Испытание человечностью

 

 

Моему отцу, который был прав.

 

 

 

 

Когда мы переехали в поселок, мне было три года. Папа рассказывал, как он держал меня на руках, а я недовольно щурился на низкое, непривычно яркое солнце. Мама говорила, что на второй день у меня поднялась температура, и я свалился в кровать от какого-то местного вируса. Первое время мы снимали половину дома у тети Тамары. Потом перебрались в коттедж – для инженеров и их семей построили целую новую улицу.

Мир вокруг маленького меня был полон обжигающего солнца. На окраине, в конце последней улицы, исчезали все цвета, кроме оттенков желтого и кирпичного, и на гладкой, как доска, степи не было ни одной зазубрины. На горизонте темнели сосны, остатки колхозной лесополосы. В самом поселке было только два состояния асфальта: раскаленный солнцем до мягкости и холодный, как замороженная курица. Где-то на границе света и тени валялись уличные коты, чувствующие себя абсолютно в своей тарелке. Когда мы переехали в свой дом, экспериментальный завод за поселком проработал уже три года. Отец успел побывать на конференциях в Дрездене и Ванкувере и вошел в Совет инженеров. Никто тогда и представить не мог, что «самый смелый эксперимент десятилетия» станут называть «провалом», а завод разрежут на металлолом…

В тот день, когда мне исполнилось шесть лет, папа принес домой черного суслика.

Я тогда впервые увидел, как они с мамой ссорятся, и испугался: спрятался под столом в зале и опустил скатерть до самого пола. Из кухни пробивались отдельные мамины фразы: «Совсем не похож… у нас такие не водятся… и ты только посмотри на цвет!». Папа что-то тихо возражал. Снова мама: «Зачем они ему нужны?.. ничего не понимаю…»

Папа вполголоса возражал, и вдруг пронзительный мамин крик перебил всё:

– Да перестань ты пугать меня своим заводом!!!

Потом, после нескольких минут оглушительной тишины, я наконец отнял руки от ушей и сразу услышал новый звук – сухой стук по паркету маленьких когтей. Через несколько секунд что-то маленькое и влажное скользнуло под скатерть и прижалось к моим коленям. Я инстинктивно прикрыл его руками. Суслик шевельнулся, устраиваясь удобней, прижался ко мне плотнее и едва слышно засопел. Я гладил его и потихоньку успокаивался.

Вдруг под стол залезли мама и папа. Они обняли нас, и папа тихо сказал:

– Вот видишь… Они уже все решили.

Вечером мы, как всегда, вместе сидели в гостиной. Мама по-прежнему что-то шептала, папа молча гладил ее по плечу. Мы с сусликом сидели на полу и смотрели телевизор.

Перед сном папа зашел ко мне в комнату.

– Сынок, – сказал он. – Когда ты вырастешь, наверное, забудешь то, что случилось сегодня. Но если все-таки вспомнишь, – я поступил так, как мне подсказало сердце… и только потому, что хочу, чтобы ты был счастлив. Очень хочется верить, что я оказался прав, понимаешь?

– Да, – сказал я скорее для порядка, чем искренне. И, чтобы хоть как-то ответить на его безмолвный вопрос, повторил мамины слова.– Ты стал другим. Загадочным, как завод. –

Папа дернулся, поцеловал меня и вышел из комнаты. Я слышал, как он выходит на веранду у меня под окнами, открывает сигаретную пачку.

Суслик спал у меня в ногах.

 

Имени ему так и не придумалось. Суслик – и все тут. Он был на редкость самодостаточным и невозмутимым сусликом. Сидел или лежал рядом, или у меня на коленях, так же, как и я, щурился на яркое солнце и совершенно не реагировал на мои попытки поиграть с ним и осторожные поглаживания. Мама, сменив гнев на милость, целый день пыталась накормить суслика: пшенкой, кошачьим кормом, свежей капустой, клевером и кукурузными зернами. Суслик оставался совершенно равнодушным, мама начинала нервничать, и уже собиралась было попробовать что-то еще, но тут вернулся с работы отец. Он, не раздеваясь, прошел на кухню, достал из сумки банку с тушенкой и поставил перед сусликом. Мама протянула консервный нож, но папа помотал головой и приложил палец к губам.

Суслик подошел и понюхал банку. Странным был звук дыхания, как будто у него в груди с шипением раскручивался тяжелый маховик. Что-то зашелестело, и банка оказалась открытой. Суслик засунул в нее острую черную мордочку и принялся чавкать.

Мама посмотрела на отца:

– Ты знал.

Он повернул голову и глянул через плечо в открытую дверь, туда, где за забором матово блестели черные башни завода.

– Ребята подсказали.

– Так ты не один… – она не договорила. – Дураки, господи, какие вы дураки… Детей не жалеете…

Она уже плакала. Папа все смотрел на завод, и на лице у него застыло какое-то детское выражение, как будто он очень хочет что-то объяснить, но ему не верят.

