HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Олеся Брютова

Придорожная таверна

Обсудить

Рассказ

Опубликовано редактором: , 11.04.2008
Иллюстрация.  Автор:  Alexander Corvus.  Название: Il gotico [Готика]. Источник:  http://www.photosight.ru/photo.php?photoid=2612197&ref=section&refid=999

 

 

 

Придорожная таверна – это всегда занимательное и замечательное место. Достаточно представить такую картину: ночь, осенний (ужасно холодный) дождь, а у вас, конечно же, нет плаща. Не видно ни зги, вы сбились с дороги и лезете напролом сквозь густой угрюмый лес, проклиная свою бережливость и пренебрежение услугами местного проводника. Вы злы, продрогли до костей, а то и дрожите от страха (это если в лесу еще остались звери, не тронутые королевской охотой, или же иные звери, из тех, у кого за поясом нож, а в руке удавка).

В этом случае вам спасение одно – придорожная таверна.

Меж деревьев мелькает весёлый огонёк, вы идете на него, выходите на большую дорогу, ведущую, впрочем, неизвестно куда, и, увязая поминутно в грязи, спешите вперёд, на звуки весёлой музыки, на оживлённый гомон, на тепло и свет, как заблудший мотылёк.

Вы распахиваете низкие двери, вас немедленно обдаёт божественным теплом (неважно, что немного затхлым). Вы наполняетесь ароматом пищи и весёлыми голосами, вы хлопаете на стойку толстенький мешочек перед улыбчивой хозяйкой, и сердечные люди усаживают вас подле пышущей блаженным жаром пасти камина. Перед вами оказывается большая кружка тёплого вина с пряностями и баранья косточка.

И вот вы, с наслаждением потягивая ароматное вино, благожелательно щуритесь на окружающую публику, пропитываясь тёплой атмосферой жизни и веселья, такого нужного и приятного, когда за маленькими окнами непроглядная ночь, и дождь, и непогода.

А между тем публика подбирается самая разнообразная. Бродячий скрипач наигрывает веселые мелодии на видавшей виды скрипке. Он молод, глаза его беспокойны и волнующи, ведь это глаза скитальца, добровольного бродяги… Непосредственно у стойки развалился с кружкой пива кто-то масляный, с необъятным животом, на котором тускло и приятно сверкает золотая застёжка. Он вяло отбивается от оппонента – ехидного и бойкого старичка, размахивающего сухонькими кулаками и брызжущего слюной. На спор благосклонно взирает в меру дородная, пышная, весёлых лет хозяйка, женщина аккуратная и в высшей степени почтенная.

После стойки вашим вниманием сразу завладеет здоровеннейший детина – рыжий бородач, не то лесоруб, не то кузнец, говорящий тяжелым басом в свои страшные рыжие кущи. Он помещается за столом, где кроме него угощаются свиным боком молодые и весьма бойкие особы с распутными глазами, и в обнимку с ними – уже поющие хором селяне.

Далее располагаются: недобрый человек с угрюмым лицом и плотно сжатыми губами, статный старик-учёный с мальчишкой-учеником, ещё кто-то, кого не видно за широкой спиной бородача, но слышно хохот и уж совсем странную, иноземную речь…

Разгульные, но нищие студенты, скупердяи с постными лицами, усталые путешественники из дальних мест… разве уж можно всех перечесть! А в дальнем углу скалит зубы и веселится какой-то обычный намыленный и засаленный сброд придорожных таверн, держащийся обособленно и нагло. Это общество без роду и племени, оно одинаково выглядит как в этом, так и в любом другом месте, поскольку пьянство и дебош поистине космополитичны.

Общество гудит, переливается, булькает и бормочет, ровно вода в котле. Люди за деревянными струганными лавками пьют и радуются жизни, слушают скрипача, говорят обо всём на свете.

И мало-помалу перетекают их мысли и языки на те имена, что лучше не поминать на ночь глядя… Но ведь ночь так далеко, за окном, и ей ни за что не ворваться сюда.

Приятно и великолепно, сидя дома в мягких комнатных туфлях, рассуждать о судьбах мира. Точно так же заманчиво и великолепно рассуждать о дразнящих фантазию тьме и страхе, находясь в уютной компании маленькой придорожной таверны. Когда можешь с уверенностью заверить хоть самого чёрта, что он тебе не брат, когда есть что порассказать, когда слушатели собираются вокруг, ловят каждое слово, чтоб потом поделиться своей байкой, получше да пострашнее.

Самые невероятные, удивительные и жуткие истории можно услышать только здесь, осенней ненастной ночью в придорожной таверне.

Большая дорога рядом, и неизвестно, кто забредёт на огонек в этот раз…

 

 

*  *  *

 

– Эй, хозяйка! Ещё вина! Угощаю, друг!

– Ты уж на ногах не держишься, почтеннейший! Тебе вредно столько пить. Не ровен час… дай-ка твою кружку… за твоё здоровье!

– Оставь же в покое котлету, дружище! Как ты можешь спокойно есть, когда такие звёзды!

– Сам ты котлета, приятель! Это у тебя спьяну в глазах звёздочки. Скоро тебе посреди таверны привидится танцующий месяц, или – хо-хо! – ведьма вместо хозяйки…

– Ведьма?! Кто это говорит – «ведьма»? А вот я дам тебе ведьму, свинья ты такая!..

Раздавались глухие удары, и вся таверна, хохоча, смотрела, как бойкая круглощёкая хозяйка бегает со скалкой для теста за дюжим посетителем в окладистой рыжей бороде. Посетитель своим гулким басом просил пощады, и хозяйка удалялась с боевым огнём в глазах:

– Ведьма!.. Тоже мне, праведник нашёлся…

Веселье шло своим чередом. Но волшебное слово уже было подброшено, словно искра в кучу соломы.

– Поделом тебе, старина. Нечего называть ведьмами почтенных горожанок. Ну да тебе простительно, ты, верно, ни одной ведьмы в жизни не видел…

– А ты, что ж, выходит, часто видишь их?

– А то, как же! Я ж наперечёт могу назвать всех ведьм в округе, но – (шёпотом) – только тебе, в виде исключения.

– Ну, ты и врун, приятель!

– Да провалиться мне на этом самом месте, если жена мельника не первая ведьма в городе!

– Да ну?

– А то, как же! Верно говорю! Ты думал, чего они людей чураются? А кот их, чёрный, как сажа, пускающий искры из своей нечестивой шерсти? Не дурно было бы узнать, где была старуха в Вальпургиеву ночь!

Меднобородый собеседник басовитым хохотом своим одобрил шутку.

– А вот зашёл я недавно на мельницу, а мельничиха-то как зыркнет на меня, как зашевелит губами, так у меня ноги и подкосились! В глазах помутнело – не помню, как ушёл. А как добрался до дому – смотрю – окривел на левый глаз!

– Ну-ну! Если мельника в эту пору не случилось дома, а зашёл ты совсем не муку молоть, то бьюсь об заклад, я знаю, от чего ты окривел!

 

Разговор о ведьмах был подхвачен. Из угла кто-то сообщил, как можно доподлинно распознать ведьму. Его перебили восклицанием, что-де распознавать тут совершенно нечего, разговор с ведьмой должен сводиться, в основном, к допросу инквизиции, которая, как известно, имеет противоядие к разговорам такого рода, а знакомиться с ней лучше всего на костре. Перебивать такое восклицание никто не рискнул, но миновали уж те времена, когда горели целые деревни. И, хоть все эти ужасы были ещё живы в народной памяти, разговор обогнул острый угол, разросся и потёк далее.

В результате его оказалось, что нет в таверне человека, который бы не видел в своей жизни, по меньшей мере, пяток ведьм, а то и пострадал от их козней.

