HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Наум Брод

Наум Брод

Обсудить

Сборник рассказов

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 26.02.2009
Оглавление

22. Наум Брод (статика)
23. Наум Брод (про авто-мотопробег)
24. Наум Брод (Таня)

Наум Брод (про авто-мотопробег)


 

 

 

Однажды я принял участие в авто-мотопробеге.

 

Мне было двадцать лет, я жил в Риге, недавно устроился работать на ВЭФ в конструкторский отдел. До этого я успел вылететь из института и год работал в механическом цехе «простым рабочим». Мои родители переживали. После школы я стал неуправляем, на высшее образование они рассчитывали, как на смирительную рубашку.

ВЭФ в те годы считался престижным местом. В основном там работали латыши. Русскоговорящие рижане относились к ВЭФу, как к остатку суверенной буржуазной Латвии. Часть действующей документации была на латышском языке, еще с тех времен. От самой территории ВЭФа, когда я проезжал мимо, скажем, на трамвае, – мимо зданий чуть ли не конца прошлого века за непреодолимой каменной оградой – веяло холодом независимости. Пугало и то, что суверенная, и то, что остаток. Прямой вины моей в этом не было, но все-таки...

Чтобы попасть в конструкторский отдел, надо было выдержать конкурс. Эту процедуру ввел начальник отдела, огромный латыш, сутулый и очень обстоятельный. Он работал на ВЭФе еще до войны, до советской власти. Видимо, таким наивным способом хотел сохранить традицию хорошо работать. Назло новым традициям.

Странно, но я запомнил его фамилию: Скутелис. Первое С напоминает его самого. В авто-мотопробеге он не будет участвовать, можно было читателю его не представлять, но подобные озарения сближают с прошлым, помогают возле него удерживаться. Может, и читатель его запомнит. В компании русских слов «Скутелис» выделяется. А мне будет приятно знать, что по земле ходят люди, в чьих головах застряли осколки моего прошлого.

Претендентов на вакансию экзаменовал сам Скутелис. Он дал мне чертеж какой-то хреновины, я должен был нарисовать ее в аксонометрии. Чертеж и сейчас стоит перед глазами, но не в технических подробностях, а тем, как несколько часов не давался моему воображению; за окном успело стемнеть, в отделе почти никого не осталось. Но Скутелис меня на работу взял. Наверно, устал ждать, пока я справлюсь с заданием. В семье это объясняли по-своему: «Он же способный мальчик!» Теперь о моем рабочем прошлом можно было всем рассказывать с гордостью. А я думал: «Неужели это пожизненно?»

Мне не нравилась не столько сама работа, сколько обстановка. В сравнительно небольшом помещении было втиснуто так много чертежных досок («кульманами» их тогда не принято было называть), что за ними не было видно людей; это создавало в отделе эффект преобладания деревянного над одушевленным. Все вокруг было нешумным, послушным. Мне не хватало перепадов состояний «простого рабочего». Когда я приходил чистеньким интеллигентным мальчиком в раздевалку с пропитанными машинным маслом шкафами и скамейками, переодевался в грязную одежду и ступал в нечто громадное, мрачное, оглушающее – цех. Преодолевая нервный озноб вторжения, я подходил к своему станку и ловил себя на том, что это холодное металлическое чудовище я называю «своим» и даже испытываю к нему душевную привязанность; к любому другому станку я подходил как к чужому. А потом в тишине, всегда на меня обрушивающейся, я разворачивал грязными руками пакет с домашними бутербродами… черный хлеб с колбаской… а еще, если мамочка не забудет положить помидорчик с соленным огурчиком!..

 В отделе большинство было латышей. Латыши народ деликатный, сдержанный. В отличие от меня к работе все относились с почтением. Замечаний мне не делали, но осуждение чувствовалось. Мало того, что инородец, на чужой территории, так еще и недоволен чем-то. Понять их можно. Моя неуемная общительность тоже могла держать их в напряжении.

Рядом со мной сидели два молодых специалиста и отставной капитан. Все трое русские, но с ними тоже особой близости не было. Общались в основном в курилке. Специалисты успели обзавестись семьями, все их интересы и молодая энергия были направлены туда. Отставник страдал какой-то желудочной болезнью (потреблял жуткое количество соли) и все разговоры у него сводились к трем темам: о пользе поваренной соли; несправедливость отставки; и «а вот скажи мне, почему у вас, у евреев...». Последнее интересовало и молодых специалистов. Заблуждения моих новых коллег мне казались искренними. Я пускался в пространное просвещение. Время от времени отставник на всякий случай подправлял атмосферу дискуссий: «Ты только не обижайся». Я не обижался: окружение латышского большинства делало антисемитизм русского меньшинства мягким, приятельским, почти домашним.

Был еще один человек в отделе, – кажется, его звали Михаил, – с которым мы почти не общались, но наблюдали друг за другом издали. Он был старше меня раза в два, производственных пересечений у нас не было, его стол стоял далеко от меня, там, где сидели Скутелис и его заместители. С должностным положением Михаила это не было связано, случайное топографическое обстоятельство, но видно было, что такое соседство ему льстит. Инженер он был так себе, больше брал старанием, но начальство к нему хорошо относилось, коллеги тоже. Видимо, один Михаил проходил по квоте, с которой коллектив не евреев готов мириться, как с неизбежностью природных явлений. В отделе он работал давно, говорил в основном по-латышски, и вообще делал все, чтобы считаться среди латышей своим. По молодости всякое приспособленчество я осуждал, а мимикрию еврея считал оскорбительной для нации. Михаил об этом догадывался, потому что иногда мне казалось, что он налаживает между нами невидимую, неслышимую, неосязаемую, но ощутимую связь, по которой сигналит: «Я не меньше еврей, чем ты, поц!»

