Жизнь пропиваючи

 

 

 

В детской областной клинической больнице праздновали день медицинского работника. Не в самой больнице естественно, а в рядом располагающемся зале для праздников. Я почему-то так назвал это помещение. Оно было достаточно большим по размеру и просто невообразимо обставлено растениями. Растения были повсюду. Середина зала была обозначена красивым фонтаном. Зал для праздников детской областной клинической больницы даст фору любому банкетному залу самой дорогой гостиницы.

Я работал диджеем на этом корпоративе. Расставил колонки, подключил провода, запустил музыку. Сижу, наблюдаю.

Появляются первые медицинские работники. Преобладающее большинство из них женщины. Они несут салаты, закуску, фрукты. Показалось несколько мужчин, несущих ящики с шампанским и вином.

Вот идет, улыбаясь, детский хирург Толубеев. Приятной наружности, вызывающей доверие у детей, которым добрый хирург Толубеев собирается что-то оттяпать.

Я помню в детстве мне вырезали бородавку с пятки. Не знаю, как она там очутилась, может поранился, может наступил на лягушку. Когда я пришел к детскому хирургу, миловидной женщине, мне запомнилась ее страшная фраза: «Будем отсекать».

Я бы согласился на то, чтобы мне вырезали бородавку. Чтобы ее оперировали или, наконец, удалили хирургическим путем. Но слово «отсекать» вызвало во мне непреодолимый ужас. В восемь лет, услышав это слово из уст миловидной женщины-хирурга, я сразу увидел перед собой огни Великой Французской Революции, ее лидера якобинца Робеспьера, отважно сражающегося за свободу Республики и направляющего на гильотину всех ее врагов. Увидел и самого Робеспьера, который будучи единоличным диктатором Франции 1794го года, читал на заседании думы страстные речи и одного за другим лишал жизни своих бывших союзников. Революция подобно гидре пожирает своих детей. Вот уже ведут на казнь и самого Робеспьера, а толпа насмешливо называет его «ваше величество», забыв о том, что правление настоящего монарха, Людовика XVI, прекратилось не без его, Робеспьера, участия. Свобода была еще слишком тяжелым бременем для французских пролетариев.

Робеспьеру со свистом отсекло голову лезвие гильотины.

А теперь и мне собирались отсечь бородавку.

В ходе операции женщина-хирург пыталась меня отвлечь вопросами «А кем ты хочешь быть когда вырастешь?», «А какие у тебя увлечения?» и «Что было бы, если бы двадцатый съезд КПСС не осудил культ личности Сталина?».

Я вяло отвечал на вопросы, в ответ интересуясь, скоро ли конец операции?

Рядом с детским хирургом Толубеевым с ящиком игристого белого вина шел усатый терапевт Иволгин. На груди у него болтался цифровой фотоаппарат. Терапевт Иволгин считал себя фотографом от Бога, поэтому когда его спрашивали: «Нравится тебе работа терапевта?», он задумчиво отвечал: «Нравится не нравится, это неважно. Важно, чтобы диагноз был неразмытым, а рецепт можно было легко проявить».

Количество женщин разного возраста все увеличивалось. Количество мужчин упорно не менялось. Ничего не поделаешь, во всех медицинских учреждениях число женщин преобладает.

Начались первые тосты. Вот заслуженная работница больницы предпенсионного возраста начала открывать бутылку шампанского. С хлопком в потолок вылетела пробка от шампанского, приземлившись рядом с местом, где я сидел.

– Чуть музыканта не убили! – радостно сообщила она своим коллегам. Слово диджей было ей решительно незнакомо.

Детский хирург Толубеев с каждой выпитой рюмкой становился все более разговорчив и любвеобилен. Он взял у ведущего микрофон:

– Начинаем аукцион, – говорил он, держа в руках воздушный шарик, – Этот шарик, надутый лично мной, получит тот, кто подарит мне больше поцелуев. Стартовая цена – один поцелуй.

Детский терапевт, а по совместительству прирожденный фотограф, Иволгин вглядывался в объектив. Просил позирующих ему дам, принять нужное ему для гениального снимка положение.

– Зиночка, немного правее. Евгения Александровна, ну улыбнитесь вы, что вы как я не знаю… Я говорю, не знаю, как кто!

В дверях появились облицовщики Гриша и Миша. Они делали в здании больницы капитальный ремонт уже почти год, так что были зваными гостями на корпоративной пьянке. Им было по 22 года и они были уже решительно под шафе.

– Телочки нас хотят, – подмигивая, говорил коллеге Гриша. Миша с подозрением разглядывал «тёлочек». Число молодых девушек среди женщин-медиков можно было сосчитать по пальцам одной руки.

Проходили часы. Наступало время танцев.

Фотограф Иволгин поднимал рюмку, произнося очередной тост. В другой руке он держал свой фотоаппарат, одновременно чокаясь и фотографируя, не глядя в объектив. Он переходил в то состояние, когда творческий взгляд фотографа не нуждался в использовании глаз.