– Да что мы тут всё пустое толкуем! Заладили все – «ведьмы», да «ведьмы», словно и нечисти иной на свете нет? А я вот пою допьяна любого, кто расскажет самую чудную историю о нечисти! – воскликнул один из селян, картинно подбоченясь.

В углу, где размещалась кабацкая голь, оживились.

– Чудно-то, оно, конечно, чего ж лучше, но небылицы чудные я, братец, и сам складывать мастак. Барана за самую правдивую историю! – провозгласил бородач, потрясая бараньей ногой в воздухе.

Оживились все.

Тонкогубый иностранец добавил с неправильными ударениями:

– Никогда не боялся. Кто расскажет страшно – пять золотых! – и в доказательство позвенел монетами в кошельке.

Таверна пришла в движение.

Условия были приняты. Решено было, что трое, назначившие призы, участия принимать не могли, но назначались судьями. Все остальные могли стать участниками состязания.

Участники – то есть все посетители таверны – устроились на длинных лавках вокруг камина. Почтенные судьи уселись направо, налево оставили проход для слуг с пивом и вином, а посередине поставили особый табурет для рассказчика.

И сразу как-то все притихли. Музыкант сложил свою скрипочку в футляр и тоже подсел слушать. В тишине стало неуютно и тоскливо. Только дождь шуршал за окнами, словно это ночь царапается в дверь, прося впустить и обогреть её. То ли порассказала бы она! Но ночь никто не слушал, а слушали все треск мокрых дров в камине, и никому не хотелось начинать первым.

Но вот всех обнесли пивом, люди приободрились и вновь зашевелились, переглядываясь, словно говоря: «Ну-с, кто желает?»

И вот один молодой человек нехотя поднялся, подал голос, словно несмазанная дверь, стараясь показать своим видом, что открыл рот вовсе не потому, что прельстился наградой, а, единственное – чтоб вывести почтенное собрание из неловкости:

– Ну, ладно… Знаю я одну историю… Может, не особо она и премудрая…

– Ну, а раз не особая, чего её рассказывать? – возник откуда-то сбоку, словно горошина из стручка, не в меру бойкий старикашка, что спорил давеча с масляным господином. Он куда-то ненадолго отлучился и успел за это время нацепить на себя шляпу диковинного фасона.

Будто только его здесь и ждали! Шляпа немедленно завладела вниманием публики. Старичок, не ожидая далее ни секунды, проворно устроился на табурете, и, убедившись, что никто теперь не покушается на его место, не спеша набил трубочку и начал рассказ:

– А случилось это недавно, и, надо вам доложить, прямиком в моей деревне. Так что она – история! – сверху донизу чистейшая быль, – старичок подмигнул бородачу, словно баран был уже у него в кармане. – И быль престрашенная, – он многозначительно скосил глаза на иностранца.

– Ну, так вот. Случилась у одной хозяйки порча: дохла скотина от неведомой болезни. Дома – склоки да ссоры. Ну, дело-то известное – кому ж наслать порчу, как не ведьме? Тут её найти бы и убить, да делов-то! Но дура-баба решила выбить клин клином. Пошла к одной старухе-знахарке с недоброю славой на поклон: чтоб отвела, стало быть, нечистую силу. Ну, дура и есть.

Старуха, та ничего: приняла подарки, помочь согласилась. Протягивает бабе свечу, вроде венчальной, и говорит: «Накроши-ка, хозяйка, воску с этой свечи на порог да в башмаки свои – наважденье и оставит». А сама посмеивается да косит лукаво, бесово отродье. Ну, известно, не пожалела воску глупая баба, чуть не всю свечу извела. А сама всё ж таки сомневается: ан вдруг надула старуха, не поможет?

На первый же день всё спокойно, и в доме, и в хлеву. Баба радуется: – помогло.

Да только как ночь на двор, так и взял её озноб. Не может согреться, а тут еще показалось: словно лёд на перине возле неё. Пощупала – ничего, только рука как проходит ледяное место, так и немеет.

Тут-то бабе бы и смекнуть, что к чему, но, известно, дура-баба. В доме, правда, всё успокоилось, и мор прекратился, да только хозяйке день ото дня все хуже да хуже, совсем слегла.

Так бы, верно, и померла глупая баба, кабы нищенка одна переночевать не попросилась. Сначала-то, понятно, не впускали её, мол, не постоялый двор, нечего! Да то ли сжалились, то ли она что сказала – впустили.

А та как увидала хозяйку, так и пристала с расспросами: где была, что делала. Ну, хозяйка с перепугу и про лёд, и про свечу, и про ведьму, всё до капельки рассказала. Нищенка только руками всплеснула, да и говорит: «Это же, мать моя, к тебе мертвяк ходит! Свеча-то, наверное, с гроба снятая, на погибель тебе, а ты сама же мертвяку двери отворила, накрошив свечу под порог, да еще дорожку к себе расчистила обувками-то своими! Ведьма нарочно мор на твою усадьбу навела, знала, бесова дочь, что к ней пойдёшь. Ну, а как пригрела ты мертвяка под боком, так и сняла заговор. Крепко придумала она тебя со свету сжить, и недолго ей ждать оставалось».

Научила знахарка, какие заклинания читать, какой на порог наговор наложить, и не стал ходить к бабе мертвяк.

А старуха-ведьма, говорят, сама померла в скорости. Может, от этого, может от чего-то иного – мало ли она людям в жизни напакостила.

Так-то вот.

 

Старик залпом осушил кружку, протянутую ему, и перевёл дух.

– Ты ж смотри!.. Мертвяк приходил, вот страсти-то! А она бы его – ухватом! – лихо вскинула руку с позабытой в ней пивной кружкой заслушавшаяся, подпёршая кулаком подбородок хозяйка.

Брови-кусты на лице бородача поползли вверх.

– Ухватом, говоришь? Хо-хо! – разразился он медным своим басом.

– Хи-хи, ухватом! – подхватил старик-шельма старческим дребезжащим смехом, а за ним уже закудахтала и закашлялась вся таверна: «Ухватом! Это ж надо!»

Когда смех стих, встал первым тонкогубый и был категоричен:

– Мой приз истории этой не видать. Ею пугать крестьян, а не рыцаря.

И сел, подкручивая ус.

– Да и чудной её назвать нельзя, – подхватил селянин, ставший вдруг задумчивым. – Вот в моей деревне случай вышел… – но вспомнил, что он – судья, и замолчал.

– Да, – резюмировал бородач. – Не видать тебе ни вина, ни золотых. От себя же добавлю: на правду твоя история похожа, но… послушаю-ка я других, а потом и решу.

Широкополый старичок и не думал унывать. Весело подмигнув судьям, соскочил с табурета и с прехитрым выражением устроился на лавке, провозгласив:

– Ну что ж, и мы послушаем! – в который раз скосившись многозначительно на бородача.

Оживленные слушатели вполголоса делились мнениями, кто-то крикнул:

– А пусть теперь Ганс рассказывает!

– Пусть! Пусть! – закричали те, кто знал или понял, что Ганс – это тот самый паренек, который поднялся первым.

– Пусть выходит! – согласился медноволосый судья, негласно, видимо, избранный председателем почтенного собрания.

И Ганс вновь смущенно встал со своего места возле камина, направился к табурету, по пути предупреждая:

– Я не мастер говорить, и у меня может выйти не очень складно…

– Да что тут! – шумели слушатели. – Говори, как есть, да и делов-то!

Подбодрённый такими словами, юноша присел на край табурета.

В нем сразу чувствовался прилежный школяр, не слишком ещё заученный, чтоб рассказывать нудно, и достаточно молодой, чтобы быть напыщенным и лишенным живости.

