Камушки

Родился я в ночь на 23 февраля. В праздник. Папа был в то время завклубом, руководил народным театром. Лучшим, кстати, в районе, что и определило его и мою дальнейшую судьбу. Так вот, был праздничный концерт в аульском клубе. Мама сидела в зале, папа на сцене. Папа, артист от Бога, изображавший и героического революционера так, что зал распирало от хохота, был в тот день в особом ударе. Мама, хохотушка, которой только дай повод, насмеялась так, что начались схватки. В перерыве папа отправил ее со своей 13-летней сестренкой домой. А был страшный буран. С ног валило. Сестренка папы довела маму до переулка и двинула обратно в клуб – концерт же! Мама шла дальше одна. В кромешной тьме она боялась не дойти до дома. Бог миловал – дошла. Ее встретила свекровь, та самая бабушка из «Камушек», которая и приняла меня. Когда папа под самое уже утро ввалился пьяненький домой (с друзьями!), его уже поджидал, как потом шутили, родившийся за печью сверчок.

У отца с тех клубных времен навсегда сохранилось трепетное преклонение к моей профессии. Руководителю народного театра сочинитель пьес казался богом. Когда я много-много позже пригласил его на первую свою премьеру, он стоял возле афиши, остолбенев и не скрывая слез. И на премьере он был как в сказке, он не дышал, сидя рядом со мной, и всем телом ловил каждый вздох в зале. Потом у него появилась мания – он останавливал всех встречных сельчан и подолгу рассказывал им о моих успехах. Если раньше он, бывало, и не замечал моего приезда домой, то теперь встречал не как сына, а как какого-то великого гостя и садился за стол только после меня. До этого мы с мамой любили уединяться на кухоньке и часами сидеть вдвоем за чаем, за яблочными пирогами. Теперь стал сидеть с нами и отец. Каждый мой рассказ он сопровождал взглядами в сторону мамы – мол, глянь, глянь какой у нас сын! Я чувствовал это восхищение и, грешен, прибавлял порой и то, чего не было в действительности. Те вечера до поздней ночи, когда забывали мы о сне, и говорили, говорили, доводя маму, все ту же хохотушку с ямочками на щеках, до коликов от смеха, я храню в памяти как лучшие свои часы в этой жизни. Было тепло, уютно и жизнь казалась бесконечной.

Отец был смертельно болен, все мы переживали за него, и были уверены, что первым покинет нас именно он. Но первой умерла мама. Неожиданно, как в моей пьесе «Дело святое». Отец не пережил эту потерю, умер в том же году. Перед смертью он потерял всяческий интерес к жизни, но мои премьеры по-прежнему не пропускал, и страшно сокрушался, что их не видит мама. «Здесь бы она смеялась… Здесь бы она плакала…» И вместо нее плакал сам. Он почти каждый вечер носил цветы на могилку мамы. Живые. И те, что были в доме, собраны мамой, засушенные и искусственные. Папа переносил туда Дом. И еще смотрел видео с записями, в которых была она живая. Мы запрещали ему, прятали, но он находил и смотрел часами. Это и добило его.

Мне кажется, перед смертью они оба простили мне все. Ну, если не все, то многое. И если не многое, то хотя бы малое. Так порой я утешаю себя.

А буран я люблю. Особенно когда он угадывает на мой день рождения.