– Зачем мы переехали сюда, – тихо сказала мама.

Папа молча смотрел, как у нее по лицу текут прозрачные ручейки.

– Если б не твоя подписка, я бы давно написала в газету. Ваш завод – он же пугает весь поселок! Бабы черт-те что говорят: младенцы-змеи, смеющийся тростник на озере… месяц этот дурацкий… Кругом секретность, слово скажешь – засудят или посадят. Завод в каждом сне видится. Зарплаты у вас высокие? Подумаешь! Прожили б и так…

Папа молчал.

– Только и читаешь в газетах – великое дело, смелый эксперимент, дерзкий шаг… А вы на жен своих посмотрите! Мы же знаем о вас все меньше, вы меняетесь на глазах. Ты понимаешь, как это страшно – ждать мужа с работы и не знать, что придет на этот раз – твой родной или какое-то чудовище!.. Дети только вас любят все сильней, за что – непонятно. Ты же знаешь, что домой принес, не притворяйся! И я догадываюсь. Зачем нам это? Зачем ему – она показала на меня – это?

Я смутился и стал смотреть в окно. Мамин голос утратил четкость, расплылся в голове мутной лужицей. Интонация изменилась с гневно-испуганной на спокойную. Я тряхнул головой, прогоняя туман.

– …надеяться, что прав. Тебе виднее, вы, наверное, лучше нас знаете, что творите с этим миром. Только прошу – осторожней. Здесь не лаборатория. Но я верю в тебя и знаю – ты не сделаешь зла…

Я посмотрел на маму и обрадовался – она улыбалась, лицо покрылось румянцем. Слезы высохли. Я перевел взгляд на папу – тот смотрел куда-то вниз.

К маминой ноге прижимался суслик.

Эксперимент потребовали засекретить охраняющие поселок военные. Министерство обороны сразу заинтересовалось проектом, выделило на него огромные суммы денег и остановило всякое распространение информации. Солдат приходилось терпеть. Толку от них было мало, от командира, полковника Стеценко – тоже. Появившись в поселке, они прочитали несколько лекций по радиационной безопасности, защите от бактериологической угрозы и провели учебную тревогу, после чего совершенно перестали интересоваться местным населением. Солдаты патрулировали завод по периметру, кутили в столовой, ругались с инженерами и усмиряли набожных бабок, периодически пытающихся организовать демарш у главных ворот.

 

Завод разрастался за колючей проволокой. По поселку ходили ошалевшие от жары солдаты, явно непонимающие, что им следует делать – защищать ценное оборудование от посягательств местных жителей или вместе с ними взорвать завод на воздух. В сумерках матери, загоняя детей домой, грозили: «только попробуй полезть туда – неделю не сядешь!»

По вечерам мы с сусликом забирались на крышу ветхой сараюшки, и, растянувшись на нагретом железе, наблюдали за тем, что происходит за забором. Завод оживал: загорались и гасли бледные огоньки, шевелились в тумане гигантские многосуставчатые тени. Иногда раздавался раскатистый, низкий звук, похожий на вздох великана, и нас обдавало теплой струей воздуха. Суслик привставал на задние лапки и шумно внюхивался.

Каждый раз, когда выдавалась свободная минута и более-менее безлюдное место, отец с коллегами начинали горячо спорить о заводе, поселке и судьбе эксперимента. Поскольку я все время ходил за папой, как привязанный, меня они не стеснялись, и я знал о заводе намного больше, чем остальные простые жители. Именно поэтому я с иронией относился к слухам, гуляющим по поселку и периодическим приступам паники у женской части населения. Папа говорил, что завод совершенно напрасно называют заводом: он не производит ничего материального, никаких самолетов, телевизоров или надувных лодок. «Он приспосабливается, – сказал однажды папа. – Ориентируется. Экспериментирует. А когда будет готов, начнет выполнять свою главную и самую важную функцию. Тогда, черт возьми, я буду бесконечно счастлив». Все засмеялись. Прежде чем с кухни пришла мама, отец успел вставить еще одну фразу: «Нет, я буду счастлив сам по себе. К работе завода это уже не будет иметь никакого отношения».

Из разговоров я знал, что завод непрерывно перестраивает сам себя, а особенная активность случается ночью, когда на территории не остается ни одного человека. «Мы создали его, мы изучаем его, но с каждым днем мы понимаем там все меньше» – грустно посмеивался папа.

А пока завод шевелился и вздыхал по ночам, поселок периодически охватывала паническая истерика, лето заканчивалось, и я готовился пойти в первый класс. Такое крупномасштабное событие заставило меня задуматься о ходе времени:

– Папа, а сколько живут суслики?

Отец усмехнулся, а в глазах у него загорелись серые искорки.

– Не волнуйся, – сказал он. – Он не умрет от старости.

– А от чего?

– От недостатка любви.

Мы втроем с сусликом сидели на крыше и слушали папин радиоприемник. Был август, завод моргал за забором своими огоньками и суслик все так же внюхивался в его тяжелое дыхание.

