Ислам от монаха Багиры

Турбореалистический роман

Прохладная зала позволяла забыть об обжигающих прикосновениях полуденного солнца. Но человека, склонившегося за столом над ветхой, казавшейся необычайно древней рукописью, мало беспокоило, какое время года заглядывало к нему сквозь узкие ушные раковины монастырских окон. Вот уже второе лето он не выходил из этих отуманенных грустью стен, занятый своей каждодневной кропотливой работой. По правую руку от него расположился другой человек, также погруженный в изучение какой-то рукописи.

Специальным распоряжением аббата оба монаха были освобождены от повседневных монастырских обязанностей, в том числе, – физических трудов, предписанных каждому члену братства уставом. Кроме самих монахов, о содержании их работы было известно еще трем людям: аббату их монастыря, архиепископу Толедскому и самому папе. Молчаливый брат, имени которого ни Себастьян, ни Диего не знали, приносивший им каждое утро пергамен, бумагу, кисти и краски, едва ли догадывался о том, чем сутки напролет занимаются эти два трудолюбивых монаха. Впрочем, судя по выражению его слегка надменного и недалекого лица, сердце молчаливого брата занимали куда более приземленные материи.

Брат Диего и брат Себастьян представляли собой слаженный и гармоничный коллектив. Про таких в народе говорят: живут и работают ноздря в ноздрю, душа в душу. Что бы ни происходило в монастыре или за его стенами, работа не прерывалась ни на один день. Только недомогание кого-нибудь из монахов способно было на некоторое время приостановить казавшийся вечным, как душа, и тяжелым, как бремя человеческих грехов, трудовой процесс. Брат Диего неторопливо – буква за буквой – выводил взлохматившиеся, а порой даже ощетинившиеся змейки букв на пустом листе повидавшего виды пергамена. Подле него неизменно находился образец, – занимавший сорок листов пергамена, скрепленных в кодекс, фрагмент текста, представлявший собой неплохо сохранившуюся часть рукописи Корана VIII века от Р.Х. Другая рукопись – на диковинной и редкой в те времена бумаге, была создана совсем недавно – лет десять-пятнадцать назад. Это также был Коран, но Коран необычный. Содержащиеся в нем суры отличались от общепринятого среди сарацин текста не только своим количеством, но и содержанием.

Оба монаха, трудившиеся над рукописью, долгое время жили в мавританских1– В средние века христиане на территории Пиренейского полуострова называли мусульман "маврами" и "сарацинами", зачастую используя оба эти слова в качестве синонимов  землях и в совершенстве овладели искусством написания Священного Текста на арабском. Там же они освоили премудрости сарацинской веры, изучив многочисленные книги по истории ислама, фикху, каламу2 – Калам ('ильм аль-калам) – наука, дающая догмам ислама толкование, основанное на разуме, а не на следовании религиозным авторитетам (таклид) и другим наукам, необходимым для глубокого знания магометанского учения. Когда же они вернулись в Сарагосу, своей ученостью и познаниями в сарацинской вере они могли заткнуть за пояс местных мавританских улемов и факихов. Но не ради состязания с сарагосскими богословами Себастьян и Диего совершили долгий и опасный путь через неведомые земли, продлившийся без малого пять лет.

Отдохнув два дня после дальних странствий, братья были вызваны к аббату и в тот же день приступили к работе. Ежедневно монахи трудились над рукописью с половины четвертого утра – после заутрени – до двенадцати часов дня. Затем, позавтракав в трапезной черным хлебом с водой, братья возвращались в залу и работали до пяти часов пополудни. Отведав около пяти вечера горячей чечевичной похлебки, монахи продолжали работу до самых сумерек. В летнее время к их трапезе прибавлялись яблоки и иные съедобные плоды. Зимой и в пост Диего и Себастьян питались один раз в день – в два-три часа дня или на закате солнца.

Всякий раз, когда брату Диего требовался новый лист пергамена, он вызывал дежурившего у входа в залу безымянного монаха и тот, мгновенно явившись, уносил исписанный лист и приносил новый.

Так продолжалось почти два года. Написание каждой буквы, каждого значка требовало огромного труда. Иногда при всей витиеватой идеальности выводимых братом Диего букв, брат Себастьян, молчаливо склонившись над свеженаписанным текстом, недовольно качал головой. По его мнению, характер написания элементов некоторых букв отражал более позднюю традицию письма, несвойственную первым векам хиджры. И брат Диего, тяжко вздохнув, смиренно и еще более скрупулезно переписывал забракованный фрагмент.

Около семи лет назад их вызвал к себе аббат и объявил, что им поручается ответственная миссия. Братьям предстояло освоить сарацинское богословие, чтобы, вернувшись домой, взяться за составление рукописи Корана по образцу, одобренному самим папой. Данная мистификация преследовала, по мнению архиепископа и аббата, великую и благородную цель – дискредитацию нечестивой сарацинской веры и представление ее в качестве лживой компиляции христианской религии. Зачем это было нужно, братьям было понятно и без туманных объяснений аббата. Победить сарацин одной силой оружия пока невозможно. Их много и они сильны. Сильны во многом благодаря уверенности в правоте своей веры. Немногочисленные полемические сочинения, созданные в Европе, неспособны пошатнуть эту непоколебимую уверенность. К сожалению, приходится признать, что в подобной полемике последнее слово все равно остается за сарацинами – они зачастую лучше знают христианскую веру, чем христиане – сарацинскую. Значит, – решили в Риме, – увесистое дерево можно свалить, основательно повредив его корни. Необходимо нанести удар по основам сарацинской веры.