Начал он просто:

– Было это не в нашем городе, и даже не в нашем … – но тут же перебил себя: – Мне, видите ли, пришлось однажды побывать чем-то вроде путешественника, поездить по соседним деревушкам … Но, впрочем, я весьма отвлекусь от темы, если рассказывать поподробнее…

– Дальше, дальше давай! – раздались нетерпеливые крики. Юноша покраснел, но справился со смущением и продолжал далее:

– Так вот. В одной из этих деревушек, как рассказывал мне один весьма почтенный старожил, жил парень, по которому сходили с ума все местные девушки…

– Вот так завязка! – сказал снова кто-то из задних рядов. Его одёрнули, шикнули на него, выругали свиньёй, и он замолчал. Больше рассказ Ганса не прерывался.

 

– …Был он весел, этот парень, статен и красив. У его отца и быки мычали в стойле, и денежка звенела в кошельке, как говорится… А годами-то как раз подходил для женитьбы – уже не так ветер свистит в голове, да и тоска берёт по собственному очагу… Вроде бы – что за задача для такого молодца – какая приглянётся, ту и бери за себя. Но, видно, так уж заведено – когда выбор велик, выбрать труднее.

То ли глаза разбегались, то ли мысли о женитьбе тревожили голову молодцу не так часто, как надо бы, но ни одна из деревенских красавиц не пала ему на сердце. Зато он полюбился многим. В числе прочих влюбилась в него без памяти одна девушка. Была она вроде и собой ничего, и приветливая, и работящая, да только парень этот на неё даже смотреть не хотел.

И то: девушка эта была, прямо скажу, престранная. В деревню она пришла, как говорили, из чужих краев вместе с цыганами, которые, вероятно, выкрали её из родного дома в младенчестве. Она же, как выросла, ушла из табора и поселилась в заброшенном домике на окраине. За то, что с цыганами якшалась и жила на отшибе от людей, звали её за глаза крестьяне ведьмою, да ещё Чертовкой величали. Чертовкой же звали ещё и за то, что шибко глазищи зеленью светились; не как у людей, а как, скажем, у кошки или филина. А это нечисть известная!

Так вот, сохла та Чертовка по парню – страсть!

Однажды устроился в деревне большой праздник, то ли ярмарка, то ли ещё что – не знаю. Знаю только, что была там вся деревня, а, значит, был парень, была и эта девушка. Она пришла в цыганской одежде и гадала крестьянам по руке.

Когда парень увидел её, то также подошел и попросил погадать. А девушка уставилась глазищами зелеными, да и говорит с лукаво-умильной улыбкой:

«А чем ты заплатишь мне за гадание?». Парень же видел, что с других не просила она денег, и удивился.

«Гадание без оплаты не имеет силы, – объяснила девушка, – а я хочу тебе правдиво рассказать всё будущее».

«Ну, для такого у меня денег нет», – решительно сказал парень, так как был добрым христианином, и собирался уже идти, но девушка остановила его:

«А я и не прошу денег. Нет денег – заплати тем, что есть! Хоть прядью волос с твоей головы!»

Парню показались странными такие слова. Вспомнилось сразу всё, что недоброго говорят о цыганах, но девушка заметила, как он помрачнел, и спешила успокоить:

«Неужто думаешь ты, что я смогу причинить тебе вред? Вот уж немного будет чести, если узнают, что испугался ты бедной девушки! Гляди же – вот медальон моей матушки, здесь будет локон твой, хоть какая-то часть останется у меня, когда уйдёшь ты в бурное море. Уж я-то сумею его сохранить!»

Устыдила и заморочила парня Чертовка. Нет, он всё же не отпустил прежних мыслей, но теперь думал так: «И то верно! Теперь уже совсем скоро уйду я в матросы, может ведьма цыганская сумеет оградить меня от бед? Ведь я знаю, она меня любит…»

Никогда не доводит корысть до добра, вот и парню она вышла боком.

Он согласился остричь прядь его густых русых кудрей, и – мало того! – разрешил наколоть себе палец булавкою и взять каплю своей крови!

Чертовка погадала парню, и они разошлись. Больше не встретились они в этот день, пропала с праздника Чертовка, словно только этого одного и ждала она, а до веселья не было дела. Что она нагадала ему – не знаю, да только стал парень сам не свой, будто грызли его невнятные предчувствия. Был он в этот день шумнее прежнего и перебрал хмельного.

Домой парень возвращался с гуляния поздно ночью, а, вернее, уже под утро. Немного заплутав по дороге, решил сократить себе путь с целью выгадать сколько-то, но вышел совсем не туда, где был дом его.

Делать нечего – пошёл парень по окраине деревни.

Везде было темно, и только в одном доме окно все ещё светилось. Стало ему любопытно, кто же это не спит в такой час, и он подобрался поближе.

То был дом той самой девушки. Она, как могла, подлатала заброшенное строение, и теперь оно почти не отличалось от прочих. Парень же, будучи навеселе, повинуясь пьяному любопытству, подобрался осторожно и заглянул в окно, думая уже учинить какую-нибудь проказу.

Девушка была одна. В глубине комнаты горел очаг, возле девушки стояла свеча, так что было видно всё перед нею: часть стола, миска с водою и миска с чем-то, напоминавшим тёмное тесто.

Парню стало совестно, что он поздно ночью заглядывает в чужие окна.

Но то, что делала девушка, заставило его забыть о стыде.

Чертовка отщипнула тесто из миски и поднесла к огню. Стало видно, что это не тесто, а глина. Кусочек быстро превращался в ловких и, видимо, искушённых в подобных действиях пальцах, в человеческую фигурку.

Когда кукла была вылеплена, Чертовка взяла со стола что-то длинное и обвила голову фигурки.

Весь хмель тотчас же слетел с парня.

Он понял, что делает девушка – ведь этим длинным была прядь его собственных волос!

Но парень не ворвался в дом и не помешал колдунье. Прикованный к окну неведомой силой, он стоял и смотрел, как девушка, сделав пальцем выемку с левой стороны кукольной груди, вложила туда засохшую каплю крови, как она трижды окунула куклу в миску с водой, словно бы крестя, и губы её при этом шептали его имя, а глаза горели нечестивым огнём.

И вот парень услышал её голос, да так отчётливо, словно внутри собственной головы.

«Не моя вина, что дьявол внушал такую любовь к тебе, не моя вина, что ты отверг эту любовь, так кто же может меня упрекнуть в том, что я хочу получить тебя? Да свершится моя воля, воля дьявола!»

С этими словами девушка бросила куклу в огонь очага. Парень почувствовал, что теряет сознание. Голос в голове оглушал его.

«Ты стал землёй, земля станет огнём, огонь станет любовью, любовь спалит твое сердце! Когда подобие твоё в очаге, что было прежде из глиняного праха, а стало волею моей из плоти и крови, обратится в пепел, ты станешь моим! Не знать тебе покоя каждый миг, каждый час, каждый день! Не видать тебе счастья, покуда не придёшь ко мне! Моя жизнь – твоя жизнь, моя душа – твоя душа, моя любовь – твоя любовь! Да будет так».

Из последних сил парень отпрянул от окна и бросился бежать, не разбирая дороги. Он спотыкался, падал в грязь, поскальзывался, но где бегом, где на четвереньках отдалялся от проклятой хижины и её хозяйки, Чертовки, цыганской ведьмы.

С огромным ужасом он ощущал, что какая-то странная сила тянет его обратно. Чем дальше он убегал, тем сильнее была она, но страх, нечеловеческий ужас гнал его вперёд, пока, вконец обессиленный, не упал он на землю и не лишился чувств.

Он пришел в сознание уже к полудню, и обнаружил себя лежащим в кустах у стены церкви, ободранным и грязным.

Не взирая на это, парень вошёл в церковь и, ни на кого не обращая внимания, неистово молился до самого вечера, чувствуя, как дьявольские руки то сжимают, то отпускают его.

Ночь он провёл перед домашним своим распятием.

На следующий день, собравшись как попало, и никому не объяснив ни слова, упростился он матросом на борт первого попавшегося корабля.