Я учился угадывать его настроение. Густая черная шерстка не отражала свет, и матовая мордочка суслика была похожа на маленький кусочек ночи. Он помогал мне, как мог – морщил нос, щелкал языком, крутился на месте, пока я, наконец, не соображал, что от меня требуется.

Большую часть времени суслик проводил, тихо лежа у моих ног. Казалось, его не тревожат никакие заботы, кроме ежедневной банки с тушенкой. Иногда он просил меня не переключать телевизор на другую программу.

Папа объяснил мне, что суслика заберут, если узнают о нём. Военные несколько раз собирались проверить все дома в поселке, но все никак не могли ничего сделать с законом о неприкосновенности жилища.

– Значит, они иногда приходят сами? – спросил я.

– Они пытаются… – ответил отец.

Осенью я пошел в первый класс. Никаких особенных перемен в жизни не произошло – я уже давно привык подниматься рано и занимался с мамой по дошкольной программе. Новых знакомств появилось мало – в поселке все знали друг друга в лицо, а со сверстниками я и так проводил на улице почти целый день. После уроков мы с одноклассниками уходили гулять, засунув в рюкзаки пакеты с бутербродами. Однажды из чувства противоречия забрели к самому забору – для нас, детей, завод вовсе не казался опасным, а поле перед ним как нельзя лучше подходило для футбола.

Трава у забора была гигантской. Никто и никогда не собирался ее подстригать, скашивать и вообще приводить в порядок. Чуть в стороне тянулась ясно различимая тропинка – след солдатских патрулей, а в самом низу металлической стены, тут и там попадались странные круглые (я сразу вспомнил банку с тушенкой) отверстия. Края их блестели. Между дырами и тропинкой лежали непонятные темные комки, похожие на смятые полиэтиленовые пакеты. На врезавшихся в черную шерстку капканах сверкало осеннее солнце.

 

Через несколько дней поселок всполошился. Утром по улицам пробежали первые кричащие женщины, а через двадцать минут люди уже толпились у ворот завода, где их оттесняло созванное впервые за много месяцев оцепление.
Из ворот хищно выползала многосуставчатая черная конструкция. Она стелилась по земле, иногда почти врастая в нее, пересекала дорогу и плотно обвивала караульную будку. Кроме этого в непосредственной близости от будки имелись: автомат, рваная плащ-палатка и левый кирзовый сапог, наполовину засыпанный землей. Вдали, возле капонира, с обалделыми рожами курили солдаты. Отец стоял рядом с будкой и разговаривал со старшим инженером. Я рванулся, пробился сквозь оцепление (Пустите, это сын Потапенко,– сказали в толпе) и подбежал к нему.

– …худшее в моей работе. Они тупые, и они боятся, – говорил папа. – Они ненавидят неизвестное, и потому в этих потных дрожащих руках, сжимающих автомат, столько разрушительной силы.

Отец подошел к солдатам:

– Жертвы есть?

– Никак нет, господин инженер. Подкралось заранее в темноте, а когда офицер отлучился, оплело всю будку.

Папа вытер лоб и вздохнул:

– А почему земля так взрыта?

– Была паника, господин инженер. Пытались пробить блокаду гранатами.

– З-зачем?

– По уставу положено, господин инженер, что на посту должны присутствовать люди. Опять же, скоро утренний обход периметра, в караулке осталось оборудование…

– Опять капканы ставить?

– Приказ полковника, господин инженер. Пока вы не представите подробный отчет об объектах…

– Я вашего полковника подкараулю в сортире и задницу – капканом! Может, тогда его мозги наконец займут положенное природой место. Хотя могут и возникнуть осложнения…

Офицер сделал вид, что не услышал.

Вы еще не получили приказ насчет напалма? – спросил папа.

– Что?

– Понятно. – Отец подошел к офицеру и как-то странно провел рукой по его карману.

– Напалм хранится в четвертом складе, господин инженер. До прямого приказа генерала склад законсервирован.

– Понятно. Ну, будем надеяться…

Оцепление оттеснило народ, и люди понемногу начали расходиться. Кто-то принес лабораторное оборудование, инженеры обступили черную лапу, и она вдруг вздрогнула, изогнулась дугой и напряглась. Солдаты охнули и схватились за автоматы.

– Опять? – заорал отец. – Вон отсюда!

Они что-то делали с черным отростком, тот снова шевельнулся, уже слабее, а потом кучка людей в белых халатах рассыпалась в стороны. «Слишком поздно, – сказал кто-то. – Тащите резак».

 

Вечером отец с коллегами снова горячо заспорили. Мама и я не могли заснуть, суслик отказался иметь с нами дело и ушел под кровать. Мы лежали в темноте и прислушивались.

– Ты, и в самом деле, не перегни палку, Игорь, – говорил отцу старший инженер. – Кто его знает, что он за зверь. Я вот подумал, и своего обратно отнес.

– А я подумал – и не отнес, – ответил отец.

