Посиди и подумай

 

 

 

Прошел год нашего супружества, второй, третий.

Дина не беременела.

К пятнадцати годам она совершенно преобразилась. Выросла, постройнела, стала вровень со мной. Тело ее теперь напоминало тонкий изящный кувшин для вина, со столь же сладостным содержимым. Походка стала величественной; даже если она просто проходила через двор с корзиной белья, я замирал от красоты ее движений. Отросшие волосы струились по плечам темным водопадом, и лежа в полумраке спальни, я готов был часами любоваться этим зрелищем. Умолял ее не торопиться забирать их под головную повязку, скрывавшую, как положено, все до последнего волоска. Но даже повязка ее не портила. Что говорить, я был в полной мере вознагражден за свое терпение.

Но она не беременела.

Сначала она никак не проявляла своего беспокойства, потом между ее изогнутых бровей залегла тоненькая темная складка. С каждым месяцем взгляды моей матери все чаще останавливались на талии припозднившейся невестки, отец начал тихонько вздыхать и стал дольше задерживаться по вечерам в синагоге. Как будто некое серое облако повисло над головой Дины, и все росло, темнело, сгущалось.

Я попытался подбодрить ее, как тогда, в первое наше утро, но осекся под ее взглядом. Она уже была вполне взрослой женщиной. Она не нуждалась в жалости и утешениях, а хотела честно выиграть свой поединок. Так прошло еще несколько лет.

На исходе девятого года отец решился поговорить со мной. Он, как и положено отцу и благочестивому еврею, искренне считал себя в ответе за своих детей, сколько бы лет им ни было. Не удивлюсь, что и виновником моего несчастья он тоже считал себя. Например, потому, что растил меня слишком мягко (вот когда наверняка припомнились дедовы упреки). Позволил мне на целых пять лет удалиться в чужой, полный соблазнов мир, откуда я вернулся слишком развращенным свободой.

– Нужно было женить тебя в четырнадцать, как меня самого женили в свое время, – вздохнул он, – тогда у меня уже был бы десяток внуков.

– У тебя есть внуки, отец, – возразил я, замирая от собственной дерзости. Это была правда. Две мои старшие сестры оказались плодовиты. К сорока годам обе превратились в сварливых толстух с красными руками и лицами, и каждая проходила по улице, волоча за собой гроздь ревущих ребятишек, а под сердцем неся следующего. Нельзя сказать, что в их семьях царил мир, дети частенько получали тумаки, побаивались родителей и постоянно дрались между собой, мальчики и девочки, без разбора. Но это не значило ничего, главное – брак был благословен. Народ Израиля продолжал себя в детях, на радость Всевышнему.

А моя красавица-жена оказалась никчемным товаром.

– Через год будет десять лет, – с усилием сказал отец, пропустив мимо ушей мое непочтительное высказывание, – и если к тому времени…

– Нет, отец, – услышал я чей-то голос и с изумлением понял, что эти кощунственные слова произнес я сам.

Он, наверное, решил, что ослышался. Непонимание на его лице сменилось гневом, рука потянулась к посоху. Я замер.

– Другой отец поговорил бы с тобой иначе, – произнес он, наконец, тяжело дыша.

– Я в твоей руке, – ответил я, не опуская глаз, – поступай, как хочешь.

И тут он выронил посох и заплакал. Я в ужасе смотрел на него, не смея приблизиться. Нечего было и думать обнять его – такой непростительной фамильярности не водилось даже в нашей просвещенной семье.

Он сделал мне знак выйти. Я молча повиновался.

В спальне – единственном месте в доме, где можно было укрыться от посторонних глаз, я застал ее. Она не плакала, лицо было безмятежным и бездумным – и это показалось мне куда страшнее слез. Я понял, что она решилась сама.

– Если через год я не забеременею, – ровным голосом сообщила мне моя жена, – то потребую у тебя развода.

– И ты! И ты тоже! Что я сделал тебе, что ты так меня ненавидишь?

– Ты добрый муж и потому нуждаешься в хорошей жене.

Я опустился на колени и уткнулся лицом в теплую впадину ее платья. Она не противилась, но и не прикоснулась ко мне.

Я поднял к ней залитое слезами лицо:

– Дина. Девять лет назад на этом месте я пожалел тебя. Неужели ты сейчас…

Она ответила мне жалостливым взглядом, в котором ясно читалось: «Дурачок, как ты не понимаешь, у меня нет выбора». Она отвергала меня первой, чтобы этого не сделал я сам.

В тот день я понял несколько простых, но чрезвычайно важных вещей. Первое – как ни прячься от судьбы, она тебя достанет. Второе – любая женщина по определению старше мужчины, ибо она мать. Если нет своих детей, она будет матерью брату, мужу, отцу. И, как положено матери, возьмет их муки на себя. Третье и главное – законы Торы писаны вовсе не в расчете, что их станут соблюдать буквально. Люди не ангелы и все равно будут нарушать запреты. Но зато пусть пожизненно мучаются виной за то, что их нарушили.

Я пошел к главе иерусалимской общины, равви Ицхаку Гуру, моему тезке.

Он принял меня почти сразу, на удивление быстро. Это был маленький высохший старичок с кустистыми бровями и носом картошкой. Такими изображают гномов на немецких гравюрах. Рядом с ним я почувствовал себя переростком, даром что сам всегда был ниже сверстников.

Он молча указал мне на стул напротив себя. Я помешкал, но все-таки сел.

– Исаак Боргес, – заговорил он тоненьким старческим голоском, – известный толкователь Писания и лучший ученик ешивы. Здоровы ли твои почтенные родители?

– Да, – сипло ответил я и прокашлялся, – благодарю, равви, дома все здоровы.

– И твоя жена тоже? – взглянул он в упор.

– Да, равви, – твердо ответил я, поняв, что терять нечего, – моя жена здорова и благополучна.

Он помолчал, пожевал губами. Это выглядело очень комично.

– Ты когда-нибудь слышал имя Баруха Эспинозы? – вдруг спросил он.

– Да, равви, – ответил я, – он был отлучен амстердамской общиной за безбожие и умер в изгнании, никогда больше не увидев своей семьи.

– Твои родители очень любят тебя, – сказал он, помолчав, – вашу семью почитают. Доброе имя следует беречь от пятна, потом уже не отмоешь.

– Да, равви, – произнес я сквозь ком в горле, – и мне бы не хотелось, чтобы о моих родителях плохо подумали. Например, что они воспитали плохого сына, который отверг свою благочестивую, усердную и добрую жену только из-за того, что она ДОЛГО не беременела.

– Долго? – переспросил он, будто недослышал. Его взгляд вцепился в меня и не отпускал. Я кивнул.

– Праматери нашей Рахили это не удавалось в течение двенадцати лет. А если бы Иаков отринул ее за бесплодие, где был бы сейчас народ Израилев?

– У Иакова было две жены,– задумчиво ответил равви, – он мог бы позволить себе и такое…

– А я не могу, равви, – подытожил я, – Дина у меня одна.

– Одна? – уточнил он на всякий случай.

– Одна, равви, – как мог, твердо ответил я.

Он откинулся в кресле со странно удовлетворенным видом.

– Благодарю за интересную беседу, – произнес он и снова впился в меня взглядом. – Мир тебе. Передай привет ВСЕЙ твоей почтенной семье.

Я молча поклонился и пошел обратно в свой зачумленный дом.

…А на следующее утро Дина ощутила первые признаки беременности.