Диккенс. "Большие ожидания". Особенности.

(сначала дается общий план, причем, причем впечатления скорее сенсорного, чем визуального плана) I crossed the staircase landing, and entered the room she indicated. From that room, too, the daylight was completely excluded, and it had an airless smell that was oppressive.

Я послушался и отворил другую дверь, через площадку. Из этой комнаты дневной свет был тоже изгнан, и воздух в ней был тяжёлый и спертый.

а далее взгляд последовательно обводит предмет за предметом

A fire had been lately kindled in the damp old-fashioned grate, and it was more disposed to go out than to burn up, and the reluctant smoke which hung in the room seemed colder than the clearer air, – like our own marsh mist.

В старомодном отсыревшем камине, как видно, только что зажгли огонь, но он более склонен был погаснуть, чем разгореться, и дым, лениво повисший над ним, казался холоднее воздуха – как туман на наших болотах.

Certain wintry branches of candles on the high chimney-piece faintly lighted the chamber; or it would be more expressive to say, faintly troubled its darkness.

С высокой каминной полки несколько свечей, похожих на голые ветки, едва освещали комнату, вернее – едва рассеивали царившую в ней тьму.

обратите внимание: сначала дается отдельный предмет, а потом общая топография помещения: это потому, что комната полутемная и наблюдателем сначала замечается светлое пятно, и лишь потом, когда глаз примелькивается, начинают проступать другие предметы

It was spacious, and I dare say had once been handsome, but every discernible thing in it was covered with dust and mould, and dropping to pieces.

Это была просторная зала, когда-то, вероятно, богато убранная; но сейчас все предметы, какие я мог в ней различить, вконец обветшали, покрылись пылью и плесенью.

The most prominent object was a long table with a tablecloth spread on it, as if a feast had been in preparation when the house and the clocks all stopped together.

На самом видном месте стоял стол, застланный скатертью, – в то время, когда все часы и вся жизнь в доме внезапно остановились, здесь, видно, готовился пир.

An epergne or centre-piece of some kind was in the middle of this cloth; it was so heavily overhung with cobwebs that its form was quite undistinguishable; and, as I looked along the yellow expanse out of which I remember its seeming to grow, like a black fungus, I saw speckle-legged spiders with blotchy bodies running home to it, and running out from it, as if some circumstances of the greatest public importance had just transpired in the spider community.

Посредине стола красовалось нечто вроде вазы, так густо обвешанной паутиной, что не было возможности разобрать, какой оно формы; и, глядя на жёлтую ширь скатерти, из которой ваза эта, казалось, вырастала как большой чёрный гриб, я увидел толстых, раздувшихся пауков с пятнистыми лапками, спешивших в это своё убежище и снова выбегавших оттуда, словно бы в паучьем мире только что разнеслась весть о каком-то в высшей степени важном происшествии.

к визуальным образам добавляются и слуховые, благодаря чему описание, ничуть не теряя в целостности, разнообразится

I heard the mice too, rattling behind the panels, as if the same occurrence were important to their interests. But the black beetles took no notice of the agitation, and groped about the hearth in a ponderous elderly way, as if they were short-sighted and hard of hearing, and not on terms with one another.

А за обшивкой стен слышалась мышиная возня, – видно, и мышей это событие тоже близко касалось. Зато чёрные тараканы не обращали ни малейшего внимания на всю эту суету; они не спеша, по-стариковски, бродили возле камина, словно были подслеповаты и туги на ухо, и к тому же не ладили между собой.

We were joined by no stragglers from the village, for the weather was cold and threatening, the way dreary, the footing bad, darkness coming on, and the people had good fires in-doors and were keeping the day. A few faces hurried to glowing windows and looked after us, but none came out

погода была холодная, неприветливая, дорога унылая, под ногами скользко; к тому же темнело, а дома люди грелись у камелька и справляли праздник. Тут и там на нашем пути удивлённые лица поспешно приникали к освещённым окнам, но наружу никто не вышел

This was very uncomfortable, and I was half afraid. However, the only thing to be done being to knock at the door, I knocked, and was told from within to enter. I entered, therefore, and found myself in a pretty large room, well lighted with wax candles. No glimpse of daylight was to be seen in it. It was a dressing-room, as I supposed from the furniture, though much of it was of forms and uses then quite unknown to me. But prominent in it was a draped table with a gilded looking-glass, and that I made out at first sight to be a fine lady's dressing-table.