– То, что завод делает их по двести штук за ночь, совсем не значит, что это конечный продукт. Может, просто очередной эксперимент.

– Да надоели эксперименты! – взорвался отец. – Я не могу понять – получается? Мы построили его, чтобы он сделал нас лучше, добрее, счастливее. А он штампует…сусликов!

– Игорь, не хнычь. Ты для этого слишком молод.

– Неужели вы думаете, что я стал бы рисковать сыном? Просто подумайте – две сотни сусликов за ночь. Все рвутся в город. Если бы не мы, никто вообще так никогда и не узнал, что он собирается делать. Ведь нужно бороться за проект до конца, убрать к чертям всех военных, всю секретность. Ведь это какие-то застенки инквизиции. Как может завод что-то делать в таких условиях? Орать через забор: «Образумьтесь»?

Все молчали. Булькнули и зазвенели рюмки. Главный инженер вздохнул и проговорил:

– Ну хорошо, Игорь. Ты рискнул. А теперь скажи нам свой вывод. Что ты понял? К какому решению пришел?

Звенела посуда, стучали каблуки, бубнил телевизор. За столом никто больше не сказал ни слова.

 

Папа получил отгулы, и они с мамой съездили на три дня в райцентр. За мной попросили присмотреть тетю Тамару. Она не стала мудрить и просто на время переселилась в наш коттедж со своей внучкой Анютой.

Суслик, почувствовав чужих, благоразумно не вылезал из-под моей кровати. Я таскал ему тушенку, а вечерами залезал туда же, и при свете фонарика мы читали книжки. По-моему, суслик был страшно доволен.

Анюта была старше меня на четыре года и относилась покровительственно. Я подметал пол, помогал мыть посуду и вытирал тарелки. Во время очередной моей отлучки суслик решил больше не таиться и просто вышел ей навстречу. Аня приняла его за ручного хорька.

– Не кусается? – всякий раз спрашивала она, осторожно притрагиваясь к темной шерстке.

Суслик замирал неподвижно и терпеливо ждал, пока закончится сеанс робкого поглаживания.

Аня первой заметила, что все, что ест суслик, перерабатывается без остатка. Это её заинтересовало.

– Куда он ходит в туалет?
– Никуда… – за все время жизни с сусликом я впервые задумался о простых бытовых делах.

Аня восприняла проблему серьезно. Вечером, когда тетя Тамара вернулась с работы, суслик был официально представлен ей, вместе с вопросом: «а он случайно не заболел?»

Тетю совершенно не заинтересовало, заболел суслик или нет. Реакция была однозначной:

– Да как можно! Если б я только знала!..

Суслик спустился по моей ноге на пол и собирался подойти к ней, но тетя Тамара отпихнула его и крикнула, как герои боевиков:

– Немедленно уходим!

Они собрали вещи, и тетя Тамара в спешном порядке ретировалась, утащив за руку отчаянно сопротивляющуюся Аню.

К утру весть о суслике разнеслась по всей округе. Матери не отпускали детей поиграть со мной, а некоторые даже запретили им ходить мимо нашего дома. К полудню народный телеграф донес шокирующие вести до военных, и во двор нагрянули солдаты. Они не вошли в дом, побоявшись связываться с отцом, но развернули снаружи масштабные работы. Мы с сусликом, устроившись на широком подоконнике мансарды, с аппетитом ели холодное пюре из кастрюли, и наблюдали, как сердитые люди в камуфляже раз за разом проходят по огороду с щелкающими, воющими и просто мигающими устройствами, рассыпают белый порошок, снимают и заворачивают в пакеты стружку с крыльца. Потом двор расчертили на квадраты, а солдаты в герметичных костюмах собрали в дымящийся сосуд кусочки травы и какие-то незаметные глазу соринки.

Тетя Тамара считала своим святым долгом ежедневно приносить мне пюре в баночке и сообщать окружающим все новые подробности из жизни суслика. То, что их единственная встреча длилась не более пяти минут, ее не смущало. Новости все больше походили на бред сумасшедшего. В воздухе начинало пахнуть палеными еретиками.

 

Поселок бился в беззвучной истерике. Из-за каждого забора выглядывали расширенные от страха и любопытства глаза, жители окрестных домов отгородились от нас самодельными баррикадами и пускали слухи – один страшнее другого. Некоторые, рассказала Аня, всерьез считали, что я уже превратился во что-то вроде человека-амфибии. Почему именно так, не знаю. Наверное, от полной растерянности.

Аня показала мне чумазую пятку:

– Зажила, наконец. Там грязь попала в царапину. А твой суслик потерся и – раз! – затянулось почти за день.

– Здорово.

– Мда, а мать к врачу повела. Сказала, нужно теперь разрезать и смотреть. Насчет вредноносных элементов…

Суслик тоже маялся. Он больше не хотел смотреть со мной телевизор и часами стоял у закрытой двери. Шерстка на спинке суслика стала красно-рыжей, походка – более тяжелой и разлапистой. На голове за остроконечными ушками начали расти какие-то выступы, потом пропали.

