Олеся Брютова
РоманОпубликовано редактором: Игорь Якушко, 23.11.2007Оглавление 8. Часть 8 9. Часть 9 10. Часть 10 Часть 9
Всегда не любил телефонные звонки. Они звучат резко, нагло – и ты совсем не знаешь, что они несут тебе. Как редко несут что-нибудь хорошее!.. Обычное следствие телефонного звонка: поспешное следование туда, куда следовать не хотел; получение известия, которого вовсе не ждал; выслушивание того, что ты выслушивать совсем не собирался; вранье тому, кому врать ты не любишь. А хуже всего – голос. Который ты, возможно, хотел слышать – но в другом месте и при других обстоятельствах. Чертово изобретение вечно спешащего современного сатаны! Телефон захлебывался трелью; поспешил к нему, не выпуская из рук проклятой деревяшки. – Да! – Владимир Анатольевич? – раздался в трубке сладенький голос методиста. – Рада, что застала вас. Вы должны немедленно явиться в главный корпус, на прием к Павлу Игнатьевичу. Вам назначено в три, слышите?.. Алло! Куда вы пропали? – Я… ну да. Пропал. Хм. Куда-то. – Перестаньте паясничать, ради бога. Ваше положение не очень завидное, вам это ясно? – произнесла она с непередаваемой интонацией. Мед со змеиного жала. – Все мне ясно, уважаемая. Буду точно в назначенное время. – Уж, пожалуйста, будьте, – сказала трубка и дробно загудела. Я положил ее на место. С тоской посмотрел на телефон. Освобождение?.. Черта с два! – Ну-с, Павел Игнатьевич – значит, Павел Игнатьевич. Делать тут, дядя Вова, нечего. И я, кукожась от холода, со вздохом пошел доставать из шкафа костюм.
Причин вызова к Пэ-И, как мы называли на кафедре Павла Игнатьевича Коломенского, было вполне достаточно. Во-первых, прогулы. Без предварительного уведомления об этом кого следует. Во-вторых – Андрей. Он вполне мог проболтаться, как залихватски мы с ним надрались на днях. За это по головке не гладят, и премий не дают. В-третьих – и в последних – злополучный отчет, а также вранье о нем. Кроме того: вполне мог позвонить Евгений Игоревич, которому я теперь не доверял, и намекнуть о моих проблемах с котелком. Если, конечно, он таки собрался добиться своего – не мытьем, так катаньем. Обдумывая эти безрадостные перспективы, шагал к главному корпусу. Он находился отсюда в четырех кварталах, но мне захотелось пройтись пешком. Шаг мой был упруг, страха перед визитом почти не было. Господи!.. Да что мне, в сущности, терять, кроме цепей?.. Странно – но я сегодня остро чувствовал в воздухе вонь выхлопных газов и громкий шум улицы. А раньше почти не замечал. Даже закашлялся, когда мимо проехал автобус. Наверное, состояние психики болезненно усилило чувствительность. Бесшабашный пофигизм подмывал выкинуть что-нибудь дурацкое. И я выкинул.
Когда от остановки отделился троллейбус, на его запятках, вцепившись в обледенелую лесенку, ехал последнюю остановку до университета В.А. Воскресенский, молодой доктор философских наук.
