Мама

14 марта 2004.

"Мать" заливается притворными, наигранными слезами на расшатанной скамейке в Железнодорожном отделении милиции возле вокзала.

Вокруг неё стоят сотрудники милиции, верят каждому её слову, всей клевете.

Но нельзя же обижаться на человека, с совсем помутившимся рассудком!

Неужели, вам всем этого не видно?

Она завыла.

Из кабинета за стеклом выглянула участковая по делам несовершеннолетних. На этот раз, поиздеваться ей надо мной не удастся – я вышла из её категории. Она, не упуская случая, говорит, презрительно поджав губы:

– А эту… мы уже здесь видели девку, – и улыбается зло, смотрит на меня своими милиционерскими глазами, глазами для преступников.

"Лучший в городе преподаватель английского", как она сама себя сейчас называет, суёт всем визитки – "Приходите – научу". – По лицу текут невысморканные сопли.

Я смотрю в пыльное окно, через которое, к тому же, сквозь решётки, ничего почти не видно.

Сотрудник милиции, его лицо я тоже помню с прошлой поездки сюда, подошёл и начал тихо, не зло, спрашивать меня, что произошло сегодня.

Он говорит, опираясь руками о стол, я стою рядом, возле окна. Заметила, что у него глаза зелёные. Или мне, может, показалось.

Он спрашивал:

– Значит, был скандал, вы пришли домой...

Я говорю – кричу в окно матери – у меня нет ключей ни от подьезда, ни от квартиры – она не позволяет мне их сделать. Она подошла к окну, посмотрела что это я, и не вышла открывать. Я зашла в подъезд только через 15 минут, когда открыла соседка.

Спросила у нее, почему она не вышла мне открывать.

За столом, перед которым мы стояли, теперь сидит моя "мать".

Её спрашивают:

– Расскажите, что было.

– Она всю жизнь... Началась ещё ссора с утра…

– Меня интересует, что было, когда она пришла домой.

– Была драка…

Я не удержалась и спокойно говорю, мой тон контрастирует с её криком, я заметила это то ли сердцем, то ли, ушами, не очень анализировалось тогда:

– Драка – это когда двое дерутся. И не скандал, а твой монолог.

– Ты меня била табуреткой – плачет, извивается, принимает манерные позы. – Она меня била табуреткой.

Я спокойно, даже, снисходительно ответила:

– Не правда – это ты меня ей била.

Сотрудник милиции, "матери":

– Так она вас ударила?

– Она кинула в меня табуреткой.

– Не кидала.

– Так ударила, или кинула, вы думайте, что говорите!

– Кинула.

– Вы поосторожнее, я же сказал, с обвинениями! Какие-то телесные повреждения нанесла, задела вас табуреткой?

– Нет.

– Значит, не кидала, – он зачёркивает лист с её заявлением.

Сказал бы мужик: – Вам штраф за ложный вызов, и не врите больше. А он просто скомкал лист бумаги.

Тот милиционер, что стоял возле меня, спросил, била ли я "мать".

Абсурд какой-то!

Я отвечаю, что пальцем её не тронула. Она меня бьёт – говорю. И обзывает, и унижает каждый день, что я в чём сплю, в том на улицу хожу – показываю на свой свитер – я в нём не сплю, а только дома хожу иногда, потому, что холодно. У меня же их не шкаф свитеров, а один. Говорит, что я и дерьмо, и проститутка, и поломойка…

Матерится так, я от своих сверстников, которые на скамейке возле дома сидят, таких слов в жизни не слышала.

Он молчит, смотрит мне в глаза.

Я спрашиваю:

– Вы дома материтесь?

– Матерюсь.

– И при детях, их-то не материте последними словами.

– Нет, никогда, конечно, – он сказал это как-то грустно, мне хотелось уловить в этих словах то, что хоть он из всего отделения мне поверил.

Все остальные пляшут вокруг "матери"

"Мать" кричит:

– Она обзывает, унижает меня, с утра до ночи.

– Я вообще с тобой стараюсь не разговаривать.

– Она называет меня проституткой. Может себе позволить сказать матери: "Тебе мужика надо."

– Это ты меня так называла. И это твои слова. Как тебе врать-то не стыдно, всем в глаза! ? – И я отворачиваюсь к окну.

– Как ещё она вас называет?

– Точно не помню.

Хочу сказать: Подождите, она ещё не придумала, но она говорит:

– Убийцей!