Завод можно было увидеть только с восточной стороны, из окна родительской спальни. Мы сидели там по ночам. Суслик втягивал носом воздух, щелкал языком, и вообще, вел себя беспокойно. Я понял, что замки и двойное стекло для него не преграда: он не уходит потому, что не хочет бросить меня.

Изменились все семьи поселка. Коллеги отца куда-то пропали, женщины все больше погружались в суеверия и какую-то древнюю бабскую дурь. Солдаты буквально перепахали территорию вокруг дома и тоже исчезли.

Потом приехал отец. Один.

 

Оказалось, что маме предложили работу в городе. Она осталась искать новую квартиру и готовить переезд.

– Так получилось, – грустно говорил отец. – Видимо, мы поторопились. А теперь, как ни крути – скоро всему конец…

Таким грустным я его никогда не видел.

– Впрочем, – добавлял папа – самый важный эксперимент у нас провел ты. И, кажется, он увенчался успехом…

Он держал меня на коленях. Внизу обрадованно копошился суслик, уничтожая долгожданную банку с тушенкой.

– Сынок, – сказал отец. – Ты даже не представляешь себе, какой ты молодец. Я не ошибся только в одном – в тебе. Ты оказался лучше их всех.

– Папа, но все боятся меня. И его. – Я показал на суслика, который упорно терся об отцовскую ногу.

– Ерунда. Это не твоя вина… и не моя. Если бы у тебя когда-нибудь получилось закончить то, что я не смог…

Он потянулся за сигаретами, но вдруг скомкал пачку и бросил ее в стену:
– Одна из самых плохих вещей в жизни – когда тебя ранит твоя заветная мечта…

Суслик прямо-таки вился вокруг папиной ноги, пощелкивая от усердия. Отец невесело усмехнулся:

– Нет, дружок, тут тебе не справиться. Не хватит мощности…

Я прижался к папе, обхватил его руками, спрятал голову на плече. Что я мог ему сказать? Как ребенку утешить взрослого? Что сказать человеку, считающему, что ошибку, им сделанную, исправить невозможно?

Отец механически гладил меня по спине. Я тихо плакал. Суслик щелкал и вертелся.

– Ладно, сынок, – услышал я вдруг. – Как-нибудь справимся с этим. Попробую убедить. Доказать… Сдаваться рано…

– А как же мама?

– Мама… да. С мамой сложнее. Но мы очень постараемся.

Папа наклонился вниз и позвал:

– Эй, дружок! Ты там от перегрузки не выключился?

Суслик бодро выполз из-за кресла и встал столбиком. Папа удивился:

– Как это он? Ничего не понимаю…

 

Утром отец собрался на завод. Мы должны были сидеть дома и ждать, пока придет присланная им машина. Суслик слопал две банки тушенки за раз, снова почернел, и держался бодро.

Мы завтракали наскоро приготовленным омлетом, когда в дверь постучали, и на пороге появился незнакомый военный. Он по-старчески прищурился на нас:

– Господин Потапенко, если не ошибаюсь? Давно мечтал с вами познакомиться.

Отец поднял голову от тарелки и глянул исподлобья:

– Здравствуйте, полковник. Закройте дверь с другой стороны, и не мешайте нашему завтраку.

Военный ухмыльнулся и переступил через порог. За его спиной замаячили лица солдат.

– Увы, не могу, – он протянул отцу бумагу. – Ваш дом подлежит обыску, найденное лабораторное имущество, в зависимости от обстоятельств – изъятию или уничтожению.

Отец мелькнул глазами в угол – к опустошенным банкам. Полковник это заметил.

– Ксеномеханид, незаконно покинувший из-за вас экспериментальную зону, подлежит уничтожению в любом случае.

Отец положил ложку и встал:

– Я желаю присутствовать при обыске.

– Как вам будет угодно.

В дом зеленой камуфляжной волной хлынули солдаты. Мы сели на диван в гостиной, полковник остался с нами. Папа обнял меня за плечи и шепнул: «Не бойся. Не думай о плохом – тогда он не выйдет». Полковник нацепил на нос очки, открыл письменный стол и принялся перебирать бумаги. Пролистав первые несколько папок, он хмыкнул и посмотрел на папу:

– И это ваши соображения? Почему же вы не поделились ими с коллегами? Или с нами, в конце концов?

– Потому что за ошибочную идею, высказанную публично, расплачиваются судьбами людей.

– Как видите, за вашу дерзкую выходку теперь расплачивается весь поселок. – Полковник вытащил портсигар, предложил отцу сигарету. Они закурили, разглядывая друг друга.

– Я не сделал ничего плохого, – сказал отец. – Режим секретности, введенный вами, настроил жителей против эксперимента. Кто виноват во всей этой истерии?

– Не разводите демагогию, господин Потапенко. Мы защищаем поселок. А вы, наоборот, поставили под угрозу безопасность его жителей!

