Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Однажды Базурин послал меня в распоряжение штаба полка для перевоза документов в другой населённый пункт. Начался артиллерийский обстрел. Писарю Ивану Дмитриевичу Ветсало, смирного нрава молодому мужчине, с которым мы грузили штабные документы, не повезло. Его ранило осколком при артобстреле. Оказав первую помощь, я поторопился в целости и сохранности доставить в назначенное место штабные бумаги. За то, что я не дал возможности захватить врагам ценные документы при отступлении, помощник начальника штаба по строевой части, старший лейтенант Михаил Павлович Кулагин, невысокого роста, коренастый крепыш, с большими выразительными карими глазами, представил меня к награде – ордену Красной Звезды. Командир полка подписал «наградную». Правда, орден в более высокой инстанции не утвердили, заменив его медалью. Рапорта о наградах, по словам кареглазого Кулагина, с дивизии направляют в армию, везде сортируют и безбожно снижают значимость подвигов, особенно если они совершены при отступлении, а не в наступательных операциях.

Благодаря старшему лейтенанту, случился крутой поворот в моей судьбе. Кулагин настоял, чтобы меня назначили ездовым при штабе. Я прижился здесь надолго, оставаясь для всех полезным человеком – не только возил документы и ухаживал за лошадьми, но и помогал писарям. Началось всё с того, что однажды я предложил переписать с черновика на беловик форму №4 старшему писарю Габову. Был он среднего роста, придирчивый, с маленькими пронзительными глазами – мне всегда казалось, он готов просверлить дыру на голове человека и узнать, о чём тот думает. Я два вечера не спеша писал. Закончив, отдал бумаги Габову.

– Из тебя, Наумов, получится хороший писарь, – приятно удивившись моему почерку, сказал он и больше не давал «бездельничать». Как только вечером, освободившись, садился возле писарей, каждый старался подсунуть что-то из своего дела. Я не отказывался, подсоблял им.

Однажды штабисты, ссылаясь на какой-то праздник, пристали к старшему лейтенанту с просьбой послать меня кладовщику за водкой. Михаил Павлович сердился, говорил, что делать этого нельзя. Штабисты ещё злее наседали на него.

– Некоторые старшины приписывают к вверенным им подразделениям человек 20 и получают больше положенного продуктов и водки, – с обиженным видом говорил Северин, сутулый, с чёрными усами и длинным носом штабист, работающий на пишущей машинке. – Ходят они всегда «выпившие» и довольные, а нам один раз позволить себе устроить праздник нельзя?

Коренастый Кулагин сдался – написал записку кладовщику Князькину, сложил его треугольником и, подав мне, велел взять с собой 3 фляжки. Я взял ещё пустой вещмешок. Полковой склад, расположенный в саманном помещении, был открыт. Кладовщик лежал на соломе лицом вниз в дым пьяный. Я стал трясти его за плечо. Очнувшись, он посмотрел на меня мутными глазами и спросил, что надо. Я подал записку, на которую он долго смотрел непонимающими глазами. Взяв с его рук бумажку, я прочитал её вслух. Только тогда до него дошло, о чём его просят. Руки его тряслись, он не мог держать под краном фляжку, разливая вокруг драгоценную влагу. Я предложил: «Давайте я сам!». Он охотно уступил, достал на закуску две банки тушёнки, колбасу, шпик, хлеб.

– Я редко отпускаю без угощения, – икая, он подал мне стакан водки. – Выпейте и не говорите в штабе, в каком состоянии видели меня.

Писари ждали меня с нетерпением. Унылый Северин, повеселев, налил 2 стакана спиртного, подал мне и Михаилу Павловичу. Но я, сославшись, что уже приложился на складе, пить не стал – у меня лошади, если опьянею, некому за ними смотреть – и довольствовался закуской. Я вышел к лошадям, а остальные, выпив водку, приставали к Кулагину, чтобы ещё раз сходить на склад. Круглое, с большими глазами лицо Михаила Павловича раскраснелось, он отнекивался, мол, перепьётесь, а я отвечай за вас. Было ему лет 30, но для своего возраста он был очень мудр. Говорил толково, не спеша, обдумав прежде, чтобы сказанное им, все поняли. Родом он был с Горьковской области, с завода стальных изделий. И хоть штабники с каждым днём расширяли круг моих обязанностей – каждый писарь, считая меня своим подчинённым, старался чрезмерно нагружать при этом – я, ценя доброту Михаила Павловича, терпел, безропотно перенося всё это. Однажды Кулагин велел мне запрячь лошадь, чтобы поехать на передний край собирать по батальонам сведения. Я позволил себе заметить, что на это дело можно послать кого-нибудь из писарей – не обязательно самому ехать.

– Можно и послать, но это моя обязанность, и я поеду сам! – значительно сказал Кулагин, бросив на меня выразительный взгляд. По дороге расспрашивал меня, получаю ли я письма, о чём пишут родные.