 

 Примерно в это же время я пережил два увлечения – кино и эстрадой.

С эстрадой вышло так. Я пришел на институтский вечер, на танцы. После того, как меня выгнали из института, я на вечера ходил редко и, как правило, поддатый. Пил я, чтобы смазать неловкость, которая возникала при моем появлении у моих бывших однокурсников. Я, вроде бы, был уже гостем, но приходил, как к себе домой – иначе не позволяло самолюбие.

Перед танцами должен был быть концерт институтской самодеятельности; ведущий напился, на сцену выпускать нельзя. Кто-то предложил: а пусть Брод проведет концерт. Все вокруг загалдели: давай, давай, ты единственный трезвый.

После концерта проталкивается ко мне однокурсник, тащит в буфет знакомить с какой-то своей новой подругой, которая работает в филармонии, «тоже объявляет номера». Я ей, якобы, очень понравился. Подруга оказалась просто-таки солидная дама и внушительных габаритов. Мы с однокурсником смотрелись, как легкий завтрак для нее. По моей реакции однокурсник не понял: ему дамой гордиться или стесняться ее. Саму даму не смущали ни возраст, ни габариты. Она сказала, что я талант и – кто мне писал тексты? Я сказал: тексты мои. Приятно удивленный, что мой пьяный треп называют «текстами». Дама сказала: о, ты еще и автор! Мы договорились, что отныне я буду писать только для нее, никому больше (я пообещал), а она будет меня проталкивать на эстраду. Это – хорошие деньги, имя. Что еще надо талантливому молодому человеку? Я даже позавидовал однокурснику, что подруга с такой специализацией досталась ему, а не мне.

Я написал несколько монологов, кажущихся мне остроумными, прочитал даме. Дама подтвердила их остроумие, сказала, что я должен показать их кому-нибудь из филармонического начальства. Вообще-то я рассчитывал на широкую спину дамы, а она: нет-нет, ты сам должен читать, у тебя хорошо получается. Потом там пойдут разговоры, что я проталкиваю своего любовника. Я подумал: именно к этому ты и вела.

Художественный руководитель филармонии «при всем уважении к упомянутой даме» слушать тексты не захотел. Говорил, что должен уйти, что не воспринимает со слуха и так далее; предложил: оставь тексты, через неделю поговорим. Тексты я оставить не мог, потому что они были написаны от руки, ничего не понять; а перепечатать не мог, потому что у меня не было ни машинки, ни денег на нее; признаться в этом я тоже не мог. На машинистку я не стал тратиться сознательно, потому что шел читать сам.

Чем-то я все-таки дожал руководителя, и он согласился послушать. Может, надумал себе чего лишнего насчет моей власти над «упомянутой дамой». В маленьком кабинете было очень жарко, дверь была распахнута, я сидел к ней спиной; художественный руководитель постоянно заглядывал мимо меня в открытую дверь, как будто ждал оттуда спасения; я тоже невольно оборачивался. Это, конечно, сбивало меня, репризы смазывались; в конце концов, я не выдержал: «Ну что, совсем не смешно?» Руководитель вначале смутился: «Я слушаю, слушаю», но, сообразив, что я сам же его выручаю, сказал: «Если честно, то нет». Мне ничего не оставалось, как заявленную гордость проявить до конца. Я стал молча собирать листочки, он молча наблюдал за этим. Это продолжалось довольно долго. Я был уверен, что руководитель не выдержит паузы и пожелает мне творческих успехов, а я отвечу ему чем-нибудь язвительным. Но он, молодец, удержался.

Дама меня успокаивала: они ничего не понимают. Я заводился: значит, где-то должны быть другие «они», которые нас поймут. Почему нужно упираться в этих? Дама со мной во всем соглашалась, по-моему, моя горячность ее возбуждала. Я так и не понял: либо она мне все врала насчет моих текстов, либо ей приходилось мириться с текстами, еще более бездарными, чем мои.

 

У меня был фотоаппарат «Смена». Самый дешевый и самый простой. Мне его подарили в детстве, но я им никогда не пользовался. Вдруг на меня нашло: я стал фотографировать. Довольно распространенное юношеское увлечение, но меня интересовала только художественная фотография. Теперь я не выходил на улицу без своей «Смены». Мне нравилось искать «интересный ракурс» (знающий это слово уже мог считать себя интеллектуалом) и нравилось, когда прохожие на улице уважительно обходили меня, чтобы не мешать важному процессу. Я сравнивал свои фотографии с теми, что печатались в журнале «Советское фото» – мне казалось, что мои не хуже. Это притом, что снимаю «Сменой». В моих фотографиях находили то, что я чаще всего слышал в оценках фотоискусства вообще: настроение. (А употребление этого слова свидетельствовало о профессиональной компетенции употреблявшего). Однажды мне попался чешский журнал «Фотография…». Чешский печатался на глянцевой бумаге, наш – на серой, два журнала наглядно представляли два качества жизни. И два уровня фотоискусства. В «Фотографии…» печатались мастера со всего мира. Меня как будто вежливо, но твердо остановили: «Мальчик, это серьезное дело. На него надо положить жизнь».

Как раз отец купил 8-мимиллиметровую кинокамеру, и я решил стать кинорежиссером. Камера оказалась бракованной, отец отнес ее в ремонт и больше я камеру не видел. Позже я узнал, что деньги на камеру он одолжил и вообще покупал ее себе, – он любил побаловать себя подобными игрушками, потом быстро охладевал. Из ремонта он не забирал камеру, чтобы было оправдание, почему он не отдает долг – такая своеобразная форма совестливости; в итоге он отнес ее в комиссионку. Пока я ждал камеру, я изучал книжки по кинолюбительству. Была такая серия в мягкой обложке, я ее всю выкупил. Технология съемки там иллюстрировалась нарисованными кадрами. Я обнаружил, что если долго в них всматриваться, начинаешь верить, что содержание реальной жизни исчерпывается содержанием рисованной. И тебе становится так же хорошо, как героям этих кадров. Они всегда аккуратно причесаны, у них наивные добродушные глаза, а объектив несуществующей кинокамеры фиксирует их исключительно в счастливые мгновения жизни.