– Какую, черт возьми, угрозу?

– Вы прекрасно знаете, господин инженер, что со времен массачусетского скандала любые эксперименты с самообучающимися системами проводятся в изолированных зонах. А в этом конкретном случае, когда речь идет о таком сложном и большом комплексе…

Отец подался вперед:

– Не увиливайте! Завод запущен четыре года назад, все самое страшное уже случилось бы. Наоборот – экология в полном порядке. Поселок – под самым боком, заметьте! – стоит как вкопанный и даже разросся. Завод занял отведенную ему территорию и дальше распространяться не намерен.

– Вы, разумеется, забыли упомянуть о том, что в этом году статическими разрядами убито уже два человека!

– Солдата.

– Человека, господин инженер.

Отец вздохнул.

– Единственная угроза безопасности жителей, полковник, – я говорю о мирных жителях этого поселка – заключается в том, что доведенные вами до панического ужаса и ненависти ко всему, что они не в силах понять, солдаты начнут швырять гранаты на улицах. И не в ксеномеханидов, как вы их называете, а в тех, кто станет закрывать их своим телом!

– Вы чересчур драматизируете, господин инженер. И, похоже, являетесь сторонником развития науки любой ценой, – полковник Стеценко с хрустом раздавил сигарету в пепельнице и поднялся. Отец тоже вскочил и выкрикнул:

– Это вы любите интриги и двойную игру! Признайтесь, что заставляет вас ставить капканы и укреплять заборы? Распоряжение сверху, слева или справа? Или ваши личные качества – истерия и садизм?

Полковник налился кровью:

– Не переусердствуйте, господин Потапенко! Я должностное лицо при исполнении. А вы сейчас не на дружеских посиделках у камина. Еще одно подобное выражение, и…

Он не договорил. В соседней комнате послышался грохот, и крики солдат:

– Давай-давай! Стоп, не туда… Сеть! Да что стоишь, раззява…

Мы одновременно рванулись к дверям. Полковник оттеснил нас назад, схватил отца за рукав, первым подбежал к двери. Оттуда уже выглядывало потное лицо под перекошенным набекрень пластиковым шлемом:

– Обнаружили ксеномеханида, господин полковник, – отрапортовал солдат. – Сеть прорезал, рассыпался фантомами и скрылся в межстенных каналах.

Полковник перевел взгляд на отца. Тот неожиданно подмигнул.

– Давайте-давайте, – сказал он. – Гранатами.

Полковник побелел от злости, но быстро привел себя в порядок.

– Выгрузите из машины защитные костюмы и баллоны с газом, – приказал он. И, повернувшись к отцу, добавил с ухмылкой. – Не волнуйтесь, господин инженер. Это специальный газ, он не причинит никакого вреда вашим вещам…

– Как много нового и специального вы придумали за последние четыре года! В то время как у нас нет почти никаких результатов. И после этого вы говорите, что вам достается меньше?

– Господин Потапенко… У нас абсолютно другие методы. Вооруженные силы найдут способ извлечь выгоду из любой ситуации.

Отец невесело засмеялся.

– Тем более.

Он сходил на кухню, пошуршал там пакетами, открыл и закрыл холодильник. Кто-то из солдат встал в дверях и внимательно следил за его действиями.

– Полковник, избавьте нас с сыном от зрелища окуривания дома вашей отравой. Меня давно ждут на работе, его – в школе.

– Забыл сказать. Вас уволили. Что касается школы… Вы ведь все равно собирались переезжать? Я взял на себя смелость забрать документы вашего сына. Возьмите – он протянул папе сверток.

Отец совершенно механически взял его и постоял несколько секунд, собираясь с мыслями. Затем ироническая улыбка понемногу восстановилась на его лице.

– Тем более, – сказал он. – Мы с сыном давно собирались устроить пикник где-нибудь на природе – подальше от ваших гипервежливых манер.

– Просветите их! – крикнул полковник солдату с портативным металлоискателем. – А вы, господин Потапенко, держитесь подальше от границ экспериментальной зоны и не задерживайтесь с отъездом. Даю вам два дня. И прошу, не устраивайте показательных, террористических или любых других акций.

Он вытер лицо рукавом мундира и нырнул в поданный солдатом полупрозрачный комбинезон:

– Это вам не США, не Голливуд и не фильм «Освободите Вилли»… Мало не покажется.

Отец терпеливо ожидал, когда солдаты закончат тщательно проверять пакет с литровым термосом и парой бутербродов на наличие враждебных человечеству сусликов.

– Полковник, – позвал он. – Вам не кажется, что ваше служебное рвение все меньше связано с задачами, которые ставит перед собой ваше начальство?

Полковник ухмыльнулся.

– Кажется, – сказал он. – На то есть личные причины.

Он выдержал отцовский взгляд, накинул маску и скрылся в нашем доме.