Я – Убийцей называла… Больше – никак. Если бы мне дали слово, я бы рассказала, почему.

Но они только её слушали, верили только ей

Вспоминаю сцену с топором.

Но я бы никогда не ударила свою "мать". Меня в детстве били часто, и я знаю, что такое просыпаться в синяках, и никому этого не причиню. Я не могу никого ударить.

Она, " мать" позволяла себе с детства бить меня, пинать в живот ботинками. Если мне кто – то не верит, сходим со мной к гинекологу.

На левой руке меня два шрамчика, один уже зарос почти – так она объясняла мне математику – с пеной у рта таскала за волосы по полу, царапала длинными, обгрызанными ногтями лицо и руки, пинала.

А я бежала в большую комнату, от неё, и пряталась под диван. Много часов пролежала там, меня даже прозвали за это "крокодилом".

Ножки дивана стояли под столом, за перекладиной, и его не просто было отодвинуть. Я откатывалась к стене, и лежала там.

Помню мои щёки в слезах – сколько слёз я там пролила, касаясь холодного, тёмно-коричневого пола в пыли и грязи. Я слушала из-под дивана телевизор и представляла себе, что там показывают, пока моя "мать" билась в истерике, до которой сама себя доводила.

Она сама с собой может разговаривать часами, а потом начать швырять вещи, кастрюли, одежду на пол.

Однажды, мы с подружкой, мне было лет восемь, гуляли во дворе, и там мальчик разговаривал сам с собой, ну просто, как дети одинокие играют.

А моя злая подружка подошла к нему и говорит:

– Сами с собой разговаривают только сумасшедшие.

И мне стало всех жаль – сумасшедших.

У нас в подъезде жила старуха, которая из окна кидалась большими костями из супа, горячими, с овощами, в головы людей.

Про неё все говорили, что она ненормальная. Но та кидала на улицу, в чужих. По отношению к ней приняли меры.

А дома, в семье, бить табуреткой этой несчастной, креслом придавливать ноги – это можно, это нормально. И разве кому-то докажешь? Кто поверит тебе, безработной, с девятью классами и одними тройками в аттестате? И, к тому же, не поступившей.

Или ей – красный диплом Педа, "алмазный преподаватель школы иностранных языков".

У неё была мать относительно нормальная, кормила её до сорока лет, и мы сейчас у бабки на квартире живём. А мне не успело 18 исполниться, меня уже гонят из квартиры – "по закону, по закону". Хоть я там и прописана.

А по человеческому закону я ни одной матери не встречала, которая бы имела деньги, и не дала ребёнку возможность хотя-бы поступить, а потом уже – "Сама живи, как хочешь."

Не таскали бы меня в начальной школе за волосы по полу, я бы, может и математику поняла и школу бы отличницей закончила.

У меня, ведь, по началу, пятёрки-четвёрки были.

Сижу как-то в школе, в третьем, или во втором, только что тетрадки раздали, а у меня обеих – и по литературе, и по русскому, все пятёрки, "Молодец" в тетрадках. Я соседке по парте шепчу, тихонечко: Смотри. – Я счастлива, думаю, матери принесу пятёрки.

А меня учительница не любила очень, "мать" на меня наговаривала (дальше – подробнее).

– Букова – орёт – дальше не помню но смысл – Иди стой в углу у доски.

А я реву, тихо стою с этими тетрадками в руках, так, что все оценки, и строчки расплылись.

"Мать" заходит в кабинет, а я ей на шею кидаюсь. Она отталкивает меня. (Она преподавала в той же школе могла хоть на урок в класс зайти):

–Что, опять двоек нахватала – ревёшь?

Следующая история, произошедшая через пару недель – уже настоящая драма.

В коридоре второго этажа школы были подвешены детские лесенки и качели.

На одной я часто сидела на переменах – скамеек не было. Там удобно читать – сзади окна.

Мимо пробегал мальчик из нашего класса. Он всё время бегал по школе очень быстро – маленький и юркий как на пружинах, не мог усидеть на месте, я видела, как он проносился мимо, что-то нам сказал – на лазелках было ещё несколько человек.

Я читала дальше.

Потом, услышав звонок, встала с качели и пошла к кабинету.

На подходе к нему, на меня из-за угла налетела с кулаками мать мальчика, и прокричала, что я ударила его качелей в бровь, и его увезли на "скорой". Она трясла меня, а я ничего не понимала, говорю – это не я, не я, да вы что! От боли, что она сжимала мои плечи, и от несправедливого обвинения, самое главное, я заплакала.