Но и в открытом море не было ему покоя. Парень не мог уснуть, так как, закрывая глаза, он всё видел эту девушку рядом с собой. И два дюжих матроса еле оттаскивали его от борта судна, проклиная и его, и хозяина, нанявшего этого припадочного человека.

Не знаю уж, что помогло – расстояние ли, крепкий ли ром, лечащий, как уверяли товарищи, любую порчу – но спустя некоторое время наваждение стало заметно слабее. Не так властно тянула к себе парня Ведьма, и не хотелось более бросаться за борт – дьявольские руки ослабили хватку. Таяли с каждым днём колдовские цепи, и, вроде бы, вот-вот исчезнуть им совсем… но парень не дожил до этого.

В рыбацком кабачке он, невесть почему, повздорил с матросом-корсиканцем, а у того разговор был короток: наутро нашли парня с перерезанным горлом.

Матроса поймали товарищи убитого и сообщили о смерти друга в его родную деревню…

Но вот что удивительно: в ту самую ночь, как убил его корсиканец, повесили селяне Чертовку, за то, что испортила она посевы. На шее у покойницы нашли маленький кошелёк, в котором оказалось вовсе не золото, как подумали было крестьяне, а всего лишь пепел. Но пепел этот был – странный пепел. Когда его высыпали из мешочка, прах вскинулся синим пламенем и исчез…

 

Люди в таверне долго молчали. Слышно было, как шипит в камине вода, сочащаяся из сырого полена, и как угоревшая от духоты муха долбится мерно в пузырь, натянутый на окно вместо стекла.

Рассказчик истолковал это, как добрый знак.

– Славно рассказал! Кудряво рассказал! – одобрительно крякнул селянин, а за ним ожили и зашевелились остальные слушатели.

– Молодец, Ганс! Знай наших! – выкрикнул приятель рассказчика, молодой студент в берете. Его тут же поддержали голоса погрубее и постарше.

Можно было надеяться, что хотя бы один из призов достанется молодому человеку.

– Право же, – отбивался Ганс, – я вовсе не так уж хорошо рассказал, да и потом, никто не учреждал приз за красноречие…

И он поклонился в сторону шепчущихся судей.

Вернее же сказать, шептались только бородач с селянином. Сумрачный рыцарь сидел в стороне, поджав, как ни в чём не бывало, свои тонкие губы. Но он и разлепил их раньше, чем договорились остальные двое:

– Против чар женских – острый клинок и жаркая битва. Мне жаль герой твой историй. Держи! Помолись за душа герой, – с этими словами он бросил через стол два золотых, и Ганс проворно их поднял. При этом рыцарь впервые позволил себе улыбнуться, но улыбкою столь мимолётной, что один Ганс заметил её.

– Слушаюсь, ваша милость, непременно! – склонился он в шутливом поклоне, весьма довольный.

– Вот тебе и приз за красноречие, – заметил приятель в берете. – Я думаю, ты понимаешь, что твоей заслуги в нём нет, баловень Фортуны ты эдакий! И если голос твоей совести не заглушили литавры славы, он укажет тебе, кто закалил в диспутах твоё хвалёное красноречие! – и приятель многозначительно подмигнул.

– Да, вот, кстати, о совести, – пробасил рыжий судья. – История твоя – бессовестная выдумка!

Тут он обратился к слушателям:

– Ведь позвольте: откуда почтенный старожил узнал, что произошло ночью у окна ведьмы? Не думаю, что парень трепался об этом на всех перекрестках!

– Да здравствует мой баран! – воскликнул широкополый старичок и довольно потёр костистые руки.

Но Ганс, раззадоренный золотом и озабоченный подмигиванием приятеля, решил не сдаваться.

– Это и слепому станет ясно, если ему рассказать, как парень нёсся по улице на пристань, словно его демоны хватали за пятки! Многие видели, как Чертовка отрезала локон, и как гадала ему…

– Но слова, которые слышал парень в голове – заклинание – как объяснишь это? Тут ведь даже в печной трубе не подслушаешь!

По таверне пробежал хохоток.

– Бредил пьяным на борту корабля, – буркнул Ганс, попрощавшись с бараном, и, на всякий случай, с вином, как истинный философ. В ответ он услышал то, что и ожидал:

– И добрые друзья запомнили всё слово в слово, передали деревенским жителям – опять же, слово в слово – те передавали друг другу, пока не добрались до старожила (слово в слово!), и он поведал всё тебе, как было…

– …Слово в слово, – закончил селянин фразу бородача и сурово посмотрел на Ганса.

– А хоть бы и так! И вообще, не нужен мне ваш баран.

– А я бы не отказался, – не утерпел старикашка. – И, к слову сказать, на вино не облизывайтесь, – ваша история не чуднее моей.

– Ты бы помолчал! – сказал кто-то слева.

– А, что, пусть говорит! – раздалось справа.

Мнения разделились. Полтаверны было за старичка, полтаверны – за Ганса. Силы вроде бы равные, но в стане последних находилась решительно настроенная хозяйка таверны.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если б спор не был прерван самым неожиданным образом: в тот самый миг, когда хозяйка уже выбирала жертву в стане противника, заскрипела протяжно входная дверь.

Дверь отворилась. На замерших от неожиданности спорщиков пахнуло холодом и сыростью осеннего ненастья.

На пороге стоял человек. Он был высокий и сутулый – тень, ещё более чёрная, чем непроглядная тьма за его спиной. Он шагнул внутрь, и вместе с ним словно ворвалась в таверну сама ночь – холодная, промозглая и страшная.

Где-то далеко, на пределе слышимости, колокола на городской ратуше пробили полночь.

Непонятный страх охватил всех. Он заползал в сердце леденящим дыханием ночи, и сутулая фигура в темно-сером плаще с низко надвинутым капюшоном словно бы говорила:

«Вот я. Вы звали – я явился».

Но он заговорил, и голос его, мягкий, вкрадчивый, согнал оцепенение.

– Прошу прощения. Я помешал вам, как вижу, но, поверьте, совершенно невольно! На улице такая погода, а у вас здесь тепло и светло… Право же, трудно удержаться от визита, особенно если ты – бедный монах-скиталец, промокший до нитки и продрогший до костей…

Слова эти отрезвили компанию. Скитальца усадили на лавку поближе к камину и сунули в его озябшие руки, худые, с длинными пальцами, кружку подогретого вина.

Он прихлёбывал вино как воду и оглядывался кругом. Но, поскольку глаз его и верхнюю половину щёк совершенно не было видно под капюшоном, казалось, что он смотрит своими бескровными губами и бледным костистым подбородком.

Посетители, судьи и хозяйка так же рассматривали нового гостя. Никто до сих пор не проронил ни слова.

– А я вижу, у вас собрание! – сказал он, наконец. – Если я мешаю, то…

– Ну что вы, святой отец! – прервала хозяйка. – Это же мы так, шутки ради… Вот эти господа – она указала пухлой рукой на судей, впрочем, не слишком уверенная, что новый посетитель увидит их, – эти господа назначили призы за самую непонятную, самую правдивую и самую страшную историю о нечисти. И вот мы…

– О нечисти? – перебил на этот раз сам монах. Все решили, что он разгневан, но он лукаво улыбнулся. – Да кто ж знает нечисть лучше нашего брата, монаха? О, тут я никому не советую со мной тягаться! – важно поднял он палец, словно состоящий из одних костей, обтянутых кожей. Стало непонятно, то ли он шутит, то ли говорит всерьёз. Бородач разрешил недоумения:

– Вы изволите принять участие в нашем …э… турнире, святой отец?

– Изволю, – ответил монах. – Нет-нет, – предупреждающим жестом остановил он бородача, – мне не нужны ни мясо, ни вино – обычные призы в подобных состязаниях. Не нужны мне (тут он обратился к рыцарю) и ваши звонкие золотые, которые вы, как я понял, ставите на кон… Мои обеты не позволяют прикасаться к этой скверне. Мне нужно только подтверждение, что история, которую вы от меня услышите, есть самая невероятная, правдивая и страшная вместе.