– Пишут, что дети за 3 километра возят дрова на салазках, едят гольную картошку, мука, из которой пекли хлеб наполовину с травой, закончилась, – с грустью поведал я ему.

– Почему вы молчали до сих пор? – Кулагин удивлённо повернул ко мне круглое румяное лицо, на котором светились большие карие глаза. – Завтра же напишу в ваш военкомат, чтобы оказали содействие семье бойца!

Кроме того, я нередко выполнял отдельные поручения начальника штаба, гвардии майора Ильюченко, который тоже нравился мне своей человечностью и уважительным отношением к простому человеку-солдату. Это был худощавый, высокого роста, русоволосый, с серыми глазами мужчина. Ему было лет 35, не больше. Однажды начальник штаба вызвал меня к себе и велел запрягать лошадь. Одевшись в шинель, поверх накинул плащ с капюшоном, нацепил наган и был готов. Я взял с собой в бричку соломы, накрыл её попоной, которую выпросил у хозяйки. Он уселся, посадил меня рядом, и, пока ехали, расспрашивал обо мне и семье. Не доезжая передней линии фронта, Ильюченко остановил лошадь, слез с повозки и сказал, что дальше пойдет пешком, на лошади опасно. Мне велел забраться в окоп, а лошадей загнать в удобную и безопасную щель в овраге.

На фронте стояла тишина. Молодой месяц то выплывал из-за туч, то скрывался за ними. Я выходил из окопа, греясь, бегал взад-вперёд. С переднего края Ильюченко спустился часа через три. Спросил, не замёрз ли я, и мы поехали обратно. В другой раз, вызвав меня, он сказал, что хочет послать на очень ответственное дело.

– Выполню, товарищ майор, если это не выше моих сил, – с готовностью отрапортовал я, глядя в его серые добрые глаза.

– Поедете в деревню Калиновку, откуда надо забрать переводчика-лейтенанта, по национальности еврея, и пленного немца, – худощавый, высокорослый Ильюченко походил по избе, где был расположен штаб, поерошил пятернёй русые волосы. – Загрузите рупор и другие приборы и прямиком на передний край обороны, где мы с вами недавно были. Недалеко от дороги сапёры вырыли для их укрытия землянку. Бесшумно выгрузив их с аппаратурой, проворно спускайтесь в овраг, в знакомый вам крытый окопчик. Лошадей поставите туда, где в прошлый раз держали. Немец будет агитировать соплеменников, а фашисты, чтобы заглушить речь, будут яростно обстреливать его вместе с переводчиком. Когда они завершат работу, привезёте их обратно и доложите мне. Да смотрите, Наумов, на еврея не надейтесь, он хотя и лейтенант, но пороха не нюхал. Если фриц надумает бежать к своим, стреляйте в него без предупреждения – автомат держите на боевом взводе. А теперь езжайте, желаю успеха!

Я вышел из штаба, поехал в сторону Калиновки. Была вторая половина декабря 1943 года. Выпал небольшой снег. Месяц был полный, но небо затянуто мглой. В часов 10 я был на месте. Нашёл четвёртый отдел дивизии, привязал лошадей к изгороди, зашёл в избу. Пленный немец был обряжен очень причудливо. На голове мохнатая шапка-ушанка, куртка с чужого плеча, на ногах огромные старые сапоги. Загрузив их аппаратуру, я сел рядом со своими пассажирами, и всю дорогу не сводил глаз с фрица.

Выгрузив их с поклажей в указанном месте, я спустился в овраг, заботливо укрыл от холода лошадей в щели, забрался в окоп, заткнул дыру соломой. В декабре и на Украине холодно. Вся окрестность через несколько минут наполнилась гортанной немецкой речью. И сразу же стал «делать отрыжки» немецкий шестиствольный миномёт. На возвышенности, где находились агитаторы, раздались шесть оглушительных взрывов, содрогнулась мёрзлая земля. Вслед за миномётом открыла огонь остальная немецкая артиллерия, но агитация продолжалась. Убедившись в бесполезности обстрела, гитлеровцы огонь прекратили. Отчётливо слышались слова, убеждающие в авантюре Гитлера, который ввязался в грабительскую, несправедливую войну с народами России, склоняющие немцев к сдаче в плен.

Я уже окончательно замёрз, вышел из окопа, стал бегать, чтобы согреться, а они всё агитировали. Наконец рупор умолк, я вывел лошадей из укрытия, выехал из укрытия на бугор. Лошади-умницы, чуя опасность, и при заезде к переднему краю, и сейчас вели себя тихо, ступали бесшумно, не ржали и не фыркали. Когда я подъехал к землянке, оборудование уже было вынесено оттуда. Быстро погрузив его в ящик, мы сели в подводу и поехали обратно в Калиновку. Дорогой они что-то бормотали по-немецки, я, не понимая их речи, вёл себя настороже.