Людмила Федоровна, методист нашего уважаемого заведения, была особенным человеком. Никто и никогда меня не переубедит: она получает удовольствие, находя людей, попавших впросак, и сладострастно над ними издеваясь. Людмила Федоровна упивалась своей бумажной властью. Она изматывала студентов, вовремя не оплативших обучение. Она визжала на старост, робко указывающих ей на проколы в расписании или учебном плане. Преследовала преподавателей, недосидевших положенные часы или ненароком вызвавших какую-либо путаницу. Она царила в приемной Павла Игнатьевича, как вдовствующая императрица, и многим в тяжелых снах виделись ее выщипанные в ниточку брови, маленькие злые глазки, подведенные затейливой черной завитушкой, а также шевелюра, начесанная дыбом и обесцвеченная перекисью водорода. Возраста ее никто не знал. Когда тихо постучал в дверь без десяти три, Людмила Федоровна сказала: – Войдите! Голос у нее был неприятного тембра – визгливый и стервозный. Но очень ласковый. Я вошел. – А… это вы, Владимир Анатольевич! Входите, входите! – сердечно произнесла она. – Давненько вас не видела. – Здравствуйте, Людмила Федоровна. Пэ.. Павел Игнатьевич у себя? – У себя. О, вот и надменность прорезалась! Это она уловила в голосе просительную интонацию. – Он еще не принимает, – глянула она на часы. – Ну, ничего, я подожду. Она величественно кивнула, и я сел. Всегда начинал нервничать в присутствии Людмилы Федоровны. Никак не мог найти к Ее Величеству такой подход, чтоб удалиться из владений методиста со всеми перьями в хвосте. Наверное, надо было произвести на старуху какое-то совсем особенное впечатление… Но впечатления производить я не умел, а моя старательная вежливость, похоже, только усугубляла ситуацию. Действовала на нее, как красная тряпка на быка. Помолчали. Она что-то писала в большой тетради, искоса на меня поглядывая. – Прекрасный день сегодня, Людмила Федоровна! – светски осклабился, чтоб как-то занять паузу. – День-то, может, и прекрасный. Но только не для вас. – А что? – я искусственно изумился. – В чем дело? Ответом мне был взгляд, полный ядовитого презрения. – Вы еще спрашиваете?! Поразительное нахальство! Вам не стыдно сейчас, Владимир Анатольевич? – Мне? За что же это? – За ваше возмутительное поведение! – рявкнула она. – Вы хоть знаете, что о вас говорят по институту? – Нет, – честно признался я. – Что вы… вы сошли с ума! – свистяще выдавила Людмила Федоровна. – Вы пьете со студентами! – («Вот гадство. Уже знают!») – Не являетесь на свои лекции!.. Учебный план срываете!.. Да вас мало выгнать в шею! Вас надо лишить права преподавания – чего-либо и где-либо!.. Я из-за вас шесть раз расписание переделывала!! А я, между прочим, здесь на полставки сижу!! На копейках!!! Людмила Федоровна раскраснелась. Маленькие глазки сверкали гневом. Ей было очень жалко себя, и она явно гордилась своей добродетелью. Я не нашел ничего лучшего, как промолчать. Возражать было глупо; слушать – противно. Был, конечно, виноват. Но не этой же реликтовой грымзе тыкать меня носом, словно нашкодившего мальчишку! – Я, между прочим, не просто так не являлся. Я серьезно болен, – попытался вставить спокойным голосом, пока она переводила дух. – А свое внерабочее время каждый может проводить, как вздумается. – Как вздумается?! Вот же нахал! Никакого стыда нет. А если вы больной – тогда катитесь на больничный, и болейте, сколько влезет!! За вас, если хотите знать, даже замену не ставят Гребневу! Постыдились бы! Он же вас на десять лет старше!!.. Я каждый день расписание перекраиваю! Да что вы о себе вообразили?.. Думаете, вам все позволено?! Вундеркинд несчастный! Слова методиста катались внутри головы, как бильярдные шары; в глазах мутнело. Что-то со мной такое сделалось – сам не понял, что. Я встал. Близко подошел к столу Людмилы Федоровны. Стал смотреть ей в глаза. – Что это вы на меня так смотрите? Не смотрите, нечего. Думаете, вас здесь кто-то б..боится? Тут я демонстративно достал из ее вазочки автоматический карандаш и одной рукой сломал. Прямо перед круглым белым лицом. – Ч.. что это вы тут за концерты устраиваете?!.. – сказала она надтреснутым голосом. – Павел Игнатьевич! Па.. – Очень неразумно распускать язык, когда перед тобою мужчина, старая ведьма. Придержи его, пока я не отрезал. Чтоб он не болтался зря. Голос был мой – и в то же время нет. Сам не знаю, как смог все это выговорить. Ведь я даже к студентам на «вы» обращался. Хотя, признаюсь честно: нечто подобное мечтал ей сказать всегда. Могу предположить – не я один. Не знаю, как передать, что сделалось с Людмилой Федоровной. Голос у нее пропал. Она что-то зашевелила губами, стала сначала зеленой, потом синей. И все время тыкала в дверь Коломенского. – Да, я понял вас, Людмила Федоровна. Он уже принимает? Может быть, ее трясущаяся голова выражала согласие, может – несогласие, но я мало придал этому значения. Корректно постучал в дверь начальства, и после приглашения прошел внутрь.
