то, лежал в постели, и весь этот длинный воскресный день: цыган на телеге, карьеры, игра в "пекаря" и "двенадцать палочек", поход к "цыганям" всей дворовой компанией и катание на лошади (старик-цыган дядя Саша водил лошадь по двору, а мальчишки по очереди сидели на ней, держась за шею, а молодая цыганка Люба с огромными серьгами в ушах, в широкой юбке и белой прозрачной кофте, сказала, проходя мимо:"Раньше были лошади, а теперь машины", и правда, чёрная "Волга", как у какого-нибудь начальника, стояла тут же, рядом с телегой), и устройство "домушки" за сарайками, и игра в "пробки"… – весь этот день с розовым утренним солнцем, с полуденной жарой, вечерним ознобом; весь этот день с запахами травы, навоза, бензина, болотной воды, пота лошади, хлорки, свежей хлебной корочки; весь этот день с мокрыми кедами и ободранными коленями; весь этот бесконечный и мгновенный день промелькнул в его голове, и что-то, одновременно радостное и грустное, охватило душу, и он вдруг понял, что такого дня (самого ведь обычного воскресного дня), может, и не будет больше никогда в жизни…

– Ты чего? – шёпотом спросила мать, заглянувшая в комнату.

– Ничего.

– Ну, спи.

– Сплю.

И Алёша уснул.

 

…Василий Петрович снова курил, снова смотрел телевизор. Спать не хотелось – передремал. Мысли всякие лезли в голову, которыми и поделиться-то не с кем. Они с женой уж давно каждый сам по себе живут. Нет, баба она хорошая, нормальная баба. Только больно уж, чтоб всё "по её" было, хочет. Но можно и понять, не каждая бы и терпела его запои да перебежки с одного места работы на другое. А она терпит, хоть и пугала, было, разводом. Да разве ж его этим напугаешь… Ну, сейчас, вроде бы, тормознулся – и работает, и не пьёт. Но вот эти мысли, этот непокой душевный – он уж знал – только вином и зальёшь…

Октябрина Савельевна вымыла посуду после Алеши. Присела за стол, достала с висевшего на стене радиоприёмника конверт – письмо от старшего сына Сергея с фотографией. Вчера получили, по два раза уж перечитали, а и ещё захотелось…

На фотографии Сергей с приятелем стоят на фоне каких-то кустов, костёр виден, палатка. Оба в резиновых закатанных "броднях", в штанах брезентовых, в фуфайках. У Серёжки в руке сигарета, а дома не курил… Щетина даже на фотографии видна. А дружок его, с виду, вообще, бандит какой-то. В левой руке двуствольное ружьё держит, а правую Сергею на плечо положил. И явно старше Сергея намного.

На обратной стороне фотокарточки: "Это я с Лёней Стрижёвым в нашем лагере. Кличка у него "Королевский бич".

Точно, бич и есть. А Сергей, видно, что на него старается быть похожим.

Пишет, что наконец-то попал туда, куда хотел – рубят просеку в тайге для геологов. Охотятся, рыбачат… Он, конечно, с детства природу любил и путешествиями бредил – и до сих пор стоят на полке его любимые книжки: "Рассказы о животных" писателя Сетона-Томсона и что-то Джека Лондона (теперь Алёша за них взялся). А потом уж, постарше – всё Федосеева какого-то читал…

О такой ли судьбе для сына мечтала она… Ведь и учился хорошо, и в художественной школе успехи были. Но после школы ни в какой институт не пошёл. Поехал поступать в художественное училище, но то ли не прошёл по конкурсу, то ли и не пытался. Работал там, в том городе, грузчиком, как поняла потом уже из обрывочных случайных фраз. Оттуда и в армию ушёл. И опять была надежда, что вернётся из армии и возьмётся за ум. Вернулся… Месяц отдохнул-погулял и уехал на БАМ…

Ей захотелось немедленно вставить фотографию в альбом. Она прошла в комнату, где в голубоватом сумраке, под бормотание телевизора на разложенном и застеленном бельём диване спал муж. В соседней смежной комнате спали сыновья… Она не стала выключать телевизор, чтобы неожиданной тишиной не разбудить его. Сейчас, в полумраке, когда не видны морщины, лицо его совсем такое же, как тогда…

В дни их молодости, ещё только знакомства, первых свиданий, в те дни его нетерпеливых глаз, букетов из полевых цветов (однажды принёс даже одуванчики), в те дни и долгие (до утра даже) вечера, когда ходили по улицам, сидели на скамейке, глядели на воду реки и что-то говорили, и молчали, в те дни была популярна песня со словами: "Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу". Вот и полюбила придуманного. А настоящего, пожалуй, так и не смогла…

 

Октябрина Савельевна взяла из ящика комода альбом и снова ушла в кухню.

И горько было от того, что вся жизнь её уместилась в этот, не очень и толстый, хоть и с картонными страницами, фотоальбом, с потёртой уже и прорвавшейся на углах матерчатой тёмно-синей обложкой. Хотя… Если даже часть воспоминаний и мыслей, возникавших вокруг (и в глубине) каждой фотографии, записать, толстенная книга бы получилась… Да начать хоть с имени вот этой девочки в крапчатом платье, в ботинках (намазанных вазелином – просила фотографа, чтоб непременно ботинки были видны), с косичками и неестественно расширенными глазами (боялась моргнуть) – Октябрина. Придумала дать это дурацкое имя старшая сестра (на пятнадцать лет старше). И ведь уговорила мать на это имя (отец погиб в первые дни войны). В память, якобы, о деде – видном революционере местного масштаба…

Октябрина Савельевна безжалостно пролистнула свою жизнь и вставила фотографию сына на последнюю страницу. Не стала перечитывать письмо, сунула его обратно в конверт. Выключила свет, прошла в комнату, убрала альбом и письмо в комод, выключила телевизор, разделась и легла рядом с мужем.