Я вошел и очутился в довольно большой комнате, освещённой восковыми свечами. Ни капли дневного света не проникало в неё. Я решил, что, судя по мебели, это спальня, хотя вид и назначение многих предметов обстановки были мне в то время совершенно неизвестны. Но среди них выделялся затянутый материей стол с зеркалом в золочёной раме, и я сразу подумал, что это, должно быть, туалетный стол знатной леди.

Whether I should have made out this object so soon if there had been no fine lady sitting at it, I cannot say. In an arm-chair, with an elbow resting on the table and her head leaning on that hand, sat the strangest lady I have ever seen, or shall ever see.

Возможно, что я не разглядел бы его так быстро, если бы возле него никого не было. Но в кресле, опираясь локтем на стол и склонив голову на руку, сидела леди, диковиннее которой я никогда ещё не видел и никогда не увижу.

She was dressed in rich materials, – satins, and lace, and silks, – all of white. Her shoes were white. And she had a long white veil dependent from her hair, and she had bridal flowers in her hair, but her hair was white. Some bright jewels sparkled on her neck and on her hands, and some other jewels lay sparkling on the table.

Она была одета в богатые шелка, кружева и ленты – сплошь белые. Туфли у неё тоже были белые. И длинная белая фата свисала с головы, а к волосам были приколоты цветы померанца, но волосы были белые. На шее и на руках у неё сверкали драгоценные камни, и какие-то сверкающие драгоценности лежали перед ней на столе.

Dresses, less splendid than the dress she wore, and half-packed trunks, were scattered about. She had not quite finished dressing, for she had but one shoe on, – the other was on the table near her hand, – her veil was but half arranged, her watch and chain were not put on, and some lace for her bosom lay with those trinkets, and with her handkerchief, and gloves, and some flowers, and a Prayer-Book all confusedly heaped about the looking-glass.

Вокруг в беспорядке валялись платья, не такие великолепные, как то, что было на ней, и громоздились до половины уложенные сундуки. Туалет её был не совсем закончен, – одна туфля ещё стояла на столе, фата была плохо расправлена, часы с цепочкой не надеты, а перед зеркалом вместе с драгоценностями было брошено какое-то кружево, носовой платок, перчатки, букет цветов и молитвенник.

и резюме картины

It was not in the first few moments that I saw all these things, though I saw more of them in the first moments than might be supposed. But I saw that everything within my view which ought to be white, had been white long ago, and had lost its lustre and was faded and yellow.

Все эти подробности я заметил не сразу, но и с первого взгляда я увидел больше, чем можно было бы предположить. Я увидел, что всё, чему надлежало быть белым, было белым когда-то очень давно, а теперь утеряло белизну и блеск, поблекло и пожелтело

Here, all the light clouds of the more solemn part of the proceedings passed away; every face shone forth joyously; and nothing was to be heard but congratulations and commendations.

Здесь рассеялись лёгкие облачка, навеянные торжественной церемонией: все лица просияли, и ничего не слышно было, кроме поздравлений и комплиментов.

Everything was so beautiful! The lawn in front, the garden behind, the miniature conservatory, the dining–room, the drawing–room, the bedrooms, the smoking–room, and, above all, the study, with its pictures and easy–chairs, and odd cabinets, and queer tables, and books out of number, with a large cheerful window opening upon a pleasant lawn and commanding a pretty landscape, dotted here and there with little houses almost hidden by the trees; and then the curtains, and the carpets, and the chairs, and the sofas! (опять как в кино, камера последовательно обводит всю картину предмет за предметом)

Всё казалось таким красивым: лужайка перед окнами, сад позади дома, миниатюрная оранжерея, столовая, гостиная, спальни, курительная комната, а в особенности кабинет с картинами, креслами, старинными шкатулками, оригинальными столиками и множеством книг, с большим светлым окном, откуда открывался вид на весёлую лужайку, а вдали разбросаны были домики, полускрытые деревьями, – кабинет с портретами, коврами, креслами и диванами!