Павел Игнатьевич, высокий седой мужчина с львиным лицом, был погружен в чтение. Услышав, как я вошел, он поднял голову и приветственно улыбнулся: – Входите, входите, молодой человек! – Здравствуйте, Павел Игнатьевич. Я, вот… Он прервал меня властным жестом. – Сядьте и слушайте, Владимир Анатольевич. Говорить будете после. Сказано это было самым дружелюбным, отеческим тоном. Но я мало обманулся. Павел Игнатьевич обладал научным авторитетом, большими полномочиями и еще большими амбициями. С высоты всего этого он не мог позволить себе орать на подчиненных. Лицо его выражало благодушие… Ну-ну! – Дорогой коллега, – неспешно начал он. – Должен вам сказать, что семь лет назад, когда я слушал ваше дипломное выступление, вы поразили меня. Без колебаний предложил вам аспирантуру. Вы экстерном ее закончили. Сели за кандидатскую… О, я помню, как мне говорили: «Павел Игнатьевич! Это беспрецедентно!» Но я возражал: «Мальчик очень способен, далеко пойдет. Не учите меня, что нужно и что не нужно делать!» Через год я предлагаю вам преподавание. Вы с радостью соглашаетесь. Кроме того, работаете над серией пособий, и даже – кто бы мог это предположить! – учебником философии для высшей школы!.. Факт, сам по себе заслуживающий внимания. Но вы пошли еще дальше: ваш учебник приняли к изданию. Быть может, заметили, Владимир Воскресенский, – он стоит у меня в шкафу. Я внимательно ознакомился с его содержанием, и нашел, что это весьма толковый образчик учебной литературы. Итак, кандидатскую вы защитили. Защитили, кроме того, и докторскую. Это фантастично, говорю я вам. Фантастично! Притом, что вы не физик, и не математик. Вы работаете с ожесточением, можно сказать, живете в этих стенах, – тут Коломенский широко раскинул руки, демонстрируя широту моей тогдашней жизни. – Научные конференции, симпозиумы – все это проходит блестяще! Вам аплодируют. В вас нет и никогда не было эдакого книгочейства, сухости, академичности – и то! Когда бы вы успели их набраться? Ваши рассуждения жизненны, любопытны. За это вас слушают, и слушают охотно. Вы пользуетесь признательностью студентов – чем может похвастаться далеко не каждый преподаватель. И что, безусловно, заслуживает всяческого уважения. Мальчик далеко пойдет… И ведь пошел. Пошел еще дальше. Теперь, кх-м… дорогой коллега. Теперь мы подходим к самому интересному. Я бы даже сказал – фатальному. Документ, который я сейчас изучал, – тут Коломенский пристально взглянул мне в глаза, – это докладная. На вас. Павел Игнатьевич продемонстрировал мне белоснежный, кругом исписанный листок. – В ней десять пунктов, – продолжал он невозмутимо. – И по совокупности их, равно как и по каждому в отдельности, я могу применить к вам самые суровые санкции. Что с вами сделалось, спрашиваю? Ударила в голову слава, выдохлись ли вы, или отчалили в такие высокие сферы, что оттуда все представляется совершенно иначе, нежели видится простым смертным?.. А вот теперь – говорите. Он милостиво кивнул, изготовившись слушать. Во все продолжение речи Коломенского со мной творились странные вещи. Понимал: перечислением моих заслуг он унижает больше, чем прямым обвинением. Я краснел, бледнел, сжимал кулаки и готов был провалиться в преисподнюю. Спокойная властность Павла Игнатьевича медленно припечатывала к полу, как таракана. Когда он широким жестом позволил мне говорить, слова на язык не шли. Почему-то рука шарила по бедру, хватаясь за воздух. Но попала лишь в глубокий дырявый карман. И тогда почувствовал, что сломался. Нечто, пришедшее ко мне сегодня утром, стало неотвратимо вытекать из разлома. Ощутил внутри опустошение и горькое осознание собственного ничтожества. – Я, Павел Игнатьевич… очень виноват перед вами. Я… Тут грудь словно раскаленным железом прошило – это из глаз побежали слезы. Проклиная всех, пытался собраться, взять себя в руки, успокоиться, ответить твердо. Ничего не вышло. – Вы… Не можете выгнать меня. Эта работа, этот институт… они для меня – все! П..