Судьи холодно приняли вызов. Им все меньше и меньше нравился странный монах, который даже не перекрестился, услышав о демонских слугах, да ещё и сам собравшийся рассказывать о них! Но, тем не менее, бородач приглашающим жестом указал на табурет.

– Ну, вот и славно. Я тогда, пожалуй, начну.

Он подошёл к табурету и сел как-то неестественно прямо. Потом поза его стала более непринужденной, он отхлебнул из кружки снова и начал рассказ.

 

– Давным-давно, во времена первых крестовых походов, жил на свете бродячий музыкант. Он был молод, имел при себе лишь лютню да холщовую суму у пояса. С этими своими пожитками он ходил по свету, бывая когда на званых богатых пирах, а когда и в бедной крестьянской лачуге. Куда ни занесёт судьба бедного бродягу! Знаком был он со светскими приличиями и грамотой, но и язык деревенских трактиров был ему не чужд.

Домом его была дорога, и жизнью была дорога, и судьбой была дорога. А вот что стало его смертью? Хотите знать?

Однажды ночь застала музыканта в маленькой глухой деревушке. Вблизи ее, за небольшим леском, виднелись островерхие шпили замка.

Музыкант весь день играл на сельской свадьбе, а, значит, честно заработал себе ночлег, но не оставлял надежды, что его примут в замке, пока еще не совсем стемнело. Днём он споёт и сыграет хозяину, а тот наградит его. Он уже было начал искать себе провожатых, но крестьяне, даром, что были хмельны, при слове «замок» шарахались от него. Музыкант уж было отчаялся попасть туда, как вдруг его за руку схватила какая-то женщина:

«А зачем тебе в замок? – тихо спросила она. Музыкант ответил. Но крестьянка, не выпуская его руку, сказала, качая головой: – Пустая затея. Замок заброшен уже много лет. Многие ходили туда, но ни один не вернулся…»

«Ну, если так, то мне туда не нужно, – ответил музыкант, высвобождая свою руку из красных лапищ крестьянки. – Вот если б там кто-то жил…»

«О! – расхохоталась женщина как-то нехорошо. - Там живут! Но вряд ли тебе захочется их увидеть!.. – тут она помрачнела и отпустила музыканта. – Бедная девочка! Бедная моя девочка!» – горестно воскликнула она. Окончательно запутанный, сгорая от любопытства, музыкант потребовал объяснений. Растревожившая свои воспоминания женщина после нескольких колебаний отвела его в укромный уголок и поведала вот что:

«Я только затем это тебе и рассказываю, чтоб ты выбросил из головы мысли о замке! Жаль мне тебя, а то бы и рта не раскрыла. Вспоминать такое, да ещё и на ночь глядя… Но уж достаточно и без тебя сгинуло добрых христиан, многим из которых ты не чета! Сколько душ благочестивых загублено! Упокой, Господи, душу и моей бедной госпожи, а уж она-то была лучшей из всех! Я знаю, ведь я была ее кормилицей.

Редкостной она была красоты, я тебе скажу, и редкостного благочестия – такие сокровища не каждому достаются. Все любили её… Да её нельзя было не любить! А уж молодой господин – хозяин замка – не чаял души в нашей госпоже, мадам Анне. Сдувал пылинки с неё, любил пуще охоты и ратных забав, а уж известно, дальше этого не может идти любовь рыцаря! Никогда не оставил бы он её по доброй воле, но уж таков был его христианский долг – отбить гроб Господень у поганых нехристей. Он обещал, что возвратится через год и привезёт ей богатые дары из земли сарацинов. «И уж если это обещает наш господин, то обещание сдержит, во что бы то ни стало, с того света вернётся!» – говорили слуги. Кто же знал, как оно всё выйдет…

Мадам Анна плакала, обещала верно ждать его. Отъезд рыцаря был печален. Слуги замка и все деревенские жители провожали молодого господина с войском, а мадам Анна смотрела ему вслед с самой высокой башни, покуда не скрылся в дымке хвост последнего коня.

Много горьких слёз пролила мадам Анна, оставаясь одна в своей комнате. Принесла она обет – вышить покров для церкви святого Себастьяна, чтоб святой, покровительствующий её роду, охранил нашего господина в битвах.

Шёл месяц за месяцем, а от господина не было ни слуху, ни духу. Поначалу мадам не теряла надежды, но на исходе шестого месяца начала тосковать, на исходе девятого – отчаиваться, и когда, наконец, пришёл и прошёл двенадцатый месяц, а господин не вернулся, её совсем перестали видеть и в деревне, и в замке. Весь день проводила она у окна своей башни и смотрела на дорогу, по которой уехал муж.

Прошло ещё полгода. Никто не узнал бы теперь мадам Анну. Она таяла на глазах, от её былой красоты остались лишь тяжёлые чёрные косы да огромные синие глаза на бледном, осунувшемся лице. Всем было ясно, что если не вернётся господин, мы потеряем вместе с ним и нашу госпожу…

Вот тут-то и появился он. Дьявол уж знает, когда явиться! Был он обычный человек, проходимец с виду – но я-то сразу поняла, что душа у него чёрная! Он назвался Карлом-гадальщиком… Сразу же заморочил головы челяди, весьма искусно подражая походке и голосу каждого из них, и просился к госпоже. Те решили, что, может быть, этот шут развеселит госпожу, и провели его наверх. По пути он рассмешил их до колик в животе, притворяясь то пастором из деревни, то слугой-недоумком, чистильщиком нечистот. Удивительным образом при этом менялось и лицо его, имеющее черты такие неопределённые, что легко принимало любую личину. Вот и скажи: не попахивает ли это чернокнижьем? Впрочем, облика своего он не менял – об этом свидетельствовал шрам, пересекающий лоб и левую бровь. Лишь он не давал слугам забыть, что перед ними по-прежнему Карл. Слуги хохотали, как давно уже не смеялись в этом замке.

Госпожа согласилась его принять, как только узнала, что он – гадальщик. В то время она уже не вставала с постели, и сил ее едва хватало на то, чтобы разговаривать.

Карла привели. Ох, как он глянул на мою бедную госпожу! У меня чуть сердце не остановилось! Столько было в этом взгляде дурных мыслей. Но бедняжка ничего не заметила. Тихим голосом повелела она бродяге гадать о муже. Тот удалился, пропадал где-то всю ночь, и на утро напророчил, как ты понимаешь, скорое возвращение рыцаря. Поступил так, как делают и остальные гадатели: сказал то, что от него хотели слышать. Но мадам Анне и этого было довольно. Надежда вновь увидеть господина буквально вернула ее к жизни. Карл же постоянно питал ее надежду, теша туманными обещаниями, показывал образ господина в колдовском зеркале, расписывал каждый день рыцаря – что-де он сейчас говорит, что делает, что думает и прочее. Впервые за многие месяцы в глазах нашей госпожи появились счастье и надежда. Буквально за неделю встала она на ноги, вновь похорошела и повеселела. Жила она только скорым возвращением мужа.

Однажды она выбежала утром из своей опочивальни с радостными криками, что видела во сне нашего господина, что он уже близко от замка, и разделяет их только восемь дней пути. Она была в этот день весела, как птичка, велела всё чистить и скоблить, готовить замок к радостной встрече, а сама побежала выбирать платье, в котором будет встречать мессира Филиппа… Конечно, все мы радовались вместе с ней, но каждый думал: что же случится, если молодой господин не вернётся?

Не мог же Карл вечно лгать ей?

Все мы видели, зачем он увивается вокруг госпожи, да что мы могли сделать? Хотя я была всегда спокойна за мадам Анну. Хоть и наивна она была, бедняжка, но уж скорее бы лишила себя жизни, чем позволила покуситься на свою честь. Кто же знал, какой коварный план вынашивает этот дьявол!