 

Мы с папой выбрались из поселка, и пошли по пыльной дороге. Осеннее солнце все еще палило, не жалея сил, духота не располагала к размышлениям, и вскоре я перестал думать о визите полковника. Мы с папой поговорили о природе, о маме и скором переезде, о птицах, которые улетают на юг…. Я отвлек от грустных мыслей его, а он меня. Разговаривая, таким образом, мы добрались до сосен, наломали сухих веток, и отец зажег их. Я подтащил к костру пару бревнышек, а папа начал разворачивать пакет с едой, одновременно пытаясь донести до меня какую-то очень важную, по его мнению, мысль.

– Самое обидное, что тебе, видимо, придется привыкнуть к такому положению дел и … оп-паньки! – неожиданно весело произнес он, глядя в термос.

Я пролез у папы между руками и тоже заглянул внутрь. В термосе плавал суслик и, глядя на нас, радостно пощелкивал. То, что из горлышка термоса валил пар, его совсем не смущало.

– Любимый мамин термос! – торжественно произнес отец. – Из металлокерамического сплава! По космическим технологиям! – Он наклонился ко мне и доверительно сообщил – Мой подарок…

Суслик, пощелкивая, выбирался из термоса. Чтобы поместиться туда, он втянул куда-то свое брюшко, вытянул мордочку и был похож теперь на черную колбасу с ножками. Кофейную колбасу.

– Это же надо! – продолжал восхищаться отец, – вот это потенциал! Вот это смекалка… – он попытался схватить суслика, но отдернул руку.

– Горячий? – спросил я со смехом.

– А как же! Температура кофе – девяносто градусов…

Отец бегал вокруг исходящего паром суслика, смотрел, как тот возвращает себе прежнюю форму, ахал и щелкал языком. Я подумал, а чья это выдумка на самом деле – щелканье суслика? Инженера Потапенко или всемогущего завода?

Папа все никак не мог успокоиться: бегал кругами по полянке, трогал суслика, отдергивал руку, шипел и щелкал. Суслик молча проковылял сквозь разгорающийся костер, ткнулся носом в бревнышко рядом с моей коленкой и свернулся калачиком.

– Привет суслиководам! – раздался голос из кустов. Папа вскочил.

Из-за сосен, улыбаясь, выходили коллеги отца.

– Устроил тут дымовую завесу, – сказал старший инженер. – Когда костры разводить научишься?

Отец удивился им даже больше, чем суслику в термосе. Он переводил глаза с одного лица на другое и удивленно улыбался.

– А ты думал, мы в Америку уехали? – спросил кто-то.

Отец улыбался.

– Мы уже третий день, как цыгане, стоим табором под поселком, – сказал кто-то. – Выгнать нас отсюда военные не имеют ни-ка-ко-го права.

Отец оглянулся на суслика. Если бы суслик мог улыбаться, он бы так и поступил.

– А перебирайтесь-ка к нам, – сказал старший инженер. – Лишняя палатка найдется…

 

Вечером, лежа в палатке, я слушал разговоры у костра. Тени на брезентовой стенке шевелились, размахивали руками и дружно обнимались.

– …дать заводу шанс попробовать.

– Живые танки или живые фильтры?

– Да, я сам своего сначала перепутал с автомобильным фильтром…

– Военные сваляли дурака. Они думали, что делать людей счастливыми можно пачками – сегодня сотню, завтра сотню… С помощью каких-нибудь лучей или волн. Хорошие бы такие получились лучи – проходящие через любую преграду, прямо в голову…а они-то уж придумали, как с ними поступить дальше… Да. Лучи. Когда генерал услышал, что первые три года завод будет разрабатывать стратегию и методы, он орал так, что осыпались иголки с сосен. Требовал забрать назад деньги, выделенные министерством. Хм… Лучи. Тут мы все здорово сглупили. Вот ты, Игорь, знал, что никаких лучей не будет? Скажи, теперь уже можно.

Я почувствовал, как отец улыбнулся.

– Догадывался, – сказал он. – Невозможно, в самом деле, сделать счастливыми и хорошими всех сразу. Нужен индивидуальный подход. То, что хорошо мне, приводит в ярость полковника. То, что радует полковника, приходится совсем не по нраву моей жене… Никаких лучей. Никаких промышленных масштабов. Только отдельно, по одному, по чуть-чуть…

Он погладил суслика:

– Но никто почему-то не понял самого простого: чтобы начать делать нас счастливыми, нужно сначала забрать у нас все плохое.

– Полковник боится… – сказал кто-то. – Его пугает то, что завод знает, как отвечать на его агрессию. А завод знал, что его будут останавливать. Это же так присуще человеческой природе – ненависть к тому, что решает за тебя…

Что-то зашуршало, полог палатки шевельнулся, и суслик улегся у меня в ногах. Я вздохнул, перевернулся на живот, почесал поясницу, подумал, что неплохо бы ещё выйти поговорить с отцом – и заснул.