Потом подошла "уже знавшая все, моя "мать", больно ударила меня по лицу, тоже назвала убийцей.

Потом, в кабинете, та самая учительница начальной школы клеймила меня перед всем классом, вместо урока. Какая подлость, ведь она знала, что я была полненькая и спокойная, как слон, на качеле не качалась, а читала Лонгфелло, "Песнь о Гайавате" в учебнике литературы. И что по школе я не бегала, но она – сталинской закалки учительница. – Бей лежачего, пока не поднялся. Чтобы не поднялся.

Я плакала, вся тетрадь превратилась в синее болото.

Встаю с места и громко говорю, утерев слёзы:

– Я этого не делала. Он так бегал, что может, сам упал.

– Плакать нужно было раньше! Молись, чтобы глаз был цел!

Через несколько лет, когда я уже ушла из этой школы, мне сказали, что этот мальчик признался, что это не я качелей, а он сам где-то ударился, когда бежал. Это неудивительно, он всегда бегал. А сказал на меня, говорит, потому, что думал, что его не накажут, и меня не сильно – я ведь дочка учительницы. И все знают, что каждую перемену сижу на этой качеле.

И никто даже не извинится! И моя "мать", в том числе, за всю эту боль.

А фотография этой учительницы висит в центре города на Доске почета.

Сразу после того случая, вечером, я лежала дома (в однокомнатной квартире студента – любовника матери, где мы жили, и думала: "Главное не сойти с ума!" А у меня земля из-под ног уходила, виски стучали. Я повторяла себе то, во что не верил никто, но я знала точно, и должна была держаться. Я не ударяла его качелей. Как я могла её кинуть, если сидела на ней, а лазелки были заняты другими детьми?"

Долго эта прекрасная и уважаемая учительница, и моя "мать" поминали мне потом этот случай!

– Когда он выйдет из больницы, не подходи даже близко к нему – шипела его мать, вцепившись в меня, её потом оттаскивали.

А мне так хотелось подойти и спросить у всех:

– За что вы так меня ?

Мне хочется задать этот вопрос всем, кто мучил меня, в первую очередь, моей "матери", которая, вместо того, чтобы защищать своего ребёнка, ни в чём не виноватого, била и обвиняла, а избалованное дитя "нового русского" защищала, выставляла, как мученика. А у него одни двойки, ему бы только бегать.

Я сижу возле окна.

Двое милиционеров, стоя рядом, говорят полушёпотом:

– Так на кого писать заявление, и от кого? А?

– Да на кого? – тот, кто сидит за столом, говорит: – Раз никто ничё не пишет, то я вас не задерживаю.

"Мать" ещё долго причитала, ревела, клялась, что это я её бью и оскорбляю.

Она выходила, закричала мне: И запомни…

Я не слушала. Стараюсь не запоминать её бред.

А в прошлый раз, всё было так ( я открываю дневник на 12 апреля 2003 года, четверг):

Хроники вторника (10-04-03)

11-30 утра Пришла с работы мать, устроила показушную, мерзкую сцену, вызвала "Охрану"

12-00 Приехала машина, в ней два мужика с ружьями. Не знаю, почему, но я заметила, что ружья разноцветные, – серые с черным и коричневые вместе, не как в кино.

12-15 Нас привезли в отделение милиции возле вокзала. Она давала свои показания. Я сидела сначала снаружи, но скоро меня привели и посадили там, где я всё слышала.

Её расспрашивал лысый высокий мужик со зверским лицом, а потом – женщина по делам несовершеннолетних.

13-30 стали допрашивать меня. Та самая женщина. Она не психолог. Совершенно серьёзно сказала: "Как в Анне Карениной Достоевского".

Через некоторое время выпустили.

Когда закончился её допрос, она встала и пошла ко мне с довольной, умиротворённой, сумасшедшей улыбкой.

"Мать" любит устраивать спектакли на публику, каждый раз перед соседями выбегает со слезами, соплями и матерками, не одетая на площадку.

У неё глаза смотрели в разные стороны, мне показалось, что там нет зрачков, что они были закатаны наверх, только белое. Это были не глаза, а взгляд пустоты из-под век, неосмысленный, как у наркоманов, или сильно пьяных и одуревшая, бессознательная улыбка, показывающая гнилые зубы.

Со мной обращались в участке, как с преступницей.

Толстый, неприятный, рявкнул, что "моё место здесь, " когда я хотела спросить, не могу ли посидеть в коридоре – там не слышно её лживых причитаний.