И вот пришёл день, в который, если верить снам госпожи, должен был вернуться рыцарь. Мадам Анна, нарядившаяся в лучшее платье, сидела у окна своей башни, чтоб первой увидеть приближающийся отряд. Никогда я не видела её такой сияющей и прекрасной. Она ждала с надеждой, мы – со страхом. Никак не было мне покоя в тот день, не могла я найти себе места, блуждала по замку, и привели меня ноги к дверям покоев моей госпожи. Тут услышала я голос проклятого лихоимца, сладенький, как мёд, и – Бог уж простит меня! – приложила глаз к дверной щелочке. То, что я увидела и услышала, навсегда останется в моей памяти!

Госпожа сидела на высоком резном стуле, и за спинкой его стоял гадальщик. Лицо госпожи было безмятежным, словно мысли её были далеко отсюда. Она словно и не замечала черную тень Карла за своей спиной. А тот, вдоволь наглядевшись, наклонился к мадам Анне и сказал: «Зачем ждёте вы, прекрасная госпожа, того, кто уже никогда не вернётся?»

Он словно бы кипяток на неё плеснул. Мадам Анна вскочила на ноги и обернула к Карлу побледневшее лицо: «Вы!.. Что это значит?!»

«Звёзды непостоянны, моя прекрасная госпожа! Сегодня они на одном месте, завтра – на другом. Филипп так же непостоянен, как и звёзды. Он уже никогда не вернётся сюда. Ведь сердце его больше не здесь».

«Вы лжёте!» – воскликнула помертвевшая госпожа.

«О, как бы я хотел, чтоб слова мои были ложью! Мне больно видеть ваши побледневшие щёки, и я солгал бы лишь ради того, чтоб вернуть на них румянец! Но человек, которого вы называете своим мужем, сегодня уснул в объятиях молодой сарацинской княжны. Ему незачем сюда возвращаться».

«Ложь… Ложь…» – прошептала моя госпожа. Ноги не держали её, она упала на свой резной стул.

«Я могу показать вам всё в зеркале, которому вы доверяли до сих пор…» – вкрадчиво произнёс лицемер.

«Нет-нет! – вскричала мадам Анна, вновь вставая. – Не показывайте этого, если не хотите моей смерти!»

«О, что вы такое говорите, моя госпожа! За одну вашу слезинку я отдал бы ведро своей крови. Но вы зря так убиваетесь из-за человека, который не стоит любви! Есть много достойных, которые были бы рады высушить ваши слёзы…» – с такими словами этот дьявол в человеческом обличии заключил мою госпожу в объятия. Она, наверное, не ожидала этого, и потому вырвалась не сразу. Закатив Карлу пощёчину, моя госпожа вскочила на подоконник.

«Не приближайтесь, или я спрыгну вниз!» – прокричала она. У меня же от страха ноги к полу приросли.

«Лучшая из женщин! Ваш муж был не так верен вам. Вы хотите умереть из-за того, кто уже забыл ваше имя! Или это ненависть ко мне толкает вас на такое? Неужто я вам так противен?» – пропел он, осторожно шагнув к ней.

«Вы склоняете меня к греху, который сравняет меня с ним! Если вы так жестоки, и мне суждено умереть, никто не обвинит меня в бесчестии! Шаг еще, и я прыгаю!»

«Я был бы слишком жесток, если б дал тебе умереть. Боюсь, я и так жестоко поступил с тобой, милая Анна, испытывая твою верность», – произнёс он потеплевшим голосом, от которого кровь застыла у меня в жилах. Я узнала этот голос, хоть и не слышала его больше года.

Это был голос моего господина.

Мадам Анна тоже узнала его, и это чуть не стоило ей жизни. Она покачнулась, но господин – если это только был он – подхватил её на руки и понёс к постели. При этом он повернулся ко мне лицом, и я чуть не закричала, ибо это действительно было лицо моего господина; Карл словно бы стал выше ростом, и плечи стали шире! Но глаза… глаза его были глазами самого дьявола. В одно мгновение мне показалось, что он увидел меня, и я отпрянула от двери. Но я ещё могла слышать, что они говорили.

«Это ты… Ты вернулся… – шептала моя госпожа. – Как же я раньше не могла узнать тебя? И почему ты молчал так долго?»

«Войско моё было разбито, я тайно возвращался из плена. Из всех обещанных даров сарацинских я привёз только шрам на лице. Лишения изменили мой облик. И я захотел узнать, как долго женщина может хранить верность, и как далеко может простираться ее любовь…»

«Да, ты жестоко поступил со мной, но к чему теперь слёзы! Ты вернулся, и я всё тебе прощаю!» – лепетала мадам Анна.

Тут любопытство взяло надо мной верх, да и страх отпустил, и я снова заглянула в комнату. Но никто уже не мог заметить меня. Он опустил её на кровать, и она притянула его к себе. Стыд не позволил мне подглядывать дальше, но я поняла, что дьявольский план осуществился. Она была слишком наивна, и слишком хотела обмануться!

С тех пор странная жизнь началась у нас в замке. Слуги и верили, и не верили в возвращение господина. Я-то, понятно, держала язык за зубами – кому ж охота нарваться на гнев дьявола! Но многие поняли и так, что дело нечисто. Слишком переменилась наша кроткая госпожа после той ночи! Она делалась с каждым днем всё злее, грубее, никто больше не видел её в церкви, а уж самозванца-то и подавно. Никто не слышал больше слов молитвы из покоев госпожи, чёрный мрак клубился в углах комнат, да какие-то рожи глядели со статуй святых. Стали они запираться по ночам в своих покоях или же вовсе исчезали куда-то, никто не знал, куда. Часто видела я свою госпожу в слезах, которые она скрывала от прочей челяди. И лишь однажды застала на коленях перед распятием…

Стали пропадать дети, следы диковинные видели крестьяне, и пошёл слух, что молодой господин сделался чернокнижником в земле сарацинов. Многие говорили, что они с женой продали души дьяволу, что замок теперь станет проклятым.

Не все верили этому, помня кротость госпожи и набожность господина, но слишком часто слышали люди волчий вой под своими окнами, а наутро то в одной, то в другой семье недосчитывались крестьяне ребёнка. Стали жители деревни поговаривать о том, что не дурно было бы спалить замок со всеми обитателями, пока не поздно, и таких становилось всё больше и больше.

Так бы оно и случилось, если б однажды на дороге не подобрали крестьяне худого, измождённого юношу. Он выглядел так, словно шёл без остановки уже не один день. Сколько крестьяне ни бились с ним, не смогли вытянуть ни одного слова. Его отнесли в дом кузнеца, выходили, так что он, по крайней мере, смог заговорить через несколько дней и объяснить, зачем и куда идёт. Оказалось, что у него важное письмо для нашей госпожи.

Никогда не прощу себе, что отнесла это проклятое письмо мадам Анне! Уж лучше бы ей сгореть в огне, чем погубить свою душу!

Лишь только она увидела письмо, побелела, как погребальный саван. А когда она распечатала свиток, какой-то круглый предмет выпал из него. Я его подняла и подала мадам Анне. Подала трясущимися руками, потому что увидела: это было кольцо моего господина. И руку, начертавшую письмо, я узнала. То была рука побратима нашего господина, с которым вместе отправились они в крестовый поход.

Лишь только госпожа дочитала письмо, силы оставили её и без единого вздоха она лишилась чувств. Пока я звала на помощь, у меня была возможность спрятать послание, так как я поняла, что за известие оно принесло, даром что не разумею грамоте. Но только я протянула за ним руку, как вдруг, словно из-под земли, вырос передо мной проклятый самозванец. Так я и замерла, попрощавшись уже с жизнью, но дьявол лишь сверкнул на меня страшными глазами, поднял с пола мадам Анну и зыркнул на письмо. Вот тебе крест, что как только он на него глянул, пергамент затлел, задымился, и, прежде чем я пошевелилась, сгорел дотла. Я только и успела заметить, что он весь забрызган кровью.