павел Игнатьевич… поймите… Все! Я ведь даже Наденьку из-за работы потерял. Понимаете это, или нет?! – Ну-ну! Только вот истерик не надо, – добродушно прогудел Коломенский. – Вы же не студентка-отличница, которой диплом зарезали. Коль не сумели организовать свою личную жизнь – только на себя пеняйте. Работа же тут не при чем. Еще раз спрашиваю: в чем причина вашего безобразного поведения? Конечно, мое состояние ему безумно льстило. Он никогда не был тем тюфяком, какими обычно изображают людей науки. Если б для прогресса человечества необходимо было поставить опыт, в ходе которого человека режут на части и осведомляются об ощущениях – его, не колеблясь, поставил бы Павел Игнатьевич Коломенский. Осознание этого делало ситуацию еще более невыносимой. – Я болен, – наконец выдавилось из меня. – Болен? Чем же? – У меня психоз. Вызванный нервным перенапряжением. И галлюцинации. – Галлюцинации? Это замечательно. Почему ж в клинику не ляжете? Наверное, вид был у меня самый жалкий. Но Коломенский даже бровью не повел. – Боялся потерять работу. Тот понимающе кивнул. – Это понятно. Сумасшедших в институте не держат. Потому вы молчали и не обращались за квалифицированной помощью. Но, конечно, как человек ответственный, отсиживались дома, ведь на лекции в бредовом состоянии нельзя являться… Похвально. Вот только на что вы надеялись, а? – Ни на что, – прошептал я. – Что-что? Простите, не расслышал. – Ни на что не надеялся, Павел Игнатьевич! Я трус. Не мог принять решения. Тянул время. Надеялся – авось все как-нибудь само образуется. «Дерзость загнанной крысы!» – Само образуется. И это говорит мне один из лучших логиков. Высота вашего взлета, дорогой мой друг, сравнима только с глубиною теперешнего падения… Но вот что я скажу вам! Коломенский встал из-за стола и подошел ко мне, возвышаясь на полголовы: – Мне нравится ваш ответ. Да! – поднял он вверх указательный палец. – Он мне нравится, несмотря на содержание, которое, разумеется, достойно сожаления. Если б вы сказали, что надеялись на свою славу или прошлые заслуги – я бы сию секунду вышвырнул вас вон. Собственноручно! В прямом смысле. И идти бы вам было некуда, дорогой коллега!.. А так я предоставлю вам шанс. Репутация института мне очень дорога. Дороже, чем вам – ваше безответственно подорванное здоровье. Только потому вы, когда выйдите отсюда, направитесь в больницу и под любым предлогом возьмете на два месяца больничный лист. Его копию пришлете к Людмиле Федоровне, в ближайшие дни. После того возможны два варианта развития событий: вы, здоровый, полный жизни и готовый к работе с… – тут он глянул на календарь, – с десятого января читаете в институте лекции. Либо – отправляетесь на все четыре стороны. Вам ясно, дорогой Владимир Воскресенский? – любезно осведомился он. – Мне ясно, Павел Игнатьевич. – Вот и отлично, дорогой друг. Вот и отлично. Мне было бы очень больно сознавать, что доктор философских наук нашего славного университета кончил жизнь в клинике для душевнобольных! Тут Павел Игнатьевич улыбнулся, похлопал меня по плечу: – Ваша ошибка, в общем и целом, непростительна, Владимир. Я хочу, чтоб вы прониклись одной мыслью: за вашей спиной – авторитет серьезного научного учреждения. С того момента, как вы стали нашим аспирантом, вы более не принадлежали себе. А сделались принадлежностью науки. Хочу, чтоб поняли это всей своей сущностью. Поняли – и осознали. Если, вместо того, чтоб двигать вперед научную мысль, вы начнете совать в колеса