Вторсырьё

 

 

 

Одно время я работал в газете «Советская молодежь», в Риге. Я сидел в отделе «сельское хозяйство», в этом же помещении стоял стол отдела «военно-патриотического воспитания». Отдел сотрудничал с разными военными и ветеранскими организациями, но самым уважаемым и известным среди нештатных корреспондентов был Григорий Наумович Акмолинский – создатель журнала «Советское фото». Акмолинский был ещё знаменит тем, что в начале войны был комиссаром дивизии ленинградских ополченцев, вошёл во все военные энциклопедии, я сам читал. Человеком он был язвительным, над всеми подшучивал. При этом лицо у него оставалось непроницаемым и он не мигал, а так как он был высокого роста и смотрел на человека сверху вниз, получалось, что он ещё и как будто поддавливал собеседника не только словом, но и взглядом.

Ему уже было за шестьдесят, а мне не было тридцати, но он со мной общался как с равным, считал меня хорошим журналистом. А своего «шефа», заведующего отделом «военно-патриотического воспитания» Славу Строколева не любил, называл конъюнктурщиком. Слава отвечал ему тем же и все материалы, которые приносил Акмолинский, отдавал мне на редактирование.

– Твой Акмолинский опять разродился романом, – говорил он мне, передавая очередной материал к какой-нибудь очередной дате. Материалы Акмолинского по своим размерам действительно были явно не для газетной площади. Он писал книгу и в редакцию приносил её фрагменты. Как сейчас бы сказали, совершенно не соответствующие «формату» газеты – по пятнадцать-двадцать машинописных страниц. При этом он, хоть и был профессиональным журналистом и должен был это понимать, каждый раз ждал, что опубликуют всё.

 

Я переделывал его статьи до страниц шести-семи и такими они шли в печать. О чём Строколев заранее сообщал Акмолинскому по телефону:

– Григорий Наумович, завтра выходит ваш материал.

А сам на завтра не приходил. Потому что на завтра приходил в редакцию Акмолинский со свежим номером газеты.

– Где эта бездарь? – спрашивал Акмолинский, указывая на пустующий стул Строколева. – Он опять изуродовал мой материал, сократил в три раза. Я не знаю, что с ним делать.

Всё это говорилось мне, автору сокращений.

– А вы не можете редактировать мои материалы? – спрашивал он меня, переходя от гнева к тону, готовому к издёвке над собеседником. При этом взгляд его застывал на мне и мне было нелегко удержаться от того, чтобы не расколоться.

Я говорил:

– Нет, конечно.

 

Однажды я пожаловался ему:

– Григорий Наумович, я начал писать повесть, у меня три начала, но застопорился, не знаю, какое выбрать.

Акмолинский среагировал мгновенно:

– Выберите лучшее.

То есть я-то хотел ему прочитать все три, но вовремя сообразил, что это глупо.

– Я уже выбрал, – сказал я. – Но всё равно сомневаюсь: есть там что-то или не стоит продолжать. Я хочу вам прочитать его. Вы не против?

– Для вас, Наум, всё, что угодно. Вы же знаете, как я отношусь к вам. И мне даже жаль, что мой редактор Строколев, а не вы. Когда вы хотите?

– Да хоть сегодня. Можем сейчас пойти ко мне, у меня никого нет. Нам никто не будет мешать.

 

Я жил рядом с редакцией. Усадил его за большой обеденный стол, сам сел напротив, развернул рукопись – всё ещё было написано от руки, – несколько секунд пробежал начало глазами, чтобы привыкнуть к тексту. Ну, или оттягивая чтение – занервничал. Акмолинский сидел, чуть отодвинувшись от стола, полубоком, положив локоть левой руки на стол, и вперив на меня свой немигающий глаз.

Где-то к началу третьей страницы я бросил взгляд на слушателя – Акмолинский оставался в стартовой позе. Лицо непроницаемое. Я почувствовал, как меня заливает краска стыда. «Да хрен с тобой! – разозлился я. – Всё равно дочитаю до конца». А было там всего-то страниц шесть-семь.

 

Дочитал. Не глядя на Акмолинского, стал складывать листы. Лицо продолжало гореть.

Я поднял глаза.

Акмолинский кивал головой, на лице появилась что-то вроде одобрительно-поощрительной улыбки. Кивал он долго, молча. Наконец, произнёс, продолжая кивать.

– Да, Наумчик… Очень плохо, Наумчик. Очень плохо.

Вначале я обиделся на него, даже мелькнула мстительная мысль: я ещё отыграюсь на твоих материалах. Но потом понял, что он прав, и рукопись уничтожил.

Эту историю знают в моей семье. Когда меня очень заносит в представлении о самом себе, или я что-то неудачно сострю, или покажу сырой текст, кто-нибудь из домочадцев мне обязательно заметит:

– Да, Наумчик. Очень плохо, Наумчик. Очень плохо.

Шутка, а помогает прийти в себя.