 

На ВЭФе была любительская киностудия. Те, кто в ней занимался, очень гордились, что студия принадлежит такому солидному предприятию, но сама студия ничего интересного из себя пока не представляла. Видимо, чтобы избавиться от этого несоответствия, руководство завода пригласило на студию Алоиза Бренча. Он еще не успел прославиться своими будущими фильмами, но был выпускником ВГИКа, для латышского кинематографа тех лет этого могло быть достаточно, чтобы считаться метром без фильмов. О Бренче я слышал еще до ВЭФа – в связи с тем, что он занимался культуризмом. Тогда многие этим хвастались, но чаще всего впустую. А Бренч действительно качался, говорили, до обмороков. Видимо, от чрезмерного усердия у него появилось что-то вроде нервного тика: он все время передергивал плечами. Со стороны это выглядело так, как будто он вправляет в одежду мышечную массу, которая растет прямо на ваших глазах.. Я тоже давно собирался заняться, но, узнав, что Бренч начал за тридцать, с легкой совестью отложил это на потом.

 О существовании студии я узнал, увидев съемки на территории завода. 16-тимиллиметровая камера на треноге, осветительные приборы, какие-то пацаны тут же вертятся на подхвате – для меня это чуть ли не «Мосфильм». За камерой стоял Михаил. Я этому удивился, даже немного растрогался, обнаружив в коллеге родство интересов. Я стал рядом. Михаил делал вид, что ему безразлично мое любопытство, хотя я был уверен, что это не так. Во-первых, ВЭФ – предприятие режимное, на съемки требовалось специальное разрешение. А всякое преимущество добавляет человеку самоуважения, хочется побольше свидетелей этого. Во-вторых, ему было лестно, что я застал его за таким исключительным занятием. Он ходил вокруг стреноженной камеры, подолгу приникал к окуляру – искал ракурс, уверенный, что я ничего в этом не понимаю. А я, как понимающий, испытывал легкое возбуждение оттого, что это сулило мне маленькое злорадное торжество, когда выяснится, что я это уже все проходил.

В первый день, когда я пришел в студию, меня нагрузили аппаратурой, и мы пошли в училище прикладного искусства, делать фильм о народных промыслах. Кажется, у Бренча это был первый фильм на студии, надо было себя показать. На всякий случай он решил опереться на народ. Мне это сразу не понравилось: в советском искусстве и без этого фильма хватало народного.

Снимали в аудитории училища, за партами сидели студенты со своими поделками. На камере был Михаил. Видно было, что после Бренча он считает себя здесь главным, а Бренч этому способствовал. Но я не думаю, что из-за какой-то кинематографической ценности Михаила – скорее, из-за возрастной солидарности (кажется, Михаил был даже старше Бренча). Считалось, что автор фильма Михаил, а Бренч – художественно руководит. На самом деле все придумывал Бренч, говорил Михаилу, что надо делать, как будто советуясь с ним, а тот уже доносил это до остальных участников съемки.

Бренч поставил меня помогать осветителю, совсем юному парнишке. Я почувствовал себя уязвленным: здесь определенно не поняли, кто к ним заглянул. А я не знал, как сделать, чтобы поняли. Своей камерой я так ни разу не воспользовался, показать было нечего. Советов моих никто не спрашивал. Можно было набраться терпения, научиться хорошо светить, но тогда был бы риск, что мне доверят светить еще больше.

На третий день я должен был «посветить сверху». Штатив поставили на стол. Я тоже залез. Очередная героиня всерьез склонилась над рукоделием. Бренч, похоже, увлекся, был возбужден, была произнесена фраза «кажется, фильм получается». Я в это не поверил. Но не то, чтобы высказал вслух, – я сделал со светильником что-то такое, что не соответствовало значимости будущего фильма. Бренч снизу метнул на меня недовольный взгляд. Можно сказать, это был наш единственный кинематографический контакт. Бренча поддержал Михаил. Говорить он ничего не стал, но по его взгляду я понял следующее: «Может, ты заслуживаешь большего, но я не стану тебе помогать, чтобы нас в очередной раз не обвинили в том, что евреи ищут легких путей». Я подумал: «Корчит из себя, жидяра, объективного». Спрыгнул со стола и ушел.

 

В том году летом должен был быть очередной юбилей советской власти в Латвии. Кому-то из заводских деятелей пришло в голову отметить это событие авто-мотопробегом. Собрать владельцев личного транспорта и отправить их на недельку по прибалтийским республикам Встречи с трудящимися, знакомство с достопримечательностями и всякое такое.

У меня не было ни машины, ни мотоцикла и вообще я уже знал, что не люблю «жизнь в коллективе», особенно, когда обстоятельства обрекают на нее: походы, пробеги – как раз случаи отсутствия выбора для индивидуалиста. Но мне захотелось поездить.

Программой пробега предусматривалось по пути следования давать местному населению концерты заводской самодеятельности. Артисты – в основном либо сами владельцы личного транспорта либо члены их семей. Я представлял, что за концерт они могу устроить нашим братским республикам: пара песенок под баян, штук пять танцев под тот же баян и соло баяна – минут на двадцать, зрители рассаживаются дольше. Я придумал: напишу тексты для ведущего, т.н. подводки, чтобы концерт тянул как минимум на полноценное отделение, и предложу организаторам пробега, что сам же буду ведущим. Т.е. всех спасу. Мое предложение приняли не то, что безразлично, но как-то... с вялой настороженностью. Мне сказали, что «ведущим у нас может быть любой», а подводки обязательно должно прослушать руководство завода. Собрались в длинном узком помещении, рассеченном вдоль на две половины вереницей столов, выставленных буквой «Т». Меня посадили в торце ножки. Я как будто принял на себя всю тяжесть буквы с облепившими ее людьми. Среди слушателей я увидел Михаила, он сидел боком к столу. Я уже знал, что он участвует в пробеге, естественно с камерой.

