Посиди и подумай

 

 

 

Дина быстро оправилась от родов и, оттеснив всех от сына, занялась им сама. Кормила, пеленала, укачивала ночами, никому не давая приблизиться к колыбели. Меня нехотя допускала посмотреть. Красное сморщенное создание, обнажающее в крике малюсенькие беззубые десны, вызывало у меня острую жалость. Я непонятным образом чувствовал, что самому младенцу роды дались не легче, чем матери, что он сбит с толку, оглушен и ослеплен этим новым миром и вдобавок всего боится. Очень хотелось успокоить его, унять этот дикий страх, как когда-то удалось с его матерью (боже, как давно это было!) Но я боялся, что мои неловкие движения и недостаточно нежный тон только испугают его, и даже не пытался взять его на руки. Кроме того, жена бы этого не одобрила. Кажется, она и меня ревновала к нему тоже.

Но пережитое в ночь родов продолжало преследовать меня. Это было просто глупо – ведь сама пострадавшая ни на что не жаловалась, да и кричала она тогда, как обмолвилась раз моя мать, гораздо меньше, чем могла бы. И если допустить такую дикую мысль, чтобы подойти и спросить ее сейчас – в перерыве между двумя кормлениями – очень ли было больно, она, уверен, посмотрела бы с недоумением и ответила что-нибудь вроде «Да я уже обо всем забыла.»

Так за кого, собственно, мог я пенять? Неужто за себя самого?

А ведь мне приходилось по-прежнему являться по утрам в ешиву и внушать своей дюжине учеников любовь к Тому, кто в страшную ночь не ответил на мои мольбы, не облегчил ее страданий и даже не разделил их между нами, раз уж мы оба приняли равное участие в выполнении Его заповеди «плодитесь и размножайтесь». Я чувствовал себя, пожалуй, так, как если бы на моих глазах истязали кого-то другого за мои собственные преступления, да еще не велели роптать на это.

Так прошло несколько месяцев. Я стал рассеянным и злым, и самое скверное – начал видеть во всем вокруг подтверждение своим мыслям. Люди стали казаться мне сплошь лицемерами, говорящими вовсе не то, что чувствуют, – либо просто стадом баранов. Несколько раз в разговоре с отцом с моего языка срывалось такое, что он только морщился, как от боли, и страдальчески глядел на меня, не говоря ни слова. Я, разумеется, тут же раскаивался, догонял его и умолял простить, а потом все повторялось. Я чувствовал, что попросту срываю на нем свой гнев, и это ужасало, но я не мог остановиться. А тут еще по Городу разнеслась весть об очередном костре на площади в Мадриде – наш единоверец, разоблаченный Святой инквизицией и не пожелавший отречься от Господа своего. Господь не отплатил ему той же монетой – и допустил сожжение. В день казни жертве исполнилось семнадцать лет.

Это стало для меня последней каплей. И прежде задумчивый, теперь я часто застывал посреди урока, прервав чтение, и погружался в свои мысли, пока кто-нибудь из мальчиков почтительным вопросом не возвращал меня к реальности. Мои ученики любили меня за веселость, снисходительность и хорошо подвешенный язык; этим, видимо, и объясняется тот факт, что они до последнего скрывали мое состояние от начальства.

В тот день я рассказывал им о жертвоприношении Авраамовом.

Никогда еще каждое слово не давалось мне так мучительно, как будто приходилось проталкивать через горло тлеющие угли. Дойдя же до сцены, где старый отец по слову Господа воздевает нож над горлом связанного сына, я попросту замолчал, потому что не мог говорить дальше. Махнув рукой, я развернулся и вышел вон.

Назавтра меня пригласил к себе равви Гур. Как ни глупо это звучит, но я все-таки был рад, что говорить со мной решил именно он – кажется, единственный человек, чей авторитет в вопросах веры еще оставался для меня незыблемым. Я понимал, что ничего хорошего меня не ждет – и все-таки был почти спокоен, когда снова вошел в знакомую комнату, поклонился и сел – на то же самое место.

– Здравствуй, Исаак Боргес, – тем же бесстрастным голосом приветствовал меня мой тезка, – а на сей раз здорова ли и благополучна твоя семья?

Последние слова прозвучали по-новому, и я вздрогнул.

– Благодарю, равви, – ответил я очень тихо, – все здоровы.

– Жертвоприношение Авраамово, – как бы продолжая прерванную беседу, сказал равви Гур, – да, это очень трудный урок. В свое время он и мне дался нелегко. Да, да, – не смотри на меня так! Я такой же человек, как ты, и тоже был молод. Я и теперь считаю, что это ужасно, если отец приносит свое дитя в жертву… Пусть даже с самыми благими намерениями. Долгожданное дитя, у которого впереди вся жизнь. Чем ты оправдаешься перед ним?

– Ничем, равви, – ответил я, – ничем.

– Осудить деяние Авраамово имеет право лишь тот, кто сам поступил иначе, – заключил он, вставая, – а теперь возвращайся в свой дом и подумай над моими словами, Исаак Боргес.

Но мне не пришлось воспользоваться его советом, потому что до дома я так и не дошел – меня взяли по дороге.