Другой, поприятнее, шутил с задержанными женщинами – продавщицами беляшей на вокзале, возле которых я сидела. Они хоть отвлекали меня от страшных мыслей, но, конечно, не заглушали театральные вопли, не застили её ломания рук и слёзы. Скоро все продавщицы подписали заявления о том, что больше не будут материться на улице, в общественном месте:

– Вот – говорит одна – торговля не идёт, мороз, вот мы и материмся.

Они заплатили штраф, оставили сотрудникам милиции по пирожку, и их отпустили.

Тот кого толстый, обняв за плечи, называл Юрочка, сказал мне: – А ты чего ждёшь? Арестована, что ли?

Я: – Нет, конечно!

Киваю в сторону второго стола, говорю: – Вон там.

Полная женщина, ее все называли Масяней, сказала, что там сидит моя "мать".

Инспекторша по делам тоже отнеслась ко мне, как к преступнице.

Я бы ничего не говорила ей для заявления, но она настаивала, что я обязана. Оправдаться, если меня оклеветали. Мысль неплохая, только толку-то что?

Меня к психиатру поведут. Говорят, её тоже. (Никого не водили, всё заглохло).

По столу прополз клоп, возле меня.

Инспекторша завизжала: – Что это?

Милиционер Юрочка:

– Это клоп – подошёл, поднёс его на бумажке к её лицу.

Я сидела спокойно. Клоп. Никогда не видела.

Инспекторша закричала:

– Выброси! Задави!

Я вышла из отделения и за четверо суток, ни слова не сказала с матерью. Она кидалась ко мне с истериками, я молчала. Весь тот день и ещё четверо суток я вообще ничего не ела. Тогда здоровье позволяло, сейчас я бы вряд ли без вреда для себя, смогла бы повторить это. Хотела похудеть и, конечно же, в первую очередь, вызвать её жалость ко мне.

Но ей всё равно. Она жрала (она не ест, а именно, жрёт, чавкая, разбрызгивая куски) на глазах у меня, ей всё равно.

Через четверо суток, в пять вечера, поела. До этого, сделала уборку во всей квартире. И предложила ей конфетку, которой меня угостили. Она взяла.

Я встала. Думала, они поговорят ещё со мной, а он говорит, у которого зелёные глаза:

– Татьяна, тебя я тоже не задерживаю.

Я почему-то подумала, что у меня красивое имя, меня давно никто Татьяной не называл.

– Вы же дослушали до конца все её выдумки.

– Тебе больше поговорить, что-ли, не с кем, ну сядь, давай поговорим. Меня люди ждут, которым на самом деле надо: у них кражи, убийства. Мы только что труп из петли вытаскивали.

Говорю, как бы сама себе:

– Зачем же меня опять сюда возили?

– Для дознания, – говорит, – для дознания.

Инспекторша смотрела мне вслед. Есть такие люди, которым нравится наслаждаться чужим горем, издеваться. Она такая.

Я уже знаю, как открываются все замки на трёх дверях этого отделения милиции. Идущие за мной, бывшие задержанные люди смотрели на меня, как на заядлую уголовницу.

"Труп из петли вытаскивали".

Мне это что-то в голову засело.

"Какая разница трупу? А не нравятся петли и мёртвые – не шёл бы работать в милицию…"

На улице было яркое солнце, холодный ветер и блестящий снег.

Впереди шла "мать", я свернула на другую улицу.

Паспорт был с собой – с утра собиралась голосовать, пошла на избирательный участок. Проголосовала.

Вернулась домой. Дверь подъезда, как всегда, была закрыта.

Снова кричала: –Ма-ма, как утром. Она опять не открывает.

Я стала стучаться в подъездную дверь. Простучалась минут пятнадцать. Холодно.

Она не видела меня под козырьком подъезда, заорала, высунувшись из окна полуголая:

– Кто там дверь, б.. выламывает? Щас милицию, "Омон" вызову – Ну любит человек милицию вызывать, сцены, скандалы любит, бить, унижать, издеваться, перед людьми позорить.

Я выхожу из-под козырька. Она видит меня, и закрывает форточку.

По двору, по направлению к подъезду, идёт молодая соседка.

Она говорит:

– Дежурите?

Я стою, прислонившись к стенке, читаю книжку, мерзну.

Говорю:

–Да.

Она дёргает дверь, думает, открыто. Закрыто.