палки… Понимаете? Я кивнул головой. – Наука в моем лице говорит: соберитесь! Талант не дает вам права на сумасшествие и личные недоразумения. Идите. Следующую нашу встречу надеюсь провести с другим человеком. Он вновь хлопнул меня по плечу и царственным жестом указал на дверь. Этой дверью я вышел и попал в опустевшую приемную. Тоскливо оглядевшись и не найдя при этом объекта моей последней моральной победы, вышел и оттуда. Потащился по институту – вниз, вниз, вниз… У преподавателей нашей кафедры, встречавшихся по дороге, на лицах появлялось какое-то паскудное выражение. Они быстро здоровались и убегали из поля видимости. Студенты за спиной шушукались, сдавленно хихикали. Подбежала студенточка: – Владимир Анатольевич! Владимир Анатольевич!.. Здрас-ствуйте, Владимир Анатольевич!.. Я хотела бы вам… того… зачет сдать. Когда можно? Я остановился. – Когда? – посмотрел сквозь нее пустым взглядом. – Приходите десятого января. Под забор. И не забудьте прихватить пол литра. Если вдруг не найдете меня – спросите Ивана. Он-то наверняка будет знать, где найти. Девушка растеряно мигала голубыми глазенками. – Что с вами? – Научный прогресс, – бросил я через плечо и начал быстро спускаться по лестнице.
Вниз, вниз, вниз.
…Да. Научный прогресс. Пустое множество. Множество пустоты. Мысленно открываю учебник «Концепции современного естествознания»: «Существуют теории происхождения Вселенной, отличные от концепции Большого взрыва. Согласно им, Вселенная происходит не из бесконечно малого сверхплотного сгустка материи, а из Ничто. Не из вакуума, который тоже есть материя – а просто из Ничто. Такова, например, теория инфляции, имеющая легко прослеживающиеся аналогии с актами творения мира по Библии. Некоторые ученые подсчитали количество энергии Вселенной – со знаками «плюс» и «минус». Суммарная энергия при этом оказалась равна нулю». Ноль. Все, что окружает нас, все, что мы есть, все, к чему стремимся – ноль! Боже, как страшно, плохо и неотвратимо. Все человеческие взаимоотношения в сумме своей дают ноль.
Улица ослепила меня зимним солнцем и снежной белизной. Я смотрел на солнце, пока оно не стало черным слезящимся шариком. Мне показалось – это и есть обещанный нам конец мира. Черная дыра, пожирающая Вселенную.
…солнце померкнет. В летнюю пору бури взъярятся — довольно ль вам этого? Гарм лает громко у Гнипахеллира, привязь не выдержит — вырвется Жадный. Мне многое ведомо, все я провижу, судьбы могучих славных богов!.. Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут; тягостно в мире, великий блуд, век мечей и секир, треснут щиты. Век бурь и волков до гибели мира! Щадить человек человека не станет.
Да, страшное время наступает. Приходят Великие морозы. Великие морозы? Что за чушь? Хотя – и вправду холодно. Надо прибавить шаг. Нет. Холодно мне изнутри. От этого холода убежать нельзя. Он пришел в меня – вместо памяти о разрушенном бытие. Вот только слово «разрушенном» не очень хорошо подходит. В нем слышится отзвук катастрофы. Между тем как никакой катастрофы-то и не было. Мое бытие просто растворилось. Я оказался наедине с самим собой. Маленьким глупым человечком, мнившим себя достигнувшим чего-то. Каких-то высот, степеней, званий. А на самом деле – подвешенным в пустоте. Люди, которые меня окружают… Я не нужен им. Никому не нужен. Если б Наде нужен был я, – именно я, а не счастливая семейная жизнь! – она бы никогда не ушла. Если б Андрееву нужен был я, а не моя болезнь, он никогда не вывалил бы передо мной кучу бреда. Если б Павлу Игнатьевичу нужен был я, а не мои научные труды вместе с возрастающим престижем университета – он бы меня понял. Человек сам по себе никогда никому не нужен. Запомните это раз и навсегда! Никому… не нужен. Никогда.
