Годины

На чтение потребуется 1 час 45 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Минуло десять лет.

Григорий Никифорович огруз, чаще стал недомогать, поседел, подслеп на глаза, но хозяйства своего не оставлял, вёл всё чередом. После гражданской сам управлялся, а потом, как НЭП открылся, стал нанимать работников. И вот грозятся новые веяния, словно новые грозы. В летние вечера, после дня, особенно жаркого на работу, садился Григорий Никифорович на новую завалину, схватывал седую бороду в кулак да тянул помаленьку, пропуская через руку, будто в той бороде скрывалась мука, которая всё десятилетие тревожила старого казака.

 

Осенью, когда завезли последние снопы на гумно, под самый вечер во дворе залаяла собака, с приступом. Старый, поседевший кобель Трезорко ронял короткие звуки и гремел цепью. У ворот был кто-то чужой. Набросив на плечи кожушок, водрузив на голову старую фуражку без кокарды, Григорий Никифорович вышел во двор.

– Кто? – спросил хозяин с крыльца.

Из-за ворот не ответили. Но там послышалась возня, и Трезорко с ещё большей страстью принялся гавкать. Яровеев ругнул советскую власть за то, что отобрала у казаков оружие.

– Сейчас отворю, – крикнул Григорий и прошёл в летник, где под маткой, в укромном месте был положен револьвер.

Проверив барабан и взведя курок, Яровеев сунул револьвер в карман штанов, поправил на себе кожушок и пошел отворять ворота.

 

Приоткрыв калитку, старик опешил. По ту сторону ворот стоял мальчик, смотрел на Григория Никифоровича и теребил лямки поставленного перед собой вещевого мешка. На голове у мальчика была городская шапка-пирожок, сшитая из смушки, одет он был в доброе демисезонное пальто, шаровары казачьего покроя были аккуратно заправлены в новые яловые сапоги с высоким голенищем. В общем, на оборванца, беспризорника и голытьбу мальчик был не похож.

– Кто таков будешь, да где идёшь? – спросил Григорий.

– Яровеев Григорий, – ответил мальчик, опустив руки по швам и выпятив грудь вперёд, – Максима Григорьевича сын.

Григорий Никифорович распахнул калитку настежь, выскочил за ворота и стал озираться по сторонам, но Максима нигде не было.

– Что с отцом? – крикнул он.

– Ничего. Он с двадцатипятитысячниками в Оренбургский край поехал, казачьи колхозы строить, а меня вот посадил на станции в поезд, поручил дедушке одному за мной приглядывать. Дедушка меня и привёз до Першиной, а потом обсказал, как к вам идти. Вот тут на листочке написано. Я вошёл и у тётеньки у колодца про вас спросил. Она ваш дом показала, – отрапортовал Яровеев младший.

– Проходи, проходи. Молодец, – Григорий Никифорович подхватил вещмешок, подтолкнул Гриньку вперёд.

 

Стал запирать ворота, не удержался, ещё раз выглянул – не спрятался ли где Максим. Нет, не простил отец сыну его красногвардейства, потому что это родило другой позор – своё собственное предательство. После гражданской войны несколько станичников вернулись из Манчжурии и Харбина домой. Удивились, что станичный атаман после боя с красными остался жив. А узнав про Максима, и вовсе перестали здороваться с Яровеевым. Это обстоятельство угнетало Григория Никифоровича. И на людях он о Максиме не заговаривал. Но стоило ему остаться наедине с самим собой, где-нибудь в лесу, или на реке, как приходили мысли о сыне. И злой комок подкатывал к горлу, душил, выдавливал на глаза по скупой слезе. Тогда, чтобы хоть как-то унять тоску, Григорий Никифорович начинал разговаривать с воображаемым Максимом. Спорил, доказывал. Сам не замечал, как разговор его становился всё громче и, наконец, доходил до той ноты, когда происходило просветление. Григорий останавливался, как вкопанный, и начинал озираться. Долгих десять лет отец ничего не знал о сыне. И вот. На пороге стоит Яровеев младший, как две капли похожий на Максима.

Бабушка Варя только руками всплеснула, а потом захлопотала у печи, доставая с пода щи и неизменный пирог из судака.

Когда Гриша поел и сел на лавку, дед спросил:

– А мамка-то у тебя где?

– Умерла. В двадцать седьмом, от холеры.

– Господи Исусе, сколько ж годов-то тебе было?

– Пять. Но мы с тятей хорошо жили. Тятя у меня мастер по паровозам. А сейчас он с другими мужиками поехал деревенским красным казакам помогать, чтобы кулаков-мироедов извести, – Гринька спохватился, встал с лавки и пошел к своему вещевому мешку.

 

Вернулся он с листом бумаги в руке.

– Вот же, – Гринька потряс в руке листок и начал читать, – Дорогие мои мама и тятя! Во первых строках письма примите от меня низкий поклон и пожелания вам доброго здоровия и многолетия. Хотя у нас с вами вышли большие разногласия, я о вас помню и сердцем всегда за вас беспокоюсь. Да и уж теперь у тебя, тятя, зла на меня быть не должно, так как многое по-моему выходит, а стало быть, боролся я за эту новую и светлую жизнь не зря. На тебя, тятя, у меня никакой скорби и сраму никакого нет, потому что я тебя хорошо понимаю и сочувствую. Ты не мог тогда от своей клятвы отказаться, и не знал, что Николашка нас первый бросил, и от нас, когда мы на фронте были и немца били, отказался. Скоро уж совсем все по-другому будет, и ты, тятя, поймёшь, что мы, красные казаки, никакому трудовому человеку зла не желали, а только во его благо всё и делали. Как и теперь. Теперь наш великий вождь, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин сказал, чтобы мы не забывали о нарастании классовой борьбы, и всеми силами боролись с проявлениями мелкобуржуазности и капитализма на деревне, где ещё в массе своей есть несознательный элемент, для которого собственность в первую голову, а уж потом всё остальное. И я, как и мои боевые товарищи, едем теперь в далёкие станицы и деревни, чтобы помочь трудовому крестьянству, трудовому казачеству и бедноте справиться с мироедами-кулаками и их прихвостнями подкулачниками, прямыми агентами мировой буржуазии в нашей советской деревне. Гришу оставить на чужих людей не могу, потому что считаю, что вы у меня есть самые родные. А со мною всякое может случиться, потому что враждебный элемент затаился и ждёт, как ударить в спину смертельнее и больнее.

Кланяйтесь от меня Дмитрию с его семьёй. Простите и не поминайте лихом, если что было не так.

Ваш сын Максим Григорьев Яровеев».

 

Гриша закончил читать и с удивлением поглядел на бабушку, утирающую кончиком платка слёзы, на деда, угрюмо сидящего на лавке под образами.

– Вот, значит, как. Опять Максимка людей тиранить станет. Не уймётся никак, – грустно проговорил Григорий Никифорович, протянул руку и потрепал по вихрам младшего Яровеева. – А мы, Гришунь, не как твой тятька, станем. Мы по-другому станем, как меня ещё мой дед учил. Не горюй, мать, гляди, каков внук. Яровеев.

– Что же, Гриша, нам година-то такая выпала? Из огня да в полымя. Чует мое сердечушко, из Максимкиной-то затеи опять горе горькое выйдет. За что же уж так-то? Я ли Господа-то не просила, не умоляла? Почто он от Максимки-то нашего отступился?

– Не причитай, мать. Он, гляди, от каждого второго отступился. Ничего. Проживём.