– Дверь закрыта, вот и дежурю, – говорю я.

Она открывает, и мы входим в подъезд.

Я стучусь в квартиру. Открывает бабка.

Мать, с порога, кидается на меня с кулаками:

– Ты сказала им, подлая, что это ты на меня милицию вызывала?

Господи, да откуда она это взяла? Новый виток сумасшествия.

–Ты мне такую подлянку………………………… Устроила, проститутка….

Я прохожу на кухню, прямо в уличной одежде, стараюсь съесть что-то быстро – с утра не ела, уже пять.

"Мать" бежит за мной

– Ты им сказала, что это ты на меня милицию, а с этим милиционером, я отдельно работу проведу, я его долго-долго буду учить останавливать зло!

Я, чуть не плача от боли, от несправедливости, и вообще, от такой вот жизни:

– Зло – это ты!

Мне действительно в детстве хотелось перекрестить её, чтобы она зашипела, и исчезла, как бесы в мультиках. И это человек, который ходил в церковь каждый день. Да, она – это зло. В безумии.

На столе стояла ее открытая бутылка колы, я собиралась налить в стакан, запить ей хлеб, который держала в руке.

"Мать" подошла ко мне вплотную, я стояла возле подоконника у плиты, мне некуда было отступать. И с улыбкой садистки, стала выплёскивать из литровой бутылки на меня, в лицо, за шиворот, на голову.

Сначала я стояла, и не могла пошевелиться – ступор от горя, от пережитого стресса. Попыталась закрыться полотенцем. Она вырвала его у меня, и ударила им, мокрым, по лицу. Мне нечем было больше защититься. Но я бы не стала – помню, как утром по мне ездило кресло. Она, как разьярённая зверюга, глаза белые, ничего не видят, убьёт – не заметит, не раскается.

На плитке грелся борщ. "Мать" окатила меня из этой кастрюли. На неё попало. Слава Богу, плитка плохо работает, он был не горячий, тёплый. Кастрюлей по голове – больно.

Она швырнула со всей силы об пол мой диктофон, так, что он разлетелся на мелкие кусочки и чужая кассета с песнями БГ тоже раскололась.

Нет смысла говорить о том, что она сделала в моей комнате.

"Мать" просто топчет всю мою жизнь с самого начала, а я жить хочу.

Я побежала в ванную, сполоснула голову. Надела другую кофту, юбку.

Колготки тоже были мокрые.

Я стала собирать вещи в сумку.

Она заорала: – Витаминчики с собой не забыла захватить, сука?…

И начала орать, материться с новой силой. Я не могла это слушать, мне нечем теперь было заткнуть уши и я стала петь. Песню с той, теперь сломанной кассеты, которую мне вчера дали послушать, что помнила:

"Меня зовут последний поворот

Меня вы знаете сами

По вкусу водки, и сырой земли,

И хлеба со слезами"

С детства очень хорошо знаю, что такое хлеб со слезами, ведь ссоры всегда за обедом, это единственное время, когда я слушаю её бред, гадости, и не убегаю.

Она говорит, орёт, вернее:

– Я тебя петь выучила, возможность тебе дала (я на бесплатный хор ходила, только месяц по разу в неделя за деньги занималась).

– Как хорошо получается, – глумится она, – Вот... вот...

Я представляю, как она кривляется, скачет, декламирует.

Какой там, хорошо получается – пришла мне странная мысль, голос охрип, слёзы в глазах стоят, дрожит голос, связки за эти два с лишним, почти три года, охрипли, забыла, как рот открывать, челюсть зажата.

Она матерится, я пою:

"На кой мне хрен

Ваш город золотой

На кой мне хрен петь складно

Я сам хромой, и все мои дела

Забыть бы всё. И ладно.

А если завтра в чистый рай

Под белы руки взят буду

Апостол Петр, ой батька Николай,

Пусти меня отсюда.

Меня зовут – я одеваюсь

Последний поворот

Меня вы знаете сами

По вкусу водки,

И сырой земли

и хлеба со слезами."

Я взяла дорожную сумку, дошла до двери, она бежала, тряся жиром, за мной. Я вернулась обратно в комнату, она:

– Не удалось на этот раз – мерзко так, ехидно.

Я оставила тяжёлую сумку, взяла в руки маленький сувенир ямало-ненецкий амулет на счастье, с которым никогда не расстаюсь, и выбежала из подъезда с мокрой головой под шапкой, в колготках в воде от борща.

Я долго бежала.