Я волновался – все-таки, первая публичная читка, – но был уверен, что у меня есть убойные репризы. Одну из них я помню до сих пор. Ведущий: «Оказывается, вэфовцев знает каждая собака. Когда мы подъезжали к вашей окраине, они встречали нас радостным «Вэф-ф! Вэф-ф!» (произносилось с подражанием лаю). Тексты слушателей удивили и смутили. Шутка с лаем чуть не лишила меня поездки: мероприятие серьезное, как-то не хорошо, даже оскорбительно. Ее потребовали убрать. Заодно посоветовали поработать над всеми остальными текстами. А лучше вообще без них. Нормальными людьми авторство не воспринималось как необходимая часть жизни, тем более – самодеятельной эстрады. Слово «конферансье» обыгрывалось в жеманных интонациях. Складывалось впечатление, что народ ждал юбилейный доклад вперемежку с баснями Крылова. Но Михаилу тексты понравились, я это понял по его реакции. Для него это даже было сюрпризом. Проходя мимо меня, он остановился, посмотрел куда-то далеко-далеко за моей спиной, и сказал: «Так нельзя».

В итоге я не понял: меня берут или нет. Вроде никто не был против, но я чувствовал какое-то не персонифицированное сопротивление этому. В те годы стать участником подобного мероприятия было не просто. Где-то происходил невидимый глазу отбор подходящих людей. Собственно, с этим таинственным явлением я сталкивался всю жизнь. И всегда оказывался не в числе отобранных. Моей жизни хватило только на то, чтобы явление заметить, но не хватило, чтобы им овладеть и воспользоваться

...Но в тот раз руководство пробегом, видимо, решило: некий юный Наум Брод, только-только начавший проталкиваться в жизнь, еще ни для кого не представляет опасности. Мое имя было включено в какие-то обязательные тогда распоряжения, списки (хотелось бы сейчас взглянуть на них: мне кажется, это было бы как свежее послание мне от меня же, двадцатилетнего) и я поехал.

 

 Колонна получилась такая.

В голове – «Победа». Никакой заранее задуманной символики в этом не было. «Победа» принадлежала отцу руководителя пробега... или как он там назывался – начальник колонны. Начальником был секретарь комитета комсомола ВЭФа, вполне зрелый мужик лет тридцати пяти, то ли по имени Касьян, то ли с фамилией Касьянов. И то и другое соответствует его внешности, а внешность – отголоскам каких-то моих стандартных представлений о деятелях такого сорта: усы щеточкой «а ля многие полководцы гражданской войны», косая сажень в плечах, кожаная куртка («кожАнка» с обязательным ударением на первом «а»), кепочка. Несмотря на свой начальственный и даже мужественный вид, Касьян-Касьянов казался мне человеком мягким, если не сказать – рохлей. Такой здоровый мужик лучше смотрелся бы замминистра по кадрам или директором среднего предприятия, чем во главе молодежной организации – пережидающим, когда ему укажут, как жить дальше. Но ко мне он относился хорошо, даже с нежностью. Разговаривая со мной, он все время мне улыбался. Он был на читке – может, ему вспоминались мои остроты и он ждал от меня новых. А, может, боялся за меня, и любой мой поступок заранее превращал в шутку.

В «Победе» были еще какая-то тетка, ответственная за что-то, и Михаил, естественно с кинокамерой. Место в голове колонны он воспринимал, как заслуженное, поскольку считал себя одним из старших пробега – и по возрасту и потому, что «отвечал за культуру» (судя по его напряженному вниманию ко мне, я был одним из самых ее сложных участков). Но я думаю, Касьян-Касьянов пригласил его по простоте душевной, не придавая этому значения, на которое намекал своим видом Михаил. Объективно, со своей специфической внешностью и прижатой к груди кинокамерой старшим он и не смотрелся. Тем более в мероприятии, которое считалось важным «с политической точки зрения». (Наверно, поэтому я запомнил его так: всегда стоит за руководящими спинами, когда они сходятся в кружок «решать вопросы»).

 Кроме «Победы» было еще штук пять «Москвичей», самых первых, какие-то из них были, возможно, не сами «Москвичи», а их прототипы – «Опель-капитаны»; три или четыре мотоцикла (один с коляской), грузовик с фургоном – техническое сопровождение и «Рафик».

У меня сохранилась фотография, сделанная, кстати, той «Сменой»: колонна, выстроенная в линию, снята сверху откуда-то сзади. Это я выбрал такой ракурс. На фотографии хорошо получились крыши и зады машин, из-за этого все машины кажутся сутулыми и напоминают мне о Скутелисе. Поэтому теперь мне кажется, что хозяева «Москвичей» и «Опель-капитанов» были в основном латыши. Это похоже на правду: латыши более трепетно относятся к своей собственности, чем русские; среди тогдашних владельцев транспорта, готового к такому подвигу, как пробег, латыши могли оказаться в большинстве. К тому же для латышей собраться в одну колонну и немного побыть вместе могло быть позывом генетической памяти о некогда принадлежащей им республики. ( Хотя допускаю, что здесь не обошлось и без холуйской самодеятельности).

На мотоциклах – молодежь, но ребята постарше меня. Поначалу они приглядывались ко мне, думая, что я составлю им компанию. Но они так долго приглядывались, что я успел, во-первых, обидится на них, во-вторых, разглядеть, что мне с ними все равно было бы скучно. В отношениях с мотоциклистами была еще одна тонкость, специфического свойства, которую мне трудно было преодолеть: необходимость обнимать их сзади.