 

В поселке заговорили о закрытии завода. Войска оцепили территорию, потребовали немедленной эвакуации инженеров, и персонал станции контроля переселился в лагерь под соснами. Они попытались связаться с кем-то через портативную радиостанцию, чтобы остановить неугомонного полковника, но не добились успеха. Отец на попутках добрался до райцентра, пропадал там два дня и вернулся злой, с царапинами на лице. Военные выставили кордон вокруг поселка, и нам пришлось заниматься рыбалкой и собирательством.

Я наблюдал, как по шоссе к заводу движутся колонны солдат и техники. Эвакуация поселка, о которой заговорили вначале, после выселения персонала стала ненужной, и теперь военные просто стягивали к заводу все свободные ресурсы. Часть инженеров с самодельными плакатами отправились в райцентр и наткнулись на блокпост. Выгнать нас из леса военные права не имели, но сделали все, чтобы отрезать от остального мира.

Отец где-то пропадал, иногда появлялся в лагере, торопливо ел и снова исчезал на целый день. Однажды он принес мне целый рюкзак орехов.

– Спасибо, пап. – Я начал торопливо уплетать гостинцы, чтобы сделать ему приятное, но поднял глаза и увидел, что отец смотрит куда-то в пространство.

Операцию по остановке завода все чаще и чаще называли «атакой».

 

Суслик сделался беспокойным, часто пропадал из виду, или сидел столбиком, глядя на бурлящий поселок. Кто знает, что за мысли витали в его черной голове, и были ли они там вообще, но никто в лагере не относился к нему как к животному. Суслик был другом, соседом, попавшим в беду, незнакомцем из осажденного города… в конце концов, он был чем-то вроде нашего знамени.

Потом суслик пропал.

 

Завод остановили без каких-либо происшествий. Тщательно спланированная и щедро окропленная деньгами и народной поддержкой операция оказалась никому не нужна: войскам никто не сопротивлялся. В суматохе броневиком прищемили какого-то солдата, разворотили ворота на проходной – вот и все жертвы.

Мы переехали в центр, на новую квартиру. Мама с папой стали часто ссориться и скоро развелись.

Десять лет остановленный завод стоял в мертвом оцепенении. Вокруг него развели путаницу споров и разбирательств. Смысл их потерялся, проект закрыли, а завод перевели на консервацию – оставшейся горстке военных не удавалось защитить его от мародеров.

Последний раз мы были там весной. Прошли по нашей бывшей улице, заглянули в забитые окна дома. Папа подсадил меня на покосившуюся крышу сарайчика и забрался следом. Скрипело ржавое железо под ногами, с завода дул свежий ветер, и казалось, что из мертвой черной пустоты за забором струятся невидимые пушистые нити и легко касаются кожи. Я плакал. Отец застыл рядом молчаливой неподвижной тенью, и только огонек сигареты иногда вспыхивал у его лица. Мы просидели так до рассвета, а когда взошло солнце, я увидел, что по разрытой и разграбленной территории эксперимента, покрытой следами бульдозерных гусениц, раскидан строительный мусор. У забора приткнулись бытовки рабочих, а на клумбе перед контрольным центром прикорнули припаркованные грузовики. От завода осталось уже не так много – неузнаваемые россыпи черных механизмов, хитросплетения труб, слепые коробки зданий, остатки стен и резервуаров, над которыми азартно склонились подъемные краны. Крайняя башня косо накренилась и, оплетенная тросом, была готова к демонтажу. Отец вздохнул, глянул напоследок, спрыгнул с сарая и протянул руки, чтобы помочь мне. Я перегнулся через край – и тут недовольный низкий гудок разрезал напополам тихий рассвет.

Мы с папой одновременно обернулись – на сломанной антенне контрольного центра закрутилась автомобильная мигалка. В городке демонтажников начался новый трудовой день.

 

 

*   *   *

 

Мне уже за тридцать – столько, сколько было отцу, когда он принес суслика. У меня чудесная жена и маленький сын. Я снова живу в нашем поселке. Здесь почти ничего не изменилось – всё так же жарко палит солнце, коты валяются в тени, а маленькие дети убегают в степь, не слушаясь мам. Завод ещё существует – демонтаж оказался неоправданно дорог, и территорию снова закрыли. Раз в полгода какая-нибудь организация пытается очистить территорию для своих целей и за забором снова начинает реветь строительная техника. Но, как бы ни был силен злой безрассудный напор, матово-черные башни возвышаются над поселком и падут еще не скоро.

Иногда, вечерами, всматриваясь в темноту, я стою на крыльце своего домика и вспоминаю детство. Вспоминаю отца. Перебираю по косточкам свою рассыпчатую, местами глупую жизнь.

Я думаю, что мой суслик все еще там, в развалинах. Не зову, не машу руками, уже не ставлю на порог банку с тушенкой. Я почти не надеюсь, что суслик вернется. Но если вдруг услышу щелканье и знакомый стук маленьких когтей, сразу пойму – он снова пришел. Чтобы мы стали лучше.

А если мне уже поздно – подарю его сыну.