Но я-то всё поняла. Чего уж тут неясного! Письмо, и кольцо при нём, и госпожа упала в обморок, и кровь на письме… Что же это могло быть, как не известие с земель сарацинских! И кольцо господина, которое снять могли только с его трупа! Я, помнится, сказала как-то раз приятельнице: «Может, это господин вернулся, может, и нет, – да только куда же он дел своё родовое кольцо?» Теперь же всё становилось яснее дня. Господин умер…

Карл сказал, что Анна получила известие о смерти матушки. А сам приказал выгнать всех слуг из замка. Я-то и сама бы убралась оттуда подобру-поздорову, если б не бедная госпожа. Но в ту ночь никто и близко не подошёл бы к замку: диковинные дела творились за лесом. Зарево не угасало над деревьями, и никто не знал, то ли это огонь дьявольский, то ли подожжённый человеческой рукой. Слышали мы крики, и хлопанье крыльев, и вой звериный, как перед кончиной мира.

Но на следующий день снова встало солнце и развеяло своими лучами поганое чернокнижье. Словно сон сгинуло наваждение. Долго бы спорили люди, было то, или не было…

Да только если и померещилось нам, то мадам Анне это наваждение стоило жизни. К полудню рыбаки выловили из реки тело нашей бедной госпожи. Вся она была в ссадинах и ушибах, бедняжка, но умерла, захлебнувшись. Некоторые думали, что ее утопил Карл, а другие – что она сбросилась в реку сама, из окна своей башни, узнав страшную правду.

С тех пор Карла никто не видел. Мадам Анну похоронили на фамильном кладбище, и это был единственный раз, когда кто-то из нашей деревни приблизился к замку после той страшной ночи. Но тогда с нами был священник, да и хоронили мы её при свете дня…

Помню, последний раз ушли туда заезжие торговцы. Один все хвалился, что ни Бога, ни чёрта не боится, и, если надо, будет торговать хоть с самим дьяволом. Не знаю, большой ли он получил барыш, да только по сей день не вернулся оттуда, и товарищи его не вернулись. Не вернёшься и ты, коль вздумаешь соваться туда».

Крестьянка в сотый, верно, раз тяжело вздохнула и вытерла слезы своей ручищей. Но она, верно, не привыкла долго унывать. Критически оглядев задумавшегося музыканта, она сказала: «Если тебе негде оставаться на ночлег, оставайся у меня! А то с тех пор, как умер мой муж, не часто в моём доме ночевали мужчины. Хоть ты и какой-то тощий, но мне нравишься. Пожил бы у нас подольше, глядишь – и потолстел бы. А то бродяжество-то, видно, не такое уж прибыльное дело».

Не сказать, чтоб музыканта обрадовало такое предложение, но и отказываться от него было глупо: вся свадьба за поздним временем давно завалилась спать под лавки, и толку ни от кого он бы уже не добился. А ведь было так заманчиво выспаться в тепле, на настоящей постели!

Обрёченно пожав плечами, музыкант двинулся за крестьянкой.

К вящему его удовольствию хмельная женщина сразу отправилась спать, так что, если ему и предстояло отработать ночлег, то это откладывалось до следующего раза. Никто не мешал музыканту растянуться на соломенном тюфяке и размышлять о странной истории, которую услышал. Впрочем, мягкая душистая солома недолго позволила ему бодрствовать.

 

Ночью музыканта разбудил тоненький голосок: «Эй! Эй! Господин музыкант! Проснитесь скорей!» Он сел на своём тюфяке и сонно спросил в темноту: «Кто это?», – но в ответ услышал лишь хихиканье. А потом снова: «Просыпайтесь, господин музыкант, и следуйте за мною! Ну же, скорее!»

Тут музыканту показалось, что он узнал этот голосок: тот был похож на голос одной бойкой молодой девицы, которая плясала на деревенской свадьбе и поглядывала на него весь вечер. Её, конечно, и сравнить нельзя было с этой крестьянкой. Потому музыкант поспешил выполнить требование голоса: прокрался к двери и нырнул в темноту. Его обдало ночным холодом, но тут же бросило в жар, поскольку на запястье сомкнулись тонкие девичьи пальцы. Сомкнулись и нетерпеливо дёрнули. «Ну, пойдемте же скорее! – услышал он рядом с собой. – Бежим, а то совсем опоздаем!»

Не успел музыкант опомниться, как уже бежал неизвестно куда за лёгкой тенью. Глаза его привыкли к темноте, и он определил по тонкой фигурке и одеждам плясуньи, что не ошибся. Это действительно была та самая девушка с праздника. Она без умолка тараторила, музыкант с трудом разбирал слова. Хотя того, что он услышал, было достаточно, чтобы понять, куда же и зачем они несутся. Девушку звали Мадленой. Нынче вечером Мадлен расхваливала музыканта своей госпоже, и она смерть как захотела послушать его, но непременно при луне и непременно сегодня ночью. Госпожа – дама весьма почтенная, но с некоторыми причудами. Мадлен жарко извинялась за беспокойство и заверяла, что всё будет оплачено. «Уж я не сомневаюсь! – думал музыкант, вспоминая нежные взгляды Мадлен на празднике. – Только кто же её госпожа, если замок пустует? Уж не налгала ли мне крестьянка, чтоб затащить к себе на ночлег?» Музыкант спрашивал, но Мадлен или не слышала, или не хотела слышать, да и музыканту сделалось уже не до вопросов. Дорога стала хуже, под ногами захрустели ветки и сучья, луну украли кроны высоких густых деревьев. Вокруг было темно, хоть выколи глаз. Деревья щедро раздавали оплеухи, хоть он и старался вытягивать руки, чтоб защитить лицо. Странно, но предвкушение чего-то приятного не отпускало музыканта, эта ночная прогулка совсем не казалась ему странной. Мадлен словно бы выскочила из сна, и эта бешеная скачка была его продолжением. Ощущение нереальности происходящего дополнялась тем, что музыкант не чувствовал усталости.

Новая ветка больно хлестнула музыканта по глазам, и некоторое время он ничего не видел. Когда же он обрёл зрение, они были уже на месте.

Перед ним раскинулась лесная поляна, усеянная валунами, мертвенно-бледная в лунном свете. На одном из валунов, как на троне, сидела прекрасная женщина в пышном наряде. По обе руки от неё стояли слуги и какие-то важные господа в богатых одеждах. Мадлен тут же подбежала к даме и зашептала что-то на ушко.

«Ого! – подумал бродячий музыкант. – Я ещё не видел в жизни таких важных вельмож! И я буду им петь?» Он упал ниц перед прекрасной госпожой, но та улыбнулась и жестом приказала подняться. А потом заговорила. Голос ее был тих и печален.

«Здравствуй, странник! Моя Мадлен так расписала твоё искусство, что я решила позвать тебя, развеять своё одиночество. Ты будешь петь мне?»

«Сочту за величайшую честь!» – церемонно ответил оробевший музыкант, а сам подумал:

«Вот уж не ожидал увидеть в здешних местах такое великолепие! Зачем же я ей? У неё, верно, столько же певцов, шутов и лицедеев, сколько пальцев на двух моих руках!»

«Это очень хорошо, – продолжала между тем дама. – Мне надоели весёлые хвалебные песни и дурацкие шуты. Я хочу услышать что-нибудь печальное, потому и позвала тебя прямо сейчас, пока такая чудная луна! На чём ты привык играть?»

Музыкант ответил, и ему поднесли прекрасно отлаженную лютню. «Ваше желание – закон для бедного певца, госпожа! Я спою самую печальную песнь, какую только смогу сложить!»

