Дорога в Сумерках

 

 

 

Странный Ленкин визит объяснился просто. Она встретила на улице Женьку Зеленецкого, и тот рассказал, где живет Гитарист. Лена не любит особо размышлять, что она делает, почему и зачем. Она захотела его увидеть – и вот она здесь.

Он пригласил гостью на кухню, сделал чай, и после обязательной задушевной беседы – «А помнишь, как я тогда?.. Ты видел его в городе?.. А помнишь, как ты?.. Весело было, правда?..» – под каким-то предлогом выпроводил.

Но помочь это уже не могло. Нить оборвалась, подвал больше не притягивал. Нечего говорить – приперлась вовремя…

 

Он не думал, что она придет снова. Но она пришла.

 

Лена стала приходить довольно часто.

Зачем – ему было не совсем ясно. Она любила вспоминать летний лагерь, и быстро выяснилось, что Лена здорово втюрилась там в одного из вожатых.

Приходила, чтоб вспоминать?

Очень возможно. Но темой их бесед был не только летний лагерь. Лена оказалась интересной собеседницей, когда не обрушивала на слушателя целую кучу совершенно неизвестных имен и событий. Хотя – болтливая, по-детски наивная. Странный сплав наивности и цинизма… да, так есть. Первое впечатление не обмануло.

Пишет стихи. Наверно, что-то подобное сочиняют многие романтические девицы-подростки в ее возрасте. В этих стихах очень много души – но маловато мастерства.

Мистична. Даже, пожалуй, чересчур. Любой намек на потусторонние силы воспринимает всерьез. Начитана. Обожает «Мастера и Маргариту». Когда он однажды процитировал Бегемота, Ленка пришла в восторг. Сказала – прирожденный булгаковский кот.

Подчеркнуто богемна. Ценитель искусства, литературы, неформальной музыки. Не пропускает ни одного концерта «Секвойи» и тащится от солиста. В тот же список попадает «Сплин», Линда, «Garbage»… Всеядна, как и в плане чтения. На полках стоят Гумилев, Олди, «Тихий Дон», никому не известная книжка «Тайны болотных демонов», а под кроватью валяются затрепанные «Дети Эммануэль».

С круглыми глазами слушает о том, что он пишет. Давал читать свои записки, и было видно – они произвели сильное впечатление. Думал, после этого Лена отвяжется, но она, похоже, еще сильнее заинтересовалась. И продолжала приходить.

Да, с каждым разом становилось все яснее: она играет роль. Лена совсем не так инфантильна и преувеличенно женственна. И уж конечно – не столь развратна и стервозна, как ей бы того хотелось. Она умна, пожалуй грубовата, однако ранима и добра. Романтичность прикрывает цинизмом. За развязностью прячет комплексы. За инфантильностью – внутренний мир. Но обманывает сама себя.

Вскоре он смирился с ней, как с неизбежным злом. Во всяком случае, довольно спокойно относился к ее визитам. Что было действительно плохо – она не понимала, когда уже начинает мешать и раздражать. Он не мог прогнать ее; приходилось терпеть и тактично избавляться.

Со свойственной ей обезоруживающе-наивной наглостью она могла усесться к нему на колени, улечься на плечо или еще что-нибудь в этом роде. И не сказать, чтоб это было особо неприятно… Скорее безразлично.

После двух недель общения с Леной стало понятно все. Не смотря на огромный перечень друзей и знакомых (если верить словам, Лена общается с половиной города), вызывающее поведение и весь этот подростковый нигилизм, она очень одинока. С ней могли пойти гулять, с ней дружили в классе, с ней целовались на дискотеке, к ней приходили в гости.

Но никто не мог ее выслушать.

О, умение слушать!.. Иногда оно стоит дороже многих и многих слов.

Однажды, в порыве душевного откровения, Лена призналась: он – ее единственный друг. Но, вспомнив о разбитной и довольной жизнью красотке, постаралась замять неосторожную фразу.

Для него самого общение с Леной также имело приятные стороны. Он рассказывал свои сны и черные мысли. Не боясь, что его неправильно поймут. Правильно она не понимала тоже. Но, во всяком случае, он мог кому-то об этом рассказать.

В ее глазах эти рассказы усиливали ореол мистичности и таинственности вокруг него. Ей было невдомек, что он не относится к этому как к мистике и тайне.

За аскетические наклонности и странный, на ее взгляд, образ жизни она прозвала его «фиолетовым монахом». При этом Ленка была уверена, что он общается с Дьяволом, и хоть раз в жизни бывал на черной мессе.

Она разглядывала лампу, проволочные рамки, китайские фигурки, книги, вырезки из журналов «Наука и религия»… И находила, что он – личность, крайне незаурядная. Но, видимо, внешне он ее не впечатлял.

Нисколько не удивительно, что скоро она начала флиртовать с его сокурсниками. Являясь званым и незваным гостем всех студенческих вечеринок физмата, Ленка быстро со всеми перезнакомилась, строя глазки даже тихому католику Зеленскому.

Но подлинной ее мишенью стал любвеобильный Пашка. Увидев в нем родственную душу, она принялась соблазнять его всеми способами, какие только могло подсказать школьное воображение. Конечно, дело не шло дальше ультракоротких юбок, глубоких декольте, томных взглядов и возлаганий на объект страсти различных частей тела. Но все это делалось со свойственным Лене напором, граничащим с бесстыдством.

Пашка, который вообще-то был парень не промах, несколько ошалел от такого внимания. Обычно все было наоборот, и соблазнял он. А тут его из охотника попытались переквалифицировать в жертву. Такая перемена слагаемых Пашу не очень устроила. Со страху померещились какие-то кошмарные фигуры не то полицейских, преследующих за совращение (*малолетними), не то – сумрачные тени еще более грозных работников загса… Проще говоря, Паша струхнул. Он отвечал на Ленкины заигрывания, словно переставляя шахматные фигуры: не подать надежду, но и не уронить престиж. Скоро Паша просто начал тихо ее избегать. Но Лена не сдавалась.

 

Конечно, по большому счету, эта девчонка ничего не изменила в его жизни. Добавляла некоторого разнообразия. Еще одна непрочная связь с миром суеты. Внешняя шелуха; пыль, пускаемая в глаза самому себе.

Но он ходил с ней гулять по весенним улицам, слушал неумолкающее щебетание. Отвечал, не слыша вопросов, и говорил, не слыша ответов. Смотрел, как она добросовестно веселится.

Он фотографировал ее на старый, практически антикварный фотоаппарат, обращение с которым – целое искусство. Она с удовольствием ему позировала. Ему нравилось добиваться высокого качества снимков, а Лене просто нравилось фотографироваться. Что ж: Лена была не худшим объектом для этого. Она была бы интересной, если б не ломалась так.

А в новой тетради новый карандаш послушно чертил старые добрые иероглифы, которыми разговаривают его Сумерки.

Ведь он уже вступил на порог подвала.

 

 

*   *   *

 

«Красный автобус, утробно гудящий и воняющий солярой.

У окна на солнце жарко – пока не выйдешь наружу. Когда выйдешь – поймешь, что давно сентябрь. И северный ветер.

Вот еще три остановки – и тогда пойму. А пока – тепло.

Довольно глупые в своей логичности мысли. Но приятные… Вот – миловидная бабушка. Задумалась. Над этим же, наверно.

– Ба-абушка, ско-ока время?

А, ее внучок… Тоже миловидный.

– Ба-абушка, ну скока?

Видно, что трудновато вот так сразу оторваться от плавного течения грустных и теплых мыслей… Ну, три часа… А он, что, не услышал?

– Три часа? Да? Три часа?! Ба-абушка!

Опять выныривать? Три часа!

– А откуда ты узна-ала? Откуда-а?! Бабушка, откуда?!!

Лица людей, сидящих рядом, автоматически натянулись и застыли.

Мы смотрим совсем не туда, мы туда не смотрим. И как будто не слышим, совсем не слышим, как бабушка нервно отмахивается от внучка: ну что тебе еще надо, что ж ты маешься, что мешаешь, что глупость спрашиваешь, зачем я взяла тебя на выходные, ты же все нервы мне вымотал, что ж ты меня дергаешь, совсем дочь ребенка не воспитала, сама же не такая была, сама смирная была, что же не могла воспитать, да это ее муженек заел, говорила же ей, за кого выходишь, за кого, оглоед, бизнесмен хренов, выскочка, и этот весь в него, измотал уже меня, ни одной кровиночки моей нет в этом паршивце…»

 

Нет, бабушка этого не говорила. Ничего из этого.

Внучок хихикал и кривлялся, а бабушка сидела с каменным лицом и бормотала что-то про себя. И ее никто не мог слышать – автобус-то ехал шумно…

Никто?

 

Но он – слышал.

Он все слышал.

 

«Как стеклышко… Все они давным-давно – как стеклышко. Они…

Езжай дальше, бабушка. А мне пора выходить – на ветер и холод. В сентябрь».

 

Мог ли он это предвидеть? Наверное, мог. Да только глупая мысль «Неужели?» была последней, пришедшей в голову.

Похоже, запертая дверь в другой мир начала тихо приотворяться. И оттуда пришло… Что?

Дар? Проклятие?

Он не просил этого.

Не просил… Значит, проклятие.

 

Но было уже поздно. Он обманывал себя, когда думал, будто с этой дороги можно свернуть или возвратиться назад.

Знание – то, что меняет человека безвозвратно.

И он уже догадывался, что последует дальше.

 

«Опять – автобус. Еще одна остановка.

До института еще ехать и ехать.

Вышла людская серьезная повзрослевшая толпа. И такая же зашла…

И я – в ней. Повзрослевший?..

Родители никогда не понимали детей, а дети – родителей. Наверно, есть исключения, но они теряются в людской массе. Послевоенное поколение не понимало детей-хиппи, хиппи-родители не понимали детей-панков и фанатов «Нирваны», родители-панки…

Я не понимаю современной молодежи. Стало быть, повзрослел?

Слишком просто так решить. Хотя бы потому, что я не старше их.

Ты должен их понимать. Ты должен понимать, что надоедающие передачи о перекрестном огне, под который попало около тысячи человек, мешают смотреть телесериалы. А еще ты должен понимать, что если сынок засиделся у родителей на шее, и его взаимоотношения с окружающим миром сводятся к ежедневному распитию «пивчанского» во дворе с подобными себе, то это не паразитизм, а стиль жизни…

И вновь – остановка. Счет им давно потерян. За многие месяцы. Просто тупо смотрю на пролетающие автомобили и дома.

Я их должен понять…

Потому что их много. Подавляющее количество. Давящее количество.

Вот они, вокруг. Давящая масса одинаковых людей, без цели, без души, никуда не стремящихся, гниющих в своих индивидуальных мирках – они должны быть понятны тебе! До последней, самой глубокой потаенной морщины характера! Так прояви же себя с лучшей стороны… Ты – кому с трех фраз понятна вся сущность сказавшего их человека.

Обернись!

 

И я обернулся. Вытащил из ушей наушники, которые добросовестно защищали меня от невнятности безликой толпы в автобусе – и обернулся.

– Олег.

Она стояла в шаге от меня и смотрела. На меня. Что она видела, когда мою жалкую душу жгли эти злые мысли? Загнанного зверька?

А что вижу я?

Она ответит.

– Галина.

Ее внутренний мир раскрывался по лепесткам.

Там было нервно. Обидно. Нагло.

Одиноко.

– Что слушал? – это ее пробный камень. Я знаю, что ответить.

– «Арию». «Раскачаем этот мир». А ты?

Спросил просто так. Потому что «Земфира» и «Ночные снайперы» уже отпадают. «Король и шут».

– «Король и шут», – это прозвучало вызывающе, но с надеждой…

С надеждой – на что?

Понятно.

– «Жаль, нет ружья»? – оправдаем надежды.

– Да.

Мы замолчали. Смотрели друг на друга. Она немного нервничала, чувствуя, что происходит… ну, просто что-то необычное. Я же отгибал лепестки. Вхожу во вкус?..

Она считает себя не такой как все. Хотя бы потому, что она слушает «КиШ». Кем же она считает меня? Своим? Чужим? Считай меня…

– Где сходняк в городе будет скоро? Не знаешь? – рискнул спросить я. Хотя… Ты угадал. Сходняк, сейшн – называй как хочешь.

– Через неделю, в «Эльдорадо». Знаешь – где? – в ее глазах было смятение и пухнущая симпатия, которую она пыталась скрыть за развязностью. Видно, училась она этому долго. Вернее, она все время этому учится.

Я понял, какое место она называет «Эльдорадо». Оплеванные заброшенные гаражи за железной дорогой. Вспомнил намалеванные слова на гаражах – и сказал:

– Знаю. Это за железкой. «Гроб» там будет?

– Будет.

Меня вдруг охватила холодная тоска. Передо мной стояла моргающая Галина: от нее шел легкий запах духов. Ландыши?! Да… И табак… Странная смесь, вперемешку с какой-то злостью – и томным, мучительным желанием.

А позади уже нависли они – сумерки, жарко дышащие в затылок. Проклятый осенний дым мешается во мне с запахом свежей глины, из которой делают людей.

Вот теперь я точно – загнанный зверь.

– Здесь выходишь? Я тоже.

Все лепестки раскрылись.

Да, она – не такая как все. И те, что собираются в этом «Эльдорадо» – тоже не такие как все. Именно потому, что слушают «Короля» и «Гроба». Но чем же еще – «не такие»?!

Собираются в кучки, чтобы покичиться друг перед другом новыми татуировками и многочисленными серьгами в ушах, так же как и плотные секретарши – новыми золотыми кольцами. Обнимаются, дыша друг на друга перегаром, одновременно мечтая о чистеньких рослых мужиках и пухлых бабах, которые понимающе улыбаются с обложек глянцевых журналов, спрятанных под подушкой. Такие же журналы спрятаны под такими же подушками и у скисших, дуреющих от однообразия домохозяек… До обморока слушают панк-группы, дружно болтая в такт головами и языками, не понимая смысла ни одной песни, да и зачем? Но, когда остаются одни и включают радио – морщатся, презрительно усмехаются, но дослушивают до конца новую песню «Иванушек». Потому что она им, черт побери, нравится!

Так вы думаете, что отличаетесь от этого мира?! Вы его ДОПОЛНЯЕТЕ! А когда рано или поздно понимаете это, то подыхаете на игле или в бутылке. Но чаще – забываете никому не нужный неформализм и сливаетесь с повзрослевшей толпой…

Зачем же тогда откладывать?.. Третий день страдаешь желанием послушать новый альбом «Hi-Fi»? Не парься, купи его!

 

Мы стояли на остановке, и я говорил ей все это, как в тумане, тихо и зло. А потом пошел домой, оставив ее глотать ртом вечерний воздух. Шел, скуля и презирая себя.

 

Ты хуже их – ты, лицемерная скотина. Если бы ты гордился этим, если б ты пользовался этим…

Ты бы сравнялся с ними.

СТАЛ КАК ОНИ.

Но ты считаешь это недостойным?!

Гордыня! Никак не гордость.

 

Окна моего дома темны. Меня никто не ждет. Меня некому ждать».

 

 

*   *   *

 

Да – незаметно, неуловимо – занятная игра в угадывание чужих мыслей стала чем-то иным.

Обещание старикашки исполнилось. Он узнал. Узнал немного побольше.

 

Ты уже не будешь смотреть на людей, как раньше. Опускай глаза… Смотри в землю!

 

Кто-то стал включать громкость – и людские мозги заговорили вслух.

Зачем?

Наверняка, Кто-то знал это. Знал, что человек, ненавидящий себя, никогда не возлюбит ближнего.

 

А жизнь влекла, влекла куда-то, не нарушая отчуждения. Будущее надвигалось на него – или он надвигался на будущее?..

Ненависть к людям пропитывала все сильней. Он изнывал от их никчемности и пустоты.

Неужели им не хватает ума – понять?

Не хватает. Никому из них ума не хватает. Если бы они остановились хоть на миг, то поняли бы, как нелепо все то, что они делают, к чему стремятся.

Снова и снова – однообразные картины жизни порождают в нем однообразные размышления…

Какая глупость: жрать пищу, чтоб потом ею гадить. И они так поступают со всем, до чего могут дотянуться. Положить в рот, сожрать, переварить и исторгнуть. Никакой пользы – люди руководствуются принципом удовольствия. Испортить что-то хорошее, чтоб получить удовольствие… А в мире при этом становится еще одним дерьмом больше.

 

Все чаще, чаще раздавался в голове властный голос, искушающий своим цинизмом.

 

Может, нужно их… убивать?

Да, это было бы хорошо. Устроить чистку. Убрать всех тех, кто коптит небо зря. Моральных уродов, тупиц и сволочей.

Но так уже пытались делать, и, в целом, это ни к чему не привело. Возникли проблемы с системой отсчета. Неоднозначность взглядов. Кого считать моральным уродом, тупицей, сволочью? Никто не обладает совершенным знанием душ. Идеального критерия нет, как нет и идеального человека…

 

Но он – рационалист. И он… он слышит голоса их душ. Он должен разработать универсальный критерий. Неизбежно.

 

И, разумеется, он его вывел.

Система отчета, изобретенная им, гораздо проще и логичней, чем у диктаторов, честолюбцев, фанатиков и маньяков.

Смерти достоин любой человек.

Вот Главный критерий и Точка отсчета.

Потому что любая смерть ничего не изменит в мире.

Потому что в пустоту обратится любое душевное движение.

Потому что любая жизнь – порочный круг.

Потому что любое добро – источник зла.

И потому, наконец, что так происходит всегда.

Когда у главы ордена доминиканцев спросили: «Святой отец, как отличить еретиков от добрых католиков?», тот ответил: «Убивайте всех. Бог узнает своих».

Именно так Бог и делает постоянно, убивая праведника и грешника, убивая старца и младенца.

Да. Именно так Бог и собирается сделать. Обрушить на этот мирок Конец Света. А потом – узнать своих…

 

А кто он такой, чтоб усомниться в мудрости Бога?

 

Вот эта баба с лиловым фингалом под маленьким поросячьим глазком – зачем она живет? А этот, лощеный, с многомудрым лбом и надменным подбородком? Он – для чего?!

И… он сам?

Да. Если он сам – такой, то и ему – общий удел. Может, от этого стало бы легче.

Это означало бы, что есть какой-то Смысл.

Всесильная рука срывает печати со страшной Книги; раскатывается по мирам, хрустальным аристотелевским сферам, могучий голос: «Кого люблю, того и наказую!..»

Но он знал. Высшей справедливости не будет. Не будет кровавых небес, не будет звезды Полыни, и огненный дождь не оросит черной земли.

Будет просто наваливаться, нагнетаться серая мерзость, которой нет имени. Гадость, зловоние и нечистоты. И все медленно, тихо и бесславно в ней захлебнутся.

Весь мир. Захлебнется.

Весь… мир.