Всё обошлось как нельзя лучше. Выгрузив пассажиров у знакомой избы, я облегчённо вздохнул и поехал в Иверское. Когда забежал к начальнику штаба доложить о выполнении задания, он, высокий, худой, сидел с телефоном в руках. Поблагодарив меня, сказал, что знает немецкий язык – агитировали отлично! И пересказал, как они побуждали немцев сдаваться в плен.

– А признайтесь, Наумов, страшновато было, когда фриц начал бить из своего «Ванюши»? – Так мы называли немецкий шестиствольный миномёт.

– Товарищ гвардии майор, не первый снег на голову – приходилось и в более страшных ситуациях побывать! – с гордостью ответил я.

Доехал до своего штаба в два часа после полуночи – все спали, кроме часового. Я убрал лошадей, дал им корму, лёг на печку и крепко уснул. После холода я согрелся на печи, мне снилась весна, бархатная зелень, жаворонки, как колокольчики, безумолчно звенят, то спускаясь вниз, то опять поднимаясь к синему небу. Я пашу на лошадях землю. Отец подвёз семена пшеницы, остановился в конце загона с лукошком на шее, осенил себя крестом, полными горстями начал рассевать. Когда я вернулся с лошадями с конца загона, отец улыбнулся, молвил: «Какая тёплая погода! Не успеем отъехать домой, здесь будут всходы».

Я проснулся весь потный под шинелью. Слез с печи, умылся и вошёл в переднюю избу – писаря уже работали. Снедаемые любопытством, они наперебой стали расспрашивать, где это я пропадал всю ночь.

– Это военная тайна, – пошутил я. Потом рассказал, как всё было. – На Северском Донце фашисты нас агитировали сдаваться, теперь настала наша очередь склонять к этому немцев, – завершая рассказ, сказал я.

Михаил Павлович тоже с интересом слушал меня; помолчав, объявил, что бойцы, имеющие семиклассное образование могут поехать на лейтенантские курсы. У меня почему-то в красноармейской книжке было написано, что я окончил 7 классов, хотя это далеко не так. Я промолчал, не изъявив никакого желания ехать на курсы, а Анатолий Герасимович, молоденький, наивный, с удовольствием согласился. Однако Кулагин просил не делать этого.

– Неужели плохо быть писарем, ни за что не отвечать и находиться в относительной безопасности? – уговаривал он Анатолия.

– Хочу быть лейтенантом! – настаивал безусый юнец на своём. И на второй день уехал учиться.

Штаб размещался в обычных украинских хатах с глиняными стенами, которые часто бомбили с самолётов и становились объектами артналётов. Так что моя жизнь, как и штабистов, впрочем, отнюдь, не была безопасной. На войне, как на войне. Однажды утром меня разбудил ежедневный артналёт. Один снаряд попал в стену конюшни, где стояли лошади, но глиняная стена устояла. Второй снаряд разрушил соседний дом. После артналёта я повёл лошадей к колодцу напоить их, но снова начался обстрел, и я выпустил их. Они, задрав хвосты, ускакали в конюшню, сам я залёг в канаве. Потом принёс пожилой хозяйке воды, чему она была рада. Тут же собрала завтрак и стала угощать, как родного сына. Сама она боялась выходить к колодцу – недавно взорвавшимся снарядом там убило двух женщин и трёх бойцов.

В тот же день Северин, по привычке сутулясь, сообщил, что мы переезжаем вместе с армией в другое место. Полк побатальонно шёл впереди, а хозчасти, транспортная рота, штаб следовали за ним. В три часа ночи доехали до маленького посёлка. Так как пригнали сюда всю нашу 39-ю дивизию, дома и сараи были забиты военными, даже для штабов не было квартир. Лошадей я привязал к сараю. Был сильный мороз, огней разводить запрещено, как ни бегай – не нагреешься. Уже под утро, когда начало светлеть, я, осмотрев двор и огород, нашёл картофельную яму и сообщил об этом Северину. Вместе с ним мы пошли его осматривать. По суковатому бревну я спустился на дно, где было сухо и тепло, – стены были из глины.

– Михаил Иванович, – крикнул я Северину, – оставьте одного возле повозки, остальные пусть сюда идут. На соломе здесь можно поспать.

Через несколько минут штабисты пришли с соломой и, спустившись в яму, уснули, как убитые. Разбудил нас часовой, которого Михаил Павлович послал на поиски. Он набрёл на яму и начал кричать, чтобы вылезали быстрее. Мы друг за другом, как муравьи, выбрались по суковатому дереву наверх. Солдат уже построили в колонны, и они в ожидании движения постукивали ботинками и сапогами друг о друга – валенок не было. Когда тронулись, бойцы были рады, что согреются в пути. Остановились в поселке Лысая балка Днепропетровской области.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: