Дорога в Сумерках

 

 

 

Пелена сумерек затянула окно. Во дворе, внизу, бегают детишки. Кричат, смеются, играют в веселые, им одним понятные игры. Оседлав лавочку возле подъезда, ржут подростки, и ярко размалеванная девчонка, поставив на скамейку одну ногу, пьет пиво из узкой жестянки. Две старушки, выгуливающие крошечную собачку, с неодобрением косятся на худую коленку в красном чулке.

Кто-то паркует во дворе машину и проверяет, закрылась ли дверца. Кажется, что он занят делом всей своей жизни.

Двухколесный велосипед пронесся по тротуару, раскачиваясь и крякая. За велосипедистом, гикая и хохоча, вереницей бегут те, чья очередь кататься еще не пришла.

Во двор вышел недоумок из третьего подъезда, с мусорным ведром в руках. Какая-то мелочь сразу его окружила и стала дразнить, а он, ошеломленно улыбаясь, закивал головой и пошел к грязному баку. Там он вспугнул бомжа, который уже выудил один почти новый ботинок, и был занят поиском второго.

Мимо них, стоящих, проплыла дама на тонких каблучках, помахивая пакетом. Следом бесцельно брел наркоман из подъезда напротив, очень красивый молодой человек с порочным лицом.

За поворотом показался еще кто-то, кого я не знала и не видела, но который за этим поворотом был, и тоже куда-то шел…

Всех людей, этих и иных, объединяет только одно. Они однажды родились. И, значит, рано или поздно, каждый из них умрет.

Круги жизни расширяются, сужаются, видоизменяются, трансформируются, пока, наконец, жизненный путь не упрется в одну и ту же закрытую дверь.

И за этой дверью…

 

Но пока двор, там, внизу, живет.

Живут дети, живут старушки, живет этот кто-то, со своей облезлой машиной… Еще жив наркоман из подъезда напротив, который сегодня ночью примет свою последнюю дозу. Его день еще не кончен.

Как и мой. Очередной виток жизни длиной в день. Через часик-полтора из-за поворота выйдет мама в сером пальто и с усталыми глазами. Она пройдет через двор, поднимется на пятый этаж, тихо откроет дверь своим ключом. Решит, что я давно уже сплю, поужинает в одиночестве и тоже пойдет спать. Утром я расскажу ей, как было в школе вчера, а она будет собираться на работу и ругать меня за невымытую посуду и грязный половик в коридоре.

Так начнется новый день – школа, учителя, одноклассники, задачи. В обед я вернусь домой, что-нибудь приготовлю, и снова не стану мыть посуду. Потом сделаю уроки. Стану читать что-нибудь, или сяду в кресло, чтобы опять смотреть в окно.

И вновь придет вечер.

Когда-нибудь кончится этот круг. Какие-то иные переменные появятся, изменят параметры. Переместят меня в иную плоскость, с другим радиусом и диаметром. Будет другой круг. А за ним будут еще и еще…

Слово «жизнь» ядовито. Хотим мы того, или нет, в нем уже, по определению, заложено страшное слово «смерть».

 

Я стою и смотрю во двор. И боюсь отходить от окна. Потому что тот, кто рано или поздно станет концом любой жизни, – здесь.

За моей спиной, в пустой и темной комнате, на стуле сидит человек, который не человек. Который больше не прячет лица.

Теперь о его присутствии я буду помнить… до его прихода.

Он пошевелился, и я услышала тихий шелест одежды.

– Скажи, как давно?

– С тех пор, как ты меня почувствовала. Такого не бывало раньше. Никто, кроме жертвы, не ощущает моей охоты.

– Это ты приходил в бреду? И ладонь…

– Да.

– Зачем?

– Ты могла помешать. Каким-то образом ты предугадала, и пришлось тебя остановить. Иначе ты могла спутать игру.

– Игру??

– Игру. Самую занятную игру в мире. Игру с человеком. Ставка – жизнь. Его ход – мой ход. Коня на ладью, рокировка. Я ставлю ему «шах». А он ставит себе «мат». И берет нож.

– Чудовище.

– Нет. Я не создавал себя. И не я выдумал это.

– Бог?..

За спиной воцарилось долгое молчание.

– Я знаю о боге не больше тебя.

Удивление развернуло меня от окна. Он сидел на стуле в углу, напоминая прежнего Собеседника. Вот только понимание, кто он на самом деле, рождало тоску и страх.

Его безглазое лицо обратилось ко мне. Я быстро отвернулась.

– Что, уже не хочешь смотреть? – усмехнулся он.

«В нем слишком много человеческого»

– Ничего удивительного. Я слишком близко общался с вами.

Продолжая глядеть во двор невидящим взглядом, я все-таки спросила:

– Так значит, не Бог тебя направляет?

И вновь – долгая тишина. Наконец, мягкий голос нарушил ее.

– Я существую многие тысячи лет. С тех пор, как на земле появился людской род. Мне не известно, что было до этого. И я не знаю, что будет потом.

Разрушение многолико. Глобальный космический закон распыляет на атомы неживое и убивает живое. Минералы растворяются в воде, вода питает растения, растения питают животных, животные питают друг друга. Их… ка переходит в тех, кто их поедает. Плоть питается плотью, а дух питается духом. Если хищного зверя убивает другой хищник, то ка побежденного делает сильнее жизненный дух победителя. В природе этот круговорот не нарушен до сих пор. Его вершит не бог, а закон Бытия.

Так было и с людьми когда-то… Когда они еще мало отличались от животных. А я… Тогда я тоже был дик и подобен стихии. Меня называли – Размыкающий уста.

Я размыкал уста на поле боя; размыкал тем, кто оказывался в тисках несчастных случаев или природных бедствий. Размыкал сильнейшим, изнывающим от бремени лет.

Жизненная сила тех, у кого не было победителя, растворялась в мире. Ка вселялось в камни и деревья, а дикие люди поклонялись ему. Они поедали сердца своих врагов, забирая их души. Я – только раскрывал уста.

Но цивилизация изменила вас. И изменила меня. Я пошел за вами, отделившись от природы.

Я, что прежде был частью безликой космической силы, стал Смертью. Вашей смертью.

Да, с тех пор, как произошло первое… самоубийство. Сознательное прекращение собственной жизни.

Однажды человек сам решил выпустить на свободу свою душу.

Этого не было предусмотрено. Деться ей было некуда. И я взял ее себе.

И я осознал себя.

Я приблизился к людям на расстояние души. Каждая новая душа отделяла меня от моего бессознательного существования, делая все больше и больше похожим на вас.

Цивилизация… Вы ушли от естества. Вы построили свой, искусственный мир, но не могли создать там своих законов. Вы совершали ошибки, и ошибки должны были иметь последствия.

В искусственном мире появились искусственные причины гибели. А их уже творили не природные законы.

Но кто-то же должен был творить их, верно?

Это стал делать я.

Мне… понравилось брать вашу жизнь. Такова моя природа. Я создан убивать. В этом – моя суть. Странно ли, что мне понравилось?..

А бог… Может, он и есть где-то. Там, за волнами материи и энергии. Вне мира. Иначе бы он тоже подчинялся законам, так ведь? Но, раз он изолирован, ему нет до вас дела. Он запустил этот волчок, который теперь крутится сам по себе. Им управляют раз и навсегда заложенные механизмы.

Я ничего не знаю ни о Боге, ни о Дьяволе. Ведь ни Бог, ни Дьявол никогда не умирали.

Посмотри, девочка. Внимательно посмотри туда, вниз, на свой мир. А потом подумай и скажи: есть ли в этом мире другой бог – кроме меня?

Слова долго не шли на язык.

Наконец они сорвались, как тяжелые капли слез.

– Ты… ты – само Зло.

– Разве?.. Необходимость не может быть злом. Или считаешь – я жесток? Но это лишь отражение вашей собственной жестокости. Не я учил вас убивать. Вы учили меня. И, потом, смерть не так уж и плоха.

(Свобода, Свобода от себя)

– Да. Ты тогда показал мне это. Но… почему ты меня спас??

– Слишком интересно наблюдать за тобой. У меня много времени. Целая вечность. Мыслящему существу все может надоесть. Даже то, ради чего оно существует. Играть с вами – развлечение. Да и вы… Вы часто сами играете со мной. Лезете в горы, танцуете над пропастью, ходите по тонкому льду, засматриваетесь на лезвие бритвы. Вам нравится меня дразнить. И тебе – тебе это нравится тоже. Только в этой игре есть один нюанс. Я знаю, когда она закончится. А ты не знаешь.

Я отступила от окна и шагнула вглубь темной комнаты.

– А… а если… я сейчас скажу тебе: «Убей меня», что ты сделаешь?

– Ничего.

– Почему?

– Потому, что время не пришло.

– А Кто, Кто, черт возьми, определяет это время?!!

– Я.

Низко склонив голову, я стояла, придавленная силой собственного бешенства. Руки сжались в кулаки, ногти впились в кожу. Говорить было трудно.

– А если я сейчас открою окно и прыгну вниз – что тогда?

– Тогда? Тогда ты упадешь на дерево, сломаешь пару ребер, ногу или еще там чего-нибудь. Тебя увезут на скорой, а в газете напишут: «Чудесное спасение школьницы».

– ПОЧЕМУ?

– Потому. Что. Я. Так. Хочу.

Это было уже слишком. Продолжая сжимать кулаки, я в три прыжка подскочила к тьме, закутанной в сумеречные тени, и…

…и застыла, как вкопанная.

– Ну? Что же ты? Подойди ближе.

– Я ведь умру... если коснусь тебя.

Его руки тут же вспомнились. Словно клыки, лязгнувшие во мраке.

– Теоретически – да. Все зависит от того, насколько долго. Ну? Что же ты? Ведь ты, кажется, хотела показать мне свободу воли и власть над своей жизнью? От такого подарка я не смог бы отказаться.

Он приглашающим жестом раскинул руки.

Но я не двигалась с места. Мои ладони безвольно разжались и повисли.

– Вот ты поняла и второй нюанс. Ты ведь не знаешь, что такое смерть. Но я – знаю.

Сквозь сумрак почудилось – он улыбнулся.

И… и тогда я сломалась.

Упав на свою кровать лицом вниз, я горько зарыдала, мыча что-то бессвязное. Нет дела, что это нелепо, смешно и бессмысленно.

Плечи сотрясались от плача. Я не ревела так никогда, даже когда хоронили отца. Кажется, я даже кричала что-то, кого-то проклинала…

Слезы вымывали последние мысли и силы.

Но даже сквозь истерику я почувствовала, как он склонился надо мной и тихо сказал:

– Поплачь. Поплачь. Отпусти себя. Бывает, что со слезами приходит мудрость. Кто знает? Может, завтра ты увидишь все совсем в другом свете.

 

Я не слышала, как он исчез.

В какой-то момент, подняв голову от мокрой подушки, я поняла, что совсем одна. В окно светила полная луна.

Стало зябко и сонно.

Задернув штору, я легла под одеяло, и, не думая ни о чем, отключилась.

И во сне видела темноту.

 

 

*   *   *

 

Трудно разбираться в себе. Словно пытаешься вытянуть предмет, на котором сама сидишь. Сражаешься с собой.

Весь день пролетел, как в забытье. Я не думала, не чувствовала, не понимала. Когда меня вызвали к доске, ничего не смогла ответить. Вместо задачи написала какую-то белиберду. Изумленный учитель даже не поставил оценку, а класс каменно молчал, как будто увидел голову Медузы.

Мое настроение передалось всем, и в этот день никто вокруг меня не смеялся, не дрался, не орал. Вакуум в голове, вакуум вокруг.

 

Придя домой, я, не переодеваясь, села в кресло.

Бездумно стала разглядывать узор на ковре.

Из хитросплетений черных линий вынырнула обескураживающая мысль:

«А ведь ты – ждешь!»

Мысль была ужасна.

Он – смерть. Кошмар. Тьма.

Хладнокровный и циничный палач, считающий себя богом.

Но… я его ждала.

Я до сих пор не могла думать о нем, как об опасной, враждебной силе. Осознание того, что я прикоснулась к одной из величайших тайн мира, потрясало.

Смерть – не бездумная слепая стихия, не случайность, и даже не инструмент неведомого бога… Смерть – личность. Сама по себе.

Со своими мыслями, чувствами, мировоззрением и философией.

Боже мой. Но это же – самый интересный в мире Собеседник!

Сразу пришли на ум две истории о Шекспире, рассказанные вечность назад.

Только представить, сколько знаний!

Он ведь знает все. Он знает, почему умер Александр Македонский; знает, как на самом деле закончилась битва спартанцев с персами; знает, существовала ли Атлантида, и знает, почему сосед из квартиры напротив выбросился из окна.

Пожиратель истории. Пожиратель жизней.

А еще он знает, что находится там. За чертой.

И я могу говорить с ним.

Как можно пройти мимо такой возможности? Как можно ее не ждать?!

Вопрос только, чем я-то заинтересовала его.

– Своим взглядом на вещи. То, что ты думаешь и чувствуешь, необычно. Как и то, что ты способна меня видеть.

Он вышел из темного угла. Бледный призрак на фоне светлой стены.

– Мои мысли и чувства – твое порождение.

Его губы презрительно скривились.

– Слишком много чести! Задерни шторы. Свет меня раздражает.

– Почему? – спросила я и поднялась из кресла.

– Глупый вопрос. Свет – это жизнь.

Я задернула шторы, и в маленькой комнате сделался полумрак. Его образ проступил четче. Скоро он стал совсем вещественным и плотским. Широкоплечий человек в темных очках и самой заурядной одежде. Никаких кос, скелетов и атласных плащей.

Бледное лицо казалось высеченным из камня.

Он сел в кресло, а я уселась на стол, стоящий напротив. Разглядывая его вновь, готова была поклясться, что передо мной – реальность.

– Тебя раздражает жизнь?

Он задумчиво склонил голову.

– Нет. Меня раздражает свет. Просто естественная антипатия. А так, я, пожалуй… даже люблю жизнь.

– Как мы – свой завтрак?

– Как вы – произведения искусства. Цветы, например.

– Цветы?..

– Ну да. Вы убиваете цветы и приносите их в дом, чтоб несколько дней наслаждаться ароматом и тонкостью лепестков. А когда их красота вянет, выбрасываете на помойку.

Ты видишь на лужайке прекрасный цветок. Твое естественное желание – сорвать его. Заметь: то, что ты станешь при этом причиной гибели одного из совершеннейших творений природы, не помешает тебе любоваться его агонией.

– Какая-то извращенная логика.

– Обычная логика. Логика сильного. А ты, кстати, никогда не задумывалась, почему красота цветов и человеческих лиц производит такое сильное впечатление?

– Нет. И почему же?

– Потому, что она смертна. Недолговечна… Солнечный блик на водной глади. Одно дуновение ветра – и красота превращается в уродство. А то, что недолговечно, сильнее потрясает.

Сказав это, он улыбнулся самым простодушным образом.

– У смертных множество преимуществ. Делая что-либо приятное, они не знают, повторится ли это когда-нибудь еще. Вы острее чувствуете. А мне, например, не часто приходится баловать себя разнообразием. Вы, в большинстве своем, такие одинаковые! Плохо слепленные горшки, разбивая которые, не чувствуешь ничего. Ни жалости, ни разочарования, ни удовольствия. Все приедается. Даже убийство. Я все чаще похожу не на ценителя, который формирует изысканный букет, а на ремесленника, косящего траву. Мерно, уныло, однообразно. Поверь, мне самому это не нравится. На самом деле я люблю красивые цветистые поступки. Я художник, артист… наконец, недурной драматург! Ведь говорил уже – люди с радостью записывают сочиненные мной истории, целые века восхищаясь ими. Да, вы всегда восхищаетесь смертью и записываете ее постановки. Когда есть, кому записать!

Кроме драматического, имеется у меня и комедийный талант. Боюсь только, вы не всегда его цените.

– Твои шутки для нас – вечная боль.

– Так-таки уж и вечная? Брось. Когда речь идет о людях, само слово «вечность» смешно. Вы даже не помните, что было с вами сто лет назад. И повторяете раз за разом одно и то же. А в рамках человеческой жизни… Даже самая сильная боль притупляется лет через двадцать. Смехотворный срок. И чаще – меньше того.

– А сломанная жизнь?

– А кто решает, что она сломана? Помнится, веков этак семь назад был один мрачный философ, считающий весь мир дерьмом. Он влюбляется в некое воздушное создание, шестнадцатилетнее дитя. Она – само совершенство. Это ясно с первого взгляда, хоть между ними не сказано и трех слов. Вся прелесть мира воскресает для сурового поэта, расцветая розовыми цветочками. Книги и пессимизм – к черту. И что же? Девица умирает. Трагедия? Ужасная трагедия. Жизнь философа сломана? Под корень. Но, дорогая моя, но. Эту девицу звали Беатриче. И если бы я вовремя обо всем не позаботился, не читать бы вам возвышенных сонетов и «Божественной комедии». Представь, как бы обернулось дело, останься она жива. Ну, был бы на свете еще один толстый и довольный всем семьянин. Кому это нужно? Его жизнь и забрать-то противно… ждешь до последнего. Так что запомни: жизнь – трагедия, и именно поэтому прекрасна.

– Что тебе до наших трагедий!.. Разве ты можешь их понять?

– Понять? Понять, может, и не могу. Но не одно тысячелетие за ними наблюдаю. А ты зря считаешь, что мне безразлично. Я по-своему вам сочувствую. И даже помогаю. Ты не подумала, что тебе трудно жить – но легко умереть? Это неплохое преимущество. Представь, как те, кому есть что терять, цепляются за жизнь и причиняют себе неизбывную муку. Ведь любая жизнь все равно закончится смертью.

Перестань врать себе. Ты давно уже во всем разобралась. Признайся – ведь я притягиваю тебя.

Сказав это, он обратил ко мне свое странное лицо.

То, что скрывалось за черными очками, внезапно пришло в движение. Я скорее почувствовала, чем увидела, как тьма, что еще чернее стекол, бьется там, словно прибой. Она готовилась вылиться наружу и затопить комнату. Приковав взгляд матовыми непроницаемыми стеклами, он медленно встал с кресла и надвинулся на меня. Казалось, он стал огромен. Я невольно привстала и сделала крошечный шаг ему навстречу. Никаких мыслей – только тихий шорох крови в ушах.

Словно кролик перед извивающейся коброй, я потянулась вперед, к нему, и…

… и поняла, что все так же сижу на столе, поджав под себя ноги. А он все так же сидит напротив и задумчиво улыбается мне.

– Нет, – он отрицательно покачал головой. – Время не пришло. Как бы мне этого не хотелось… Успеется. Слишком просто и скучно.

Он еще помолчал какое-то время, а потом продолжал, словно бы рассуждая вслух.

– Знаешь, я встречал множество людей, с которыми мне хотелось бы сыграть партию. Актеры, писатели, художники, поэты… все эти мечтатели, одержимые фантазиями, бредовыми идеями. Меня забавляет беседовать и спорить с ними. А когда кто-нибудь из них в качестве аргумента сует голову в петлю или берет пистолет – я праздную победу. Я побеждаю жизнь. Но однажды задумался: они идут на самоубийство из-за всяческих глупостей – отчаянья, неразделенной любви, потери близких, смысла жизни, иссякнувшего таланта, просто из-за невозможности жить такими. Но никто из них на самом деле не хочет умирать.

– То есть? – спросила я, крайне заинтересованная.

– То есть, они не хотят жить. Но это не значит, что они хотят умирать! Устрани возникшую проблему, дай им возможность продолжить жизнь, – и они с радостью этим воспользуются. А иные и вообще не понимают, что делают. Ходил так один отвергнутый студент, ходил к возлюбленной, и угрожал, что вздернется, если та не ответит взаимностью. Даже день предполагаемой кончины в календаре фломастером обвел. День наступил. Предмет страсти – ни гу-гу. Что делать? Надо вешаться. А вешаться-то – страшно! Он решил так: институтская общага не даст бесславно сгинуть. Надо только дождаться кого-нибудь, табуретку выбить, и однокашники спасут. И слово бы сдержал, и не помер бы, и, может, девицу проймет. Классный план! Да вот только одна беда: терпеть не могу, когда меня так нагло водят за нос… Он, понимаешь, все заранее устроил – петелька на шее, ноги на табуретке. Стоит, ждет. А ребята запаздывают. Стоял он, стоял, да и прикимарил. Устал на занятиях. Ну, натурально: к тому времени, когда кто-то пришел, он был уже холодный. В итоге – мне тоже никакой радости. Заполучил еще одного мозгляка… а на кой черт, спрашивается, он мне сдался?

Ты даже не представляешь, как мне это все надоело!

И вот, во время одной из наших бесед ты натолкнула меня на свежую идею: может ли человек совершить самоубийство не из-за нежелания жить, а из-за желания умереть? Из-за стремления к смерти?

Он вновь испытующе посмотрел на меня стеклами своих очков.

– Могу ли я настолько обаять человека, чтобы он по своей собственной воле пошел за мной? Чтобы он захотел умереть ради меня… Это было бы интересно проверить.

Теперь я, в свою очередь, задумчиво посмотрела на сидящего.

– И ты решил проверить – на мне?

– Верно. Думаю, ты подходишь. Зная, кто я такой, ты спокойно смотришь на меня, и слушаешь. Значит, не боишься. И тебе интересно. Как мне. А мне не так уж часто бывает интересно. Что скажешь? Я предлагаю играть в открытую: как только захочешь, чтоб я взял твою жизнь, сама мне об этом сообщишь. И я сделаю это только в том случае, если причина – желание пойти со мной. Быть со мной всегда. Идет?

– А если… ничего не выйдет, и я не захочу?

– Я проиграю.

Он сказал это так буднично, просто... Но стоило лишь вдуматься – «проигрыш Смерти». Все гораздо важнее, чем он стремится показать. И последствия этой игры будут серьезными во всяком случае.

– А если я откажусь?

– Я буду… разочарован.

Это означало, что выбора у меня нет.

– Ты хоть знаешь, что за задача стоит перед тобой? – слова медленно откалывались от сознания. – Ты должен заставить полюбить себя. Только в этом случае я захочу быть с тобой вечно.

– Мне все равно, как это называется. Если бы я не ставил перед собой невозможных задач, я не был бы тем, кто я есть.

Молчание длилось очень долго. Казалось, тишина давит физически.

На бесстрастном лице, от которого я теперь не могла оторваться, не отражалось ничего. Он просто ждал. Ответа.

И я сказала, не узнав собственного голоса:

– Черт возьми! А ведь это – действительно интересно. Ты прав. Такого не бывало еще. Я принимаю… правила.

– Вот и славно. Другого я не ожидал. Тогда хочу уточнить один момент. Мы будем беседовать с тобою, когда пожелаешь и о чем пожелаешь. Можешь спрашивать любые вещи – кроме одного. Я не отвечу на вопрос: «Что будет после смерти». Это – обязательное условие. Ведь предполагается некоторое доверие, верно?

Он поднялся из кресла и направился к стене.

– Постой! – сказала я и тоже поднялась со стола. – Ты кое-что забыл.

– Что же?

– Я не знаю, как называть тебя.

– Это – важно?

– Да, важно. Если мы будем часто беседовать, я как-то должна к тебе обращаться. Мне будет странно называть тебя Смертью.

– Вообще-то, у меня нет имени. Древние люди изобретали разных божеств. Нергал, Сет, Танатос, Яма, Аид… Бледный всадник на мертвом коне. Но они не имеют ко мне никакого отношения. Пожалуй, да. Так будет точнее всего. В одном из ваших верований есть ангел смерти, Азраил. Хоть я и не ангел, не вижу никаких препятствий, чтоб называться Азраилом.

– Хорошо… Азраил.

Но этого он уже не услышал.

Серый призрак, которым стал мой гость, растворился в стене.

Наверное, я еще до сих пор не понимала, на что дала согласие.

Но был ли у меня выход?..