Мне определили место в салоне «Рафика». В нем уже жались в углу три девочки, лет по пятнадцать, из остатков самодеятельности (танцы). Касьян-Касьянов изобразил на своем лице, как мне повезло с компанией. Но девочек сразу разобрали по экипажам легковых машин, намекая этим на то, что отныне все должны быть готовы делить горе и радости совместной жизни.

В итоге в салоне «Рафика» я ехал один, машину вполне можно было оставить дома. Но, видимо, руководство погнало её от избытка образовавшихся возможностей. Для автолюбителей «Рафик» представлял специальный интерес: микроавтобусы только стали выпускать, обсуждали их достоинства и недостатки. В частности, я на всю жизнь запомнил, что рама у него от «Волги», поэтому он очень неустойчив. Теперь всякий раз, когда я вижу «Рафик», мне хочется поделиться своим знанием. Но в основном хвалили, нравилось, что в его дизайне появились признаки западного мышления. Что машина скоростная, хотя и относится к городскому транспорту, традиционно гремящему, дымящему, ползущему. Правда, в скоростных достоинствах убедиться долго не удавалось: «Рафик был только-только с конвейера, на двигателе еще стоял ограничитель скорости. Водитель постоянно сосредотачивался на его работе. Когда я сидел рядом, я заражался его озабоченностью, косился на спидометр, ждал, когда стрелке будет позволено рвануть за отметку «90». Мысленно помогал ей, чувствуя внутри себя сопротивление, как будто в скорости ограничили меня. Иногда колонну разбирал задор и она уходила вперед. Я подстрекал водителя избавиться от ограничителя: авто-мотопробег вот-вот закончится, а я так и не вкушу настоящей скорости. Водитель в ответ согласно улыбался, но только до момента, пока моя настойчивость не переходила в намек на его нерешительность. Тогда он отклонялся ко мне вправо и произносил:

– Нет.

Место в «Рафике» рядом с водителем было для меня самым желанным. Но оно редко когда пустовало. Занимали его либо кто-нибудь из технического персонала, либо из организаторов пробега, при этом на их лицах читалось оправдание производственной необходимостью, хотя прямой необходимости ни у кого не было, в «Рафик» садились для разнообразия. Кузов «Рафика» обрывается вертикальным лобовым стеклом, взгляду ничего не мешает соединиться с несущейся навстречу тебе дорогой – кажется, что ты летишь над ней. Может, всем хотелось отведать этой иллюзии. В принципе, как самый свободный из участников пробега, и поэтому самый безответственный я всегда мог впрыгнуть первым. Но я себя сдерживал: полноценным удовольствие может быть только тогда, когда этому не предшествует борьба за место. Как выяснилось позже, я вообще не люблю борьбу за место, даже если уверен, что одержу победу. Радость завоевания глушат упреки к самому себе за то, что боролся с тем, кто оказался слабее.

 

Слово «авто-мотопробег» вызывает у меня непроизвольную улыбку, как будто обещает что-то смешное. В какой-то степени этому поспособствовали Ильф и Петров. Но я думаю, смешное заложено уже в самом содержании этого вида деятельности: одновременно и героическое и бессмысленное. Героическое – потому что одолеваются какие-то препятствия; бессмысленное – потому что препятствия, как правило, искусственные. В моем пробеге ничего героического не было, никто бы этого даже не допустил. Ехали и ехали, по хорошей, между прочим, дороге. Останавливались, где хотелось. Никто серьезно не болел, ничего серьезно не ломалось. Достопримечательности были из обычного туристического набора: какой-нибудь костел, какая-нибудь башня, – всем они были известны и до пробега, тем более – доступны. Должно быть, у организаторов пробега были какие-то предварительные договоренности насчет ночлега: с этим тоже проблем не было. Обычно к вечеру начальство колонны уединялось в кабинетах местных руководителей. Уровень кабинетов зависел от административной значимости мест. Если это был городок, к нам сходило руководства района; если это был районный центр, наше руководство могло рассчитывать на кабинет главы центра. Обставлялось это как встреча с представителями республики-юбиляра. В зачет официальной части шли первые двадцать минут знакомства – бестолковые, но зато нагонявшие аппетит перед последующим застольем. Естественно, меня на такие встречи не приглашали – знаю со слов и по своему более позднему опыту.

Была одна «встреча с трудящимися» – экскурсия на какое-то предприятие, считавшееся родственным ВЭФу. В конце трудящиеся, как водится между родственниками, от души напоили нас водкой. Можно сказать, для тех, кто был за рулем, это было единственным испытанием.

К какому виду человеческой деятельности можно было бы отнести наш пробег? Судя по серьезности, с какой это мероприятие обставлялось и готовилось, назвать его отдыхом было бы идеологически некорректно. Делом, работой его тоже не назовешь. За целую неделю жизни мы ничего не придумали, не создали, не построили, не разрушили. Никому не помогли, никого не спасли, не поймали, не убили. Цели тоже не было, если не считать целью проехаться по кругу и вернуться туда, откуда уехали. При этом я не замечал, чтобы кто-нибудь мучился неопределенностью. Видимо, когда человек участвует в чем-то общем, он уже может не задумываться нам тем, в чем он участвует, как это называется и какова цель того, в чем он участвует. Все чувствовали себя замечательно, все были зачем-то нужны. Владельцы транспорта занимались транспортом, руководство руководило, члены семей помогали сохранять целостность ячеек в походных условиях. У Михаила не было ни машины, ни семьи, ни руководящей роли, но была кинокамера, перед которой каждый хотел покривляться.

Ненужными в этой компании были только я и мои подводки.

Людям нравились привалы: пронзить тело сладким потягиванием, погордиться друг перед другом достоинствами своего транспорта... внезапная тишина безлюдного места!.. А мне привалы напоминали о моей неприкаянности. Я, конечно, позволял себе побродить с независимым видом среди экипажей, но не мог избавиться от мысли, что в людях должно все больше накапливаться недоумения: а он-то зачем здесь? Обычно привалы длились значительно дольше, чем это предусмотрено естественными потребностями, и я томился: скорей бы поехали! Во время езды, даже сидя в одиночестве в салоне «Рафика», все-таки было получше: тогда я тоже мог чувствовать себя частью общего – движения.

Я ждал концертов. Когда пробег готовился в Риге, о концерте говорилось как о важной составляющей мероприятия. В дороге важными стали другие составляющие: транспорт, пожрать, ночлег. Мы уже выкатили из Латвии, проехали через всю Литву, уже – Эстония, вот-вот круг замкнется и – ни одного концерта. Никто ничего мне по этому поводу не говорил, артистов, по-моему, это тоже совершенно не волновало, а мне самому что-то выяснять не позволяло самолюбие – как-никак автор.

Так мы докатили до последнего дня.

 

...Кирпичный двухэтажный дом с несколькими подъездами – то ли общежитие техникума то ли сам техникум, приспособленный под временное общежитие студенток мединститута из Ленинграда. В этом городке на границе Латвии и Эстонии у студенток практика. Строение невзрачное, городок тоже не разгуляешься, но это-то как раз и накапливает в человеке готовность к какому-нибудь приключению. Это место нашего последнего ночлега.

На территории перед общежитием – оставленный как попало транспорт колонны. До Риги оставалось 3– 4 часа неспешной езды, к ночи все уже были бы дома, но, видимо, народу хотелось продлить удовольствие от игры в испытание авто-мотопробегом.

Последний день, завтра домой. Чувство ненужности притупилось. Я хотел поездить, вот и поездил. Все уже разместились в общежитии, народ разошелся кто куда. Обычно на таких остановках большая часть рыщет по магазинчикам, спрятанным от лишнего глаза, но о которых из уст в уста доверительно предается, что «там есть всё!». Особенно если выясняется, что кто-то уже однажды осваивал потайные местечки, и теперь вовлекает в это остальных. Такие поиски заполняют значительную часть свободного времени. Меня это привлекает меньше, чем достопримечательности: во-первых, лень; во-вторых, нет денег.

Я во дворе, в обществе женщины с круглым лицом и какого-то парня с мотоциклетными очками на лбу. Вроде бы они вместе работают, приятельствуют. Сейчас они стоят в обнимку, непрерывно друг друга тиская (так она меня соблазняла). Женщина старше меня, мне это пока не нравится и вообще она мне не нравится, пугает слишком большая голова, хотя ее приставания ко мне возбуждают… хиханьки-хаханьки, а парень еще подыгрывает ей, как бы подталкивает меня к женщине, и сейчас я готов ей ответить. Пусть будет хотя бы эта маленькая победка на этом маленьком пятачке земли.

Подходит Михаил, останавливается невдалеке, поглядывая то на свою кинокамеру, то на нашу, якобы веселую, компанию, и спрашивает: почему я не иду в городской парк, все участники концерта уже там, на открытой эстраде. Причем спрашивает так, как будто у меня может быть объяснение, что сейчас в моей жизни есть что-то более серьезное, чем выступление на концерте – например, шашни с этой крупноголовой женщиной. И он готов отнестись к этому аргументу с пониманием и уважением.

Первым моим порывом было отказаться: от мысли, что мне сейчас выступать, я по-настоящему струсил. В затылке заломило, во рту пересохло, ножки ослабли, – в общем, полный набор, не хватало только наделать в штаны. Мне даже захотелось кинуться в объятья этих двух идиотов, которые, не понимая, о чем речь, продолжали тискаться вхолостую. Я, правда, стал изображать из себя возмущенного тем, что мне сообщают в последний момент. Михаил посмотрел на меня так, как будто заглянул в мое тяжелое будущее, и пожал плечами: не хочешь идти, – как хочешь. Я поплелся за ним. По дороге, чтобы справиться с волнением, я безостановочно говорю (уверенный, что веду себя как положено профессионалу): надо ж было порепетировать, попробовать микрофон, свет, то да сё. Михаил говорит: ребята свои номера знают, микрофон никому не нужен (мои «номера», значит, в расчет никто не берет), а свет – вот он, сколько хочешь. И обвел жестом пространство вокруг себя, имея в виду дневной. Еврейские шуточки? – сказал я. А какие ты от меня ждал? – сказал Михаил.

Парк был в пяти минутах ходьбы. По эстраде бегали дети; кто-то из участников концерта, уворачиваясь от них, вяло вспоминал движения танца. Остальные переодевались под прикрытием задника в виде огромной ракушки, вещи складывались тут же. На меня никто не среагировал, зато оживление вызвало появление Михаила с камерой.

 В «зале» уже сидело вразброс несколько человек. Публика, как ни странно, прибывала. Народ накапливался так: случайный прохожий с удивлением притормаживал, пытаясь сообразить, что это сегодня готовится в парке. Заметив Михаила, садился. Михаил с кинокамерой воспринимался гарантом солидности мероприятия.

Эстрада мне показалась неуместно высокой –почти с меня, а скамейки, наоборот, были очень низкими и отстоящими так далеко от эстрады, как будто на эстраде должна проходить своя жизнь, на скамейках – своя. А между ними, на всякий случай, разделительная полоса. Я стал искать взглядом, как забираются на эстраду. Спрашивать не хотел: такой опытный эстрадник, как я, должен все знать. Вплотную к эстраде по всему периметру подступала неухоженная растительность, лестницы нигде не было видно. Я схватился руками за край сцены, подпрыгнул и забрался на нее. Михаил кивнул в сторону задника: «Там же есть лестница». Я разглядел дверь в «ракушке», которая выглядела как потайная. «Знаю», – сказал я.

Больше всего я боялся начала: не дотяну до первой репризы, испугаюсь собственного голоса на фоне молчания публики, он сорвется, выдаст волнение. А первая реприза – как раз с этими собачками на окраине – была не близко. В голове билась мысль: «Надо сократить текст!» Я твердил начало: «Тере ыхтуг, эсти сыбрат. Добрый вечер, эстонские друзья... Тере ыхтуг, эсти сыбрат...» и никак не мог с него слезть, чтобы пойти дальше. Задолбил фразу так, что запомнил ее на всю оставшуюся жизнь...

 

От концерта осталось вот что:

я вижу себя, стоящим на просцениуме, но со спины, и далее – публику, большая часть которой сливается с темнотой, но несколько хохочущих физиономий из передних рядов видны довольно четко; отсюда начинается моя поддержка, которая охватывает остальную часть зала и накрывает разделительную полосу между сценой и зрителями;

лица участников концерта, убегающих со сцены после исполнения номера. Самодеятельные артисты обычно не умеют в полной мере насладиться аплодисментами, наши не были исключением, наверно, поэтому на их лицах не столько отражение реакции публики, сколько удивление моей серьезностью. Я, видимо, обрушил на зрителя такой напор, с такой жертвенностью ринулся на него, что это могло удивить кого угодно: на что человек тратиться? И где?

мне хочется, чтобы меня увидел кто-нибудь из старших пробега. Но никого из них нет и, наверно, ни к черту им не нужна была эта самодеятельность. Видимо, сверху им вменили оставлять на маршруте такие идеологические следы, теперь они могут считать этот пункт мероприятия выполненным. В парк заглянула дама из «Победы», пообщалась с Михаилом, доложившим, что «все в порядке», и побежала к очередному застолью у местного руководства. Моего выхода она ждать не стала;

бегающий вдоль сцены Михаил с кинокамерой. Снимает все номера почти полностью, сколько хватает завода. Запечатлевает их на вечную память. А я, видимо, этого не заслуживаю, поэтому, когда выступаю я, он опускает камеру на грудь и останавливается. Как ответственный за культуру, он слегка напуган моими текстами. Еще его удивляет, что этот шмендрик (т.е. я) владеет публикой. А, может, в эти паузы я вытеснял из него убежденность, что «так нельзя».

 

Спустя какое-то время после концерта: вечер, но пока светло.

По двору сомнамбулически бродят фигуры, одолевая приступ неопределенности, который обычно накатывает на человека в это время суток. Дневные дела переделаны, чем занять остаток дня, неизвестно, но хотелось бы занять так, чтобы ночь стала за это заслуженной платой.

Одно из окон на первом этаже распахнуто, я стою возле него, нога на ногу, болтаю с девочкой из этого общежития, охотно устроившейся на подоконнике, подперев кулачками веселую мордашку. В глубине помещения остается ее подруга, занимается уборкой, но связи с внешним миром не порывает, поддерживает ее через подружу в распахнутом окне, которая, вполне возможно, была туда делегирована с умыслом. Девочки представляют два разных типа, я их мысленно назвал Черненькая и Беленькая, но не только из-за того, что одна черненькая, другая беленькая – они и характерами были разные (такими, какими я их тогда себе насочинял). Меня привлекает Черненькая. Я сразу отметил, что она качественно отличается от своей компанейской подружки: «серьезная» (прибирается в комнате), повыше ростом, лицо.

Я долго соображал, как к ним подъехать, ходил туда-сюда мимо окна, придумывая повод. С одной стороны, распахнутость окна вроде бы намекала мне на проявление активности; с другой – уборка для женщины такое же интимное занятие, как наведение макияжа, можно нарваться на грубость... Обычно я цепляюсь за какую-нибудь деталь и далее, если не отшивают сразу, – насколько хватит фантазии и настроения. Правда, никогда не знаешь, в каком месте пора выбираться из шутливого состояния и как это сделать. Когда я подкатываю к даме с убойной, как мне кажется, придумкой, я нервничаю, как профессиональный автор: какая будет реакция? В случае неудачи к мужским переживаниям добавляются авторские.

Кажется, в тот раз я спросил: «Девочки, вам не нужна метла? Это я». Я еще был весь в азарте самоутверждения, хотелось с кем-нибудь попереживать свой недавний успех, но из участников пробега на концерте никого не было, – нашлись дела поинтересней, а девочки о концерте не знали. Беленькая сразу заахала – заохала, вроде бы ей очень жаль, а я мучился, как бы так повернуть разговор, чтобы и они узнали, как я блистал. «А что там было?» – «Да все там было. Интересные танцы, песни. И – классный ведущий». Я замечаю торчащего за моей спиной Михаила. Он вроде бы возится со своей кинокамерой, но явно подсматривает за мной. Может, ему было интересно посмотреть, как это делается. Сам он это должен делать иначе: с долгими сборами, витиеватыми заходами, с исполнением всех принятых на данный исторический момент ритуалами. Нормальный мужик поддержал бы меня, подхватил завоеванное, а этого даже опасно было подпускать: наверняка помолчит полчаса и, в конце концов, ляпнет: «Девочки, он заливает вам: он сам был ведущим и – ничего выдающегося. А за бесплатное люди всегда готовы похлопать».

 Налаживаемые отношения требовали развития. Я предложил «куда-нибудь прокатиться». Девочки согласились сразу. Оставалось уговорить водителя «Рафика», показавшегося мне независимым. Водитель деловито походил вокруг «Рафика» и спросил: «А куда?» – «Не знаю. Куда-нибудь». Водитель развел руками: «Ну...» – мол, если не знаешь куда, зачем тогда ехать? Сзади меня неслышно стал Михаил. Как будто «Рафик» он поставил специально для меня, как наживку, и вот я попался. Нет, нет, говорит, машина государственная, нельзя. Он явно фальшивил. Ему тоже хотелось поехать с нами. Может, он досадовал на свою нерасторопность и теперь думал, как бы воспользоваться моим уловом. А, может, ему захотелось прожить небольшой кусочек моей жизни. Я знал, что Михаил может договориться с водителем «Рафика». Но тогда платой мне за удовольствие будет общество Михаила. Меня подмывало отказаться от поездки, наверно, я мог бы придумать для девочек что-то другое, и сегодня я бы с гордостью вспоминал, какой я был молодец. Но я сказал... в общем, какая разница, что я сказал, если мы поехали.

 

...Уже ночь, но не такая глубокая, когда усталость начинает вытеснять впечатления. Наверно, около одиннадцати. Начало этого эпизода наполнено бодростью его участников, которая может быть объяснена и возбуждением, естественным для новизны ситуации, и соответствующим временем суток. Позже бодрость уйдет, и общая картина лишится прозрачности.

Я сижу на переднем сиденье «Рафика», рядом с водителем. Навстречу несется дорога, вернее полоса, высвеченная фарами в блестках мошкары – действительно, как будто летишь, чуть ли не поджимая невольно ноги.

Из переговоров девочек с водителем я понял, что мы едем куда-то «к воде». Девочки живут здесь уже несколько недель, присмотрели какие-то уютные уголочки. Мне представилось, что это должно быть озеро. Берег речки казался мне недостаточно романтичным местом, чтобы перебить впечатление от пресной езды по республикам.

В салоне, кроме девочек, Михаил, Латыш (условно, скорее всего, собирательный образ) и еще какие-то люди, которые со временем слились в некую объединяющую всех плоть – без конкретных лиц, тем более – без имен. (Одно лицо иногда проявляется: круглое, женское, с не сходящей улыбкой завоевательницы; принадлежит женщине, которая безрезультатно интересовалась мной; видимо, избавиться от ее преследований было не просто).

 Михаил сидит в задней части салона вместе со всеми, но как бы не до конца со всеми. От его позы, выражения лица исходит напряженность, рожденная, с одной стороны, обстановкой, непривычной для него (Михаил не из тех, кого тянут в компанию, готовую к разным неожиданным вольностям), с другой – на нем якобы ответственность за эту импровизированную прогулку на «Рафике». Хотя об ответственности никто, кроме Михаила, не думает – ни мы, объект ответственности, ни те, кто мог возложить ее на Михаила. Скорее всего, по этому поводу никто и не возлагал, это его инициатива. Здесь он уже в полной мере может считать себя старшим – опять же, по возрасту и по приближенности к руководству пробегом. Латыш, может быть, не моложе, но он с таким бездумным удовольствием накинулся на закуску и выпивку, едва «Рафик» тронулся в путь, что общее старшинство в прогулке (в смысле главенства) досталось Михаилу само собой. Спиной я ощущаю на себе его присматривающий взгляд.

Мы в дороге недавно, но я уже догадываюсь: того, что я ожидал от этой затеи, не будет. В глубине салона скоренько наладилась своя аппетитная жизнь. Развернули еду, откупорили бутылки. Моя инициатива незаметно перешла к другим, в моем обществе опять не нуждались. Кто-то меня позвал «к столу», но на ходу в салон не переберешься, а останавливать машину никто не захотел. Я сделал вид, что и мне не хочется расставаться со своим местом. «Отчуждение – плата за благополучие», – сказал я. Или что-то в этом смысле. В салоне на несколько мгновений замолчали, видимо, переваривая мой афоризм., но потом все пошло так, как должно идти.

Ехали мы довольно долго и, как оказалось, к небольшой речушке. Разместились на берегу справа от моста.

Костер разжигать не стали, решили обойтись фарами. Опять главными стали еда и выпивка. Латыш откровенно напивался и теребил все общество своим шумным весельем. (Лицо, сосредоточенное на наливаемой в стакан водке). Девочки становятся все живее – видимо, в этой глуши соскучились по такому веселью, им это все нравится; все реже бросают взгляды в мою сторону, все больше сплавляются с этой неопределенной плотью. Возможно, кого-то они из нее уже выделили, кто привлек их внимание больше, чем я. Связь между нами стремительно тает.

Латыш подгреб под себя даму с круглым лицом, затянул с ней песню. Михаил, продолжающий наблюдать за мной, отмечает все это с видимым удовлетворением, если не злорадством. Вряд ли он может рассчитывать на что-то у девочек, или даже у дамы с круглым лицом... хотя теперь кто ее знает... но мое поражение может подстегнуть его уверенность в своих собственных возможностях.

Я отошел к реке. Мне уже хотелось, чтобы мы вернулись на «базу». Там в неуютном, не обустроенном коллективном жилье у меня, по крайней мере, не было бы к жизни романтических претензий.

На обратном пути я заметил по спидометру, что «уже можно». Сказал об этом водителю. Водитель посмотрел на спидометр:

– Да? Ну ладно. Завтра.

На завтра я сидел рядом с ним, как завоевавший это право, и он погнал «Рафик». Мы намного отрывались от колонны, съезжали, где понравится, на обочину, и ждали, пока подгребут не спешащие остальные. Я угощал его сигаретами, он отказывался, доставал свои, предлагал мне. Я, чтобы не терять с ним связи, брал из его пачки.

 

 

 


Оглавление

22. Наум Брод (статика)
23. Наум Брод (про авто-мотопробег)
24. Наум Брод (Таня)
517 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 12:14 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!