Я остановился, чтоб понять, где нахожусь. Оказалось, шел совсем в другую сторону от дома. Не замечая ничего вокруг себя, поднялся на мост, под которым шло оживленное уличное движение. Мимо пролетали машины. Я рассеяно глядел вниз, не понимая, зачем пришел сюда. Тогда в голове стукнуло: «А ведь ты можешь все окончить – очень легко и просто!..» Сразу холод исчез, превратившись в лихорадку. «Один шаг вперед – и нет мыслящего сгустка пустоты! Нет боли, нет страдания. Только первозданная тьма». Я стоял, положив руки на парапет. Лицо леденил ветер, проникая в душу и выжигая холодом все внутри. – Ну же, Владимир Воскресенский! Сможешь ли ты совершить поступок хоть раз в своей жизни? Докажи всем… – прошептал мой замерзающий голос. И осекся. Потому что ощутил, как кто-то крепко взял меня за руку. – Остановитесь! Ни в коем случае не делайте этого! Нет ничего, что не разрешилось бы волею Господа! Я с трудом повернул голову. Рядом стоял молодой человек двадцати с лишним лет и укоризненно смотрел. – Кто… вы такой?! – Я? Прежде всего – служитель истины, и не могу позволить, что б кто-то ушел из этого мира, опутанный ложью и грехом. – Какое вам до этого дело, мальчик? Проваливай лучше. Никогда не поверю, что тебе не все равно, полечу я отсюда вверх тормашками или нет. – Ошибаетесь! – тонко улыбнулся юноша. – Давайте, уйдем отсюда. Вы послушаете мои доводы, и если они вас не убедят – то ведь никогда не поздно будет еще раз прийти сюда? Я понял – самоубийство грубо прервано на самом интересном месте. Настрой уже не тот. Да и как-то неловко стало бросаться с моста при свидетелях. – Ну что вы можете мне сказать? – ответил раздраженно. – Учтите: я махровый атеист. Не потерплю никаких религиозных бредней. На это миссионер только весело рассмеялся. – Пойдемте со мной! – сказал он. – Я знаю: вам, как и мне в свое время, откроется истина. – Ну, истина – так истина, – пожал плечами. – Мне теперь уже все равно. Молодой человек посмотрел проницательно и повел меня вниз с моста…
Оглавление 8. Часть 8 9. Часть 9 10. Часть 10 |
![]() Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:![]() Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 27.12.2024 Мне дорого знакомство и общение с Вами. Высоко ценю возможность публикаций в журнале «Новая Литература», которому желаю становиться всё более заметным и ярким явлением нашей культурной жизни. Получил одиннадцатый номер журнала, просмотрел, наметил к прочтению ряд материалов. Спасибо. Геннадий Литвинцев 17.12.2024 Поздравляю вас, ваш коллектив и читателей вашего издания с наступающим Новым годом и Рождеством! Желаю вам крепкого здоровья, и чтобы в самые трудные моменты жизни вас подхватывала бы волна предновогоднего волшебства, смывала бы все невзгоды и выносила к свершению добрых и неизбежных перемен! Юрий Генч 03.12.2024 Игорь, Вы в своё время осилили такой неподъёмный груз (создание журнала), что я просто "снимаю шляпу". Это – не лесть и не моё запоздалое "расшаркивание" (в качестве благодарности). Просто я сам был когда-то редактором двух десятков книг (стихи и проза) плюс нескольких выпусков альманаха в 300 страниц (на бумаге). Поэтому представляю, насколько тяжела эта работа. Евгений Разумов ![]()
![]() |
||
© 2001—2025 журнал «Новая Литература», Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021, 18+ 📧 newlit@newlit.ru. ☎, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 Согласие на обработку персональных данных |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
|