Музыканту вспомнился рассказ крестьянки, и он, перебирая струны, тихо начал петь.

Он пел о жене, не дождавшейся своего рыцаря, пел о женской душе, которая мягче воска и твёрже гранита, пел о том, как страшна разлука, как разрывается сердце при мысли, что она будет вечной. Пел о жестоких людях и холодной воде, несущей страшное забвение.

Он пел и видел, как печалятся лица, увидел слёзы на глазах знатной дамы и не решился более продолжать. Песнь оборвалась на полуслове.

«Нет, пой дальше, умоляю тебя!» – прошептала госпожа.

Что-то при этих словах вдруг кольнуло музыканта в самое сердце. Какая-то тёмная догадка, от которой ему захотелось поскорее сбежать отсюда, обнять веселую Мадлен и обо всём забыть.

«Продолжай! – стали наперебой говорить все. – Продолжай дальше!»

Мадлен подарила ему такую улыбку, что на душе у музыканта сразу посветлело. К тому же он смекнул, что если так понравился господам, они не поскупятся на награду. Он вновь взял лютню, возвёл к луне глаза и запел печальнее прежнего.

У благородной госпожи и её приближённых рукава были мокры от слез.

И вновь не успел он закончить, как они просили спеть его снова. Но в этот раз музыкант не заставил себя долго упрашивать. Потому что, пока он пел, каждый из вельмож по знаку дамы подходил к нему и бросал к ногам стоящего музыканта какую-нибудь драгоценность: кольцо, усыпанное камнями, как небо – звёздами, золотую пряжку от плаща, сверкающую брошь, тяжёлую цепь, монету, ожерелье… Музыкант понял: чем дольше он будет петь, тем больше золота получит.

Скоро драгоценностей и золотых монет выросла целая гора. Она по пояс засыпала музыканта. А он с алчным огнем в глазах выводил руладу за руладой, и песня его, утратив прежний смысл, стала напоминать вороний грай над полем брани. Глаза музыканта были прикованы к своему богатству, мысли – также. Он уже забыл про Мадлен, забыл про всё на свете. Он теперь – важный господин, не хуже тех, что окружают его…

Гора росла; упиваясь алчностью, музыкант всё играл и играл, повторяя песню снова и снова. Казалось, этому не будет конца… Но вот – Дзик! – это с плачем лопнула струна. Музыкант в растерянности уставился на смолкший инструмент.

Теперь только вспомнил он, где находится, и для чего так долго пел. Испугавшись, что его покарают за жадность, он поднял глаза на знатную даму, но не увидел на её лице следов гнева.

Госпожа поднялась со своего камня-трона. Она отстегнула со своих плеч мантию, изукрашенную золотом и драгоценностями, и накинула её на плечи юноши. Мантия придавила его, как железная кольчуга, словно обручем сдавив дыхание музыканта.

«Ну, как? Не тяготит тебя бремя нашей благодарности?» – спросила дама, заглянув юноше в глаза. Но музыкант не смог ответить. О, кто опишет, как прекрасна она была в эту минуту!

Дама взяла из его похолодевших рук лютню. У парня совсем перехватило дух.

«Спасибо тебе за чудесную игру, музыкант! – улыбнулась госпожа. – Но, может быть, мы были недостаточно щедры? Я не хотела бы показаться неблагодарной. Ведь ты пошёл за Мадлен в глухую ночную пору, неизвестно куда, пел нам ночь напролёт, не спросив, кто мы, и зачем мы здесь… Во сколько ты сам оцениваешь свои услуги?»

«А разве это всё, – он тревожно кивнул на кучу сокровищ, – не моё?»

«Твоё!» – кивнула головой прекрасная госпожа, не сводя глаз с лица музыканта. Что это были за глаза! Два бассейна голубого, холодного пламени. Они словно впитали в себя звёздный свет. Но звёзды далеки – а эти глаза были близко. Очень близко. Тяжёлые косы вились по обнаженным плечам, мягкие полуоткрытые губы манили к себе…

«Поцелуй меня!» – приказал музыкант и сам испугался своих слов. В ту же секунду сияющие глаза оказались совсем рядом, и он ощутил на губах влажное тепло…

Тут раздался глумливый сатанинский хохот. Он хлестнул по всем нервам музыканта. Теперь губы его целовали холодный бесчувственный камень. Всё вокруг засвистело, заходило ходуном, сознание его помрачилось, но он всё же услыхал, как сквозь свист и улюлюканье прорезались, разрывая ночь, мерные удары церковного колокола.

Где-то далеко трижды пропел петух.

 

Уж не знаю, сколько времени прошло, когда бродячий музыкант открыл глаза. «Что за чертовщина!» – подумал он. Стоял ясный день, солнце шло к зениту и припекало макушку певца. Кругом разливалась гробовая тишина.

Что находится перед ним, он долго не мог понять. Немного придя в себя, он осознал, что, наверное, лежит на животе, и потому смотрит на всё снизу вверх. Он хотел повернуть голову, но затекшие мышцы послушались только с третьей попытки. Он оглянулся и обомлел: вокруг него высились надгробия.

Кладбище.

«Вот куда заводит напрасно выпитая и уж явно лишняя кружка вина! – подумалось ему. – Но, все-таки, почему мне кажется, что я стою, если я вижу всё так, будто лежу? И почему… Э! Постой! Где же сокровища?»

Ещё многое он хотел бы узнать: почему ему так холодно, и почему трудно дышать? И почему он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой?

Он скосил глаза, запрокинув голову на бок (только так, почему-то, он мог смотреть вверх), и увидел… Увидел в ужасающей близи от себя шпили замка. Потом перевел взгляд на ближайшую могильную плиту…

И тишину кладбища прорезал крик.

А знаете, почему? На плите – а именно там сидела вчера прекрасная госпожа – было написано: «Мадам Анна-Доротея Вальденго, вдова рыцаря-крестоносца Филиппа Вальденго, упокой, Господь, её душу».

Музыкант хотел тут же бежать из ужасного места, бежать со всех ног… Но этому помешало одно маленькое обстоятельство: он был закопан по шею в кладбищенскую землю.

Ведь чем его могут одарить те, кто давно уже превратился в прах? Только прахом.

Не золото, а могильную землю кидали к его ногам мертвецы. Не мантию, а могильный прах накинула на него не по-христиански усопшая мадам Анна.

И напрасно он орал до хрипоты, напрасно молил о помощи… Он был один. Совершенно один.

Привлечённые шумом, с башен замка слетели грифы-стервятники и принялись за кровавую трапезу…

 

Губы скривились в улыбке и прильнули к краю кружки – сделать очередной глоток.

И вдруг крикнул Ганс:

– Но ты, ты должен был присутствовать при всем этом! Ты или лжец, или убийца!

– Неужели? – скривились губы. – Неужели? – костистый хищный подбородок выдался вперед. – О, меня называли по-разному… Но лжецом и убийцей – никогда!

И монах отбросил свой капюшон.

У него было странное лицо. Оно имело такие неопределенные черты, что, казалось, способно принимать любую личину.

Глаза его пробежались по рядам слушателей, встретились с глазами каждого…

И каждому показалось, что перед ним – собственное отражение.

Это было общее лицо их всех. То лицо, которое каждый прячет так глубоко, как только может.

Лицо-порок, лицо-грех, лицо-страх… Перечёркнутое длинным шрамом, пересекающим лоб и левую бровь, словно вечная Каинова печать. Печать всего тёмного, что есть в любом из нас.

Он рассмеялся, этот человек-призрак, рассмеялся и исчез.

 

Придорожная таверна – это всегда занимательное и замечательное место.

Большая дорога рядом, и неизвестно, кто забредет на огонек в этот раз…

 

 

 

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

https://bettingcafe.ru/bookmakers/
Поддержите «Новую Литературу»!