Everything was so beautiful, so compact, so neat, and in such exquisite taste, said everybody, that there really was no deciding what to admire most.

Всё было так очаровательно, так изящно, так уютно, всё свидетельствовало о таком изысканном вкусе, что, по мнению присутствовавших, трудно было решить, чем следует больше восхищаться

I took the opportunity of being alone in the courtyard to look at my coarse hands and my common boots. My opinion of those accessories was not favorable. They had never troubled me before, but they troubled me now, as vulgar appendages. I determined to ask Joe why he had ever taught me to call those picture-cards Jacks, which ought to be called knaves. I wished Joe had been rather more genteelly brought up, and then I should have been so too.

Оставшись один во дворе, я воспользовался этим, для того чтобы внимательно осмотреть свои шершавые руки и грубые башмаки, и пришёл к печальному выводу. Прежде эти принадлежности моей особы не смущали меня, теперь же они были мне в тягость. Я решил спросить у Джо, почему он научил меня называть крестями карты, которые называются трефы. Я пожалел, что Джо не получил более тонкого воспитания, которое могло бы пойти на пользу и мне.

...

Somehow, I was not best pleased with Joe's being so mightily secure of me. I should have liked him to have betrayed emotion, or to have said, «It does you credit, Pip,» or something of that sort.

Почему-то мне было не особенно приятно, что Джо так крепко на меня надеется. Мне бы понравилось, если бы он расчувствовался или сказал: «Это делает тебе честь, Пип», или что-нибудь в том же духе.

...

«It's a pity now, Joe,» said I, «that you did not get on a little more, when we had our lessons here; isn't it?»

– Сейчас мне очень жаль, Джо, – сказал я, – что ты извлёк так мало пользы из наших уроков; ты со мной не согласен?

«Well, I don't know,» returned Joe. «I'm so awful dull. I'm only master of my own trade...

– Вот уж не знаю, – отвечал Джо. – Я к ученью туповатый. Я только в своем деле мастак...

What I had meant was, that when I came into my property and was able to do something for Joe, it would have been much more agreeable if he had been better qualified for a rise in station. He was so perfectly innocent of my meaning, however, that I thought I would mention it to Biddy in preference.

Я-то имел в виду, что куда приятнее было бы, если бы Джо оказался более достоин моих милостей к тому времени, как я получу своё состояние и смогу для него что-то сделать. Однако он был так далёк от правильного понимания моей мысли, что я решил лучше растолковать её Бидди.

All this time I had never been able to consider my own situation, nor could I do so yet. I had not the power to attend to it. I was greatly dejected and distressed, but in an incoherent wholesale sort of way. As to forming any plan for the future, I could as soon have formed an elephant.

Обдумать своё положение я ещё не успел, да и сейчас был на это неспособен. Удар оглушил меня. Я был удручён, подавлен, но разобраться в своих чувствах не мог. А составить какой-нибудь план действий мне было бы так же трудно, как залезть на луну.

When I opened the shutters and looked out at the wet wild morning, all of a leaden hue; when I walked from room to room; when I sat down again shivering, before the fire, waiting for my laundress to appear; I thought how miserable I was, but hardly knew why, or how long I had been so, or on what day of the week I made the reflection, or even who I was that made it.

Когда я открыл ставни и увидел за окном дождливое, ветреное, свинцово-серое утро, когда растерянно переходил из комнаты в комнату, когда, пожимаясь от холода, снова уселся у камина ждать служанку, я знал, что мне очень скверно, но едва ли мог бы сказать, почему это так, и давно ли это у меня началось, и в какой день недели я это заметил, и даже кто я, собственно, такой.