Парикмахер Майкл и многое другое

 

 

 

Парикмахер Майкл деликатно прикоснулся хвостиком расчески к моим слипшимся волосам:

– Я просто хотел проверить, хорошо ли прокрасились корни.

Я оторвалась от чтения одного из дамских журналов, которыми полны все калифорнийские парикмахерские, и посмотрела на себя в зеркало. Оно не отразило ничего, что могло бы привести меня в восторг: ничем не запоминающееся немолодое лицо, на котором выделялись большие красные (от слишком красной помады) губы – остатки прежней роскоши.

– Какая у вас чудная кожа, – вдруг прервал мои невеселые думы Майкл, – как вы за ней ухаживаете?

– Никак особенно не ухаживаю, – польщено сказала я и еще раз взглянула на себя в зеркало (может, это мое больное воображение, и я не так уж и плоха?), – просто утром и вечером мажу лицо кремом.

– Главное, найти правильный крем, – сказал Майкл, – и вы его нашли. Хотите кофе?

– Да, если вам это не трудно.

– Нисколько, сейчас принесу. Какой?

– «Латте» с ванильным сиропом, если можно.

– Не проблема!

Я видела в окно, как он понесся в ближайшее кафе. Он был такой вежливый, приятный; такой женственный, с коротким ежиком седеющих волос, о которых он сказал, что тоже хотел бы их покрасить, но все никак не соберется; с таким скрытым трагизмом на лице, что не оставалось никаких сомнений в его сексуальной ориентации. Душа, которую при рождении по ошибке засунули в чужое тело, и посему вечный, незримый внутренний горб, такой маленький, незaметный горбик, который никогда не дает расслабиться. Чтобы понять, что это такое, не обязательно быть «голубым», можно просто быть армянином в Турции, или евреем в России, или русским в Прибалтике. Мне-то это было хорошо известно.

Он подождал, пока я отхлебнула кофе.

– Ну как, хороший?

– Очень вкусный, спасибо!

– Любите сладкое?

– Да, а вы?

– И я. Обожаю шоколад, раньше мог сьесть целый фунт на ночь, особенно, если хотелось улучшить настроение. Просто не мог остановиться, разжирел из-за этого, а сейчас нашел выход из положения и вполне доволен.

– Какой?

– Добавляю кардомон в соевое молоко и пью на ночь, очень вкусно.

– Надо же, – сказала я, – а у нас кардамон добавляли только в куличи. Помню, как во времена моего детства мама пекла их в маленьких кастрюльках, а потом раздавала всем соседям по нашей коммунальной квартире.

– У нас, это у кого? – спросил Майкл.

– У нас – это в Советском Союзе, то есть нет, в России, – поправилась я, вспомнив, что страны, в которой я прожила полжизни, уже давно нет на карте.

– А... вы из России, а откуда именно?

– Из Москвы.

– Вам повезло, что вы не из Сибири.

– Почему?

– Там было много сталинских лагерей, я читал Солженицына.

– Лагеря были не только в Сибири, – сказала я, и вдруг вспомнила день нашего отьезда, который, будучи глубоко погребенным в памяти много лет назад, сейчас неожиданно отозвался болью в груди.

 

В аэропорту Шереметьево нас ждала большая толпа провожающих, человек пятьдесят, среди них была моя тетка, которая была мне, как вторая мать. Она все время повторяла:

– Деточка, постой со мной, ведь я больше тебя никогда не увижу.

– Что вы, тетя, – говорила я, заливаясь слезами, – мы, конечно, увидимся, вы к нам приедете.

Никто ни к кому не приехал. Тетя умерла через два года после нашего отьезда, а я приехала в Москву через много лет после того, как это произошло.

Господи, ну что делать с проклятой памятью? Почему она настигает всегда в самый неподходяший момент и тянет за собой цепь других воспоминаний, не менее мучительных? Причем тут лагеря, о которых читал Майкл, я-то в них никогда не сидела? А старая черно-белая пленка о том бесконечном дне продолжала крутиться. Оторвавшись от толпы провожающих и совершенно ослабнув от слез, мы оказались в небольшой комнатенке, таможенном отсеке, чистилище, которое должно было выпустить нас в новый мир. Наверное, люди (в тот день их было трое: двое мужчин и женщина), работавшие там, действительно считали себя всесильными, этакими служителями божьими, очищающими свою страну от скверны, наказывая грешников, из этой страны уезжающих. И конечно же, обыскивая этих самых грешников, они должны были что-нибудь найти. И они нашли, ведь «ищущий да обрящет». У одной из моих дочерей – двойняшек в кармане пиджака была обнаружена страница, вырванная из школьной тетради по химии, на которой детскими каракулями их приятеля было написано: «Девчонки, не плачьте, мы обязательно увидимся!».

– Шифровка, – сказал один из таможенников радостно, – раздевайся, мы обязаны тебя обыскать.

И дочка, которую все шестнадцать лет ее жизни видели раздетой только бабушка, ее сестра и я, начала раздеваться. Она медленно сняла пиджак и застыла, не зная, что делать дальше.

– Что стоишь, сказано же раздевайся! – велел тот, кто нашел «шифровку», – снимай юбку, туфли, все снимай.

Юбка упала на сброшенные с ног туфли, на дочке остались только колготки и блузка. У меня помутилось в голове. Если они скажут ей снять и это, я брошусь на того, кто стоит ближе ко мне, и буду бить его и кусаться, покуда хватит сил. Мне показалось, что я даже щелкнула зубами по-волчьи, потому что тот, с кем я собиралась драться, с подозрением посмотрел на меня. И вдруг посреди этого кошмара раздался голос стюардессы, который прокричал откуда-то издалека:

– Ну что там у вас? Если еще есть кто, то побыстрее, а то мы сейчас отправляемся.

И я поняла, что это все, конец. Прошлая жизнь отрезана, а новая, если мы останемся здесь, никогда не начнется. Я вспомнила страшилки, которые уезжающие рассказывали друг другу о людях, которых снимали с трапа самолета или лишали визы перед самым отьездом.

– Идите в самолет, – сказала я маме и той дочери, которую пощадили и не раздели, – и улетайте, а мы останемся, потому что если мы сейчас останемся все, то не улетим никогда.

И моя бедная мама, ничего не сказав , взяв дочку за руку, покорно пошла в самолет, а мы остались.

– Ну, ладно, – сказали таможенники, вдоволь налюбовавшись нашим страхом, – одевайся, девочка! Дочь кое-как нацепила на себя одежду, и мы побежали по длинному коридору, ведущему к спасению. Стюардесса уже закрывала дверь в самолет:

– Подождите, не закрывайте!

Мы ввалились в самолет, стюардесса захлопнула дверь, и самолет побежал по дорожке.

 

– Что с вами? – спросил Майкл, – вам не нравится цвет волос, почему вы плачете?

– Нет, нет, все замечательно, просто аллергия на запахи, – сказала я, для достоверности кашлянув несколько раз, – не обращайте внимания.