В детском хирурге Толубееве открылся талант хореографа. Рядом с танцплощадкой в зале для праздников находилась лестница, ведущая на второй этаж. Она была достаточно широкой, прекрасна видна с любой точки танцплощадки и представлялась хореографу Толубееву прекрасным подиумом. Он брал за руки двух молоденьких медсестричек и в такт музыке поднимался с ними по ступенькам этой лестницы вверх-вниз. При этом, он пританцовывал и пытался добиться того же от медсестер. Им это удавалось с трудом, но их короткие платья с лихвой компенсировали недостатки в чувстве ритма. Танцующие медработники встречали изысканные дефиле хирурга Толубеева дружными аплодисментами.

Облицовщики Гриша и Миша поднимали из-за столов нетанцующих женщин. Они были уже изрядно выпивши, поэтому возраст женщин не имел для них значения. Коронной походкой итальянских жигало они подходили к дамам бальзаковского возраста и с чувством подавали им руки, приглашая на танец. Приобнимая их за талию, провожали женщин на танцплощадку. Уже там они соблазняли их танцем любви, как они сами его называли. Засунув одну руку в карман брюк, недвусмысленно намекая на свою сексуальную раскрепощенность, Гриша и Миша слегка передвигали ноги в такт музыке. Это был ленивый танец мачо, уверенных в том, что женщины будут драться между собой за право провести ночь с облицовщиками.

Танцы прерывались лишь на регулярные поднятия рюмок с водкой или фужеров с вином.

Фотограф Иволгин снимал затылки сидящих к нему спиной женщин. Он был уверен, что снимает гениальные кадры. Он снимал все подряд – руки, стулья, нарезанные апельсины. Он не целился. Не только глаза, но и вестибулярный аппарат теперь стали не нужны творческому гению Иволгина.

Детский хирург Толубеев придумывал все более изощренные варианты подъема и спуска по лестнице в такт музыке. Он любил быть в центре внимания. Чтобы срывать овации, ему нужны были новые движения. Хирург оставлял двух медсестричек на верху лестницы, а сам спускался вниз. По его команде, они начинали спускаться под ритм звучащей музыки. Он же, при этом, начинал подниматься. В середине лестницы они встречались и Толубеев проходил между медсестрами, продолжая движение вверх. В своей голове он видел себя одетым в мексиканскую рубаху, в большом самбреро и черных начищенных сапогах. Медсестры для него были смуглые мексиканки с пепельно-черными волосами, в которых алела красная роза, одетые в шелковые черные платья с широким подолом. Отважный тореодор, страстная Эсмеральда и недосягаемая Кармен.

Миша танцевал с Ириной Ивановной, врачом инфекционного отделения. Он нежно обнимал ее за талию, медленно спускаясь рукой все ниже. Он так рассчитал скорость, что к концу песни надеялся твердо захватить позицию в районе объемных ягодиц женщины. Миша прижимался к ней всем телом, шепча на ухо непристойности и наслаждаясь запахом женских волос. Его плану блицкриг помешала сама Ирина Ивановна, вовремя разгадав план рук Миши и прервав их спуск где-то в районе копчика.

Гриша пытался пригласить на медленный танец директора детской клинической больницы Екатерину Сергеевну. Серьезная женщина в очках, она категорически отказывалась. Гриша улыбался, уверенный в своей привлекательности. Но социальное положение Екатерины Сергеевны никак не позволяло ей танцевать с облицовщиком.

К моему столику подошла изрядно выпившая женщина.

– Ну поставь ты что-нибудь нормальное!

– Что именно? – поинтересовался я. Меня всегда интересует этот вопрос, потому что я хочу наконец узнать, что именно пьяные люди считают нормальным.

– Ну я не знаю! Что-нибудь русское.

– Сейчас играет русская песня, – искренне признался я.

– Это не такое русское! Надо что-нибудь танцевальное!

– Простите, – говорю, – точно не уверен, но по-моему ваши коллеги как раз сейчас танцуют.

– Это не танцевальная песня! Это какой-то каматоз!

Я удивился присутствию этого слова в лексиконе заслуженного медицинского работника и пообещал исправить положение. Зазвучала «Ламбада».

Все находящиеся на танцполе медицинские работники, числом более пятидесяти, разгоряченные алкоголем, выстроились в длинную колонну, держа впереди стоящего за талию. Процессия начала движение по кругу в такт известному зарубежному хиту.

Миша с удовольствием прижимался к Ирине Ивановне. У него было оправдание – это неотъемлемая часть танца.

Фотограф Иволгин глядел на танцующих через объектив. Теперь фотоаппарат был не только его орудием, но и проводником. Чтобы куда-то пойти, он поднимался, глядя в камеру, и направлял его в сторону своего пути. Так он и шел, видя жизнь сквозь матрицу цифрового фотоаппарата. Шел он, надо признаться, с трудом.

Ровно в 22:30 директор детской областной клинической больницы Екатерина Сергеевна закончила дискотеку.

– Завтра утром всех жду на работе, – хищно улыбаясь, объявила она коллегам.

Миша и Гриша помогали идти невладеющим ногами молоденьким медсестрам. Облицовщики надеялись воспользоваться этой их слабостью позже.

Фотограф и терапевт Иволгин спал на плече женщины, так и не решившей, какую танцевальную русскую песню она хотела услышать.

Детский хирург Толубеев думал о том, как бы ему завтра предотвратить тряску рук. Фиеста закончилась.

День медицинского работника был преодолён.