Благословив братьев в далекий путь, аббат велел выдать им целое состояние – 1000 солидов. Для пущей убедительности монахи отправились на Восток под видом сарацинских купцов из Сарагосы, занимающихся собиранием старинных рукописей. Брат Диего, сам в прошлом исповедовавший сарацинскую веру и долгое время служивший писцом у кади в мудехарской3 – Мудехары – мусульманское население, оставшееся на завоеванных христианами в ходе реконкисты землях и продолжавшее исповедовать ислам альхаме4 – Альхама – мусульманская община на территориях, находившихся под властью христианских королей в средневековой Испании Уэски, после добровольного крещения не забыл особенности и тонкости магометанского вероучения, знание которых требовала не столько его прежняя должность, сколько его любознательность. Брат Себастьян, свободно владевший арабским, неплохо разбирался в особенностях письма мавров. Сам он был родом из мосарабской5 – Мосарабы – христианское население Пиренейского полуострова, живше под властью мусульманских правителей и воспринявшее арабский язык и культуру. В ходе реконкисты долгое время сохраняли особый статус в христианских королевствах  семьи Валенсии и о мавританской вере знал не понаслышке. Поэтому двум цистерианцам было не так сложно превратиться в странствующих купцов-библиофилов. В те времена в христианских королевствах было немало авантюристов, свободно владевших арабским и романсе6 – Романсе – сосовкпность диалектов на территори современной Испании, возникших в первые пять столетий реконкисты на основе латыни с примесью иностранных слов и постоянно курсировавших под видом купцов или кого-нибудь еще из христианских земель в мавританские и обратно. Иногда короли поручали этим бродягам важные щекотливые поручения, справедливо полагая, что лучше этих каналий с подобными делами никто бы не справился.

Невероятные странствия Диего и Себастьяна по мавританским землям поистине были достойны того, чтобы занять место рядом с путешествиями знаменитого Синдбада, случись они на несколько веков раньше. Но с возвращением в монастырь приключения монахов не закончились. Теперь им предстояло другое, не менее интересное путешествие – в мир букв, каждая из которых отличалась от других, если не именем, то своим внешним обликом. Так, например, буква "ба", в начале слова походившая на рыболовный крючок, в середине напоминала наконечник стрелы, а в конце слова уподоблялась массивной челюсти их аббата.

Однако работа над рукописью подходила к концу. Предпоследняя сура, аккуратно, с философской неспешностью выводимая братом Диего, обреченно напоминала о предстоящем конце почти двухлетней работы.

В этот день брат Диего написал гораздо меньше обычного, а днем ранее – меньше, чем накануне. Но как ни медли, как ни отодвигай час безутешного прощания с трудным и от того еще более любимым детищем, а рукопись надо заканчивать. За эту неделю аббат два раза наведывался к ним поинтересоваться ходом работы. Еще день-два, и все будет кончено.

Брат Диего отложил кисть, потер уставшие глаза и позвал безымянного монаха, дежурившего у входа в залу. Тот не замедлил явиться, и это означало, что Диего и Себастьян могут быть свободны. До утра.

Отправляясь спать после изнурительной работы над рукописью, брат Себастьян всякий раз старался хорошо выспаться, чтобы со свежими силами продолжить трудиться на следующий день. Обычно он сразу засыпал, едва только его тело касалось жесткого ложа в келье. Но в эту ночь сон отказывался соединяться с изнуренным телом брата Себастьяна.

Не спал и брат Диего. Беспокойно ворочаясь с боку на бок, он столь же отчаянно пытался предать себя сну, как когда-то десять лет назад отчаянно и бесповоротно предал себя христианской церкви.

Семья Абдурахмана (так тогда звался Диего) не стала покидать Уэски после ее завоевания Арагоном, поверив в привилегии, дарованные короной. Маврам разрешалось исповедовать свою религию. Особой грамотой короля мавры города были взяты под его личную защиту.

Но однажды все вдруг переменилось, и прежняя жизнь, размеренная и спокойная, неторопливо проходившая под благословенным небом Уэски, перестала радовать Абдурахмана. Он влюбился. Казалось бы, что в этом плохого? И дело даже не в том, что у него уже была жена. Сарацинская вера не запрещала иметь несколько жен. Но его возлюбленная была христианкой, и ее родственники ни за что не согласились бы отдать дочь за мавра. Однако любовь есть любовь, и Абдурахман с Марией продолжали тайно встречаться, – до тех пор, пока их не заметили вместе соседи Абдурахмана по альхаме. По законам мавров ему угрожала смертная казнь или, в лучшем случае, продажа в рабство.

Но юноша был молод и хотел любить, а не умирать. У него было два выхода: или бросить все и бежать с возлюбленной в дальние края – по большому счету – в никуда, подвергая опасностям себя и жену, или же остаться на родине и сохранить жизнь и любовь, приняв новую веру. Обратившиеся в христианство мавры, – неважно, добровольно или принудительно, – освобождались из-под юрисдикции мудехарской альхамы. Для Абдурахмана это был единственный шанс избежать смерти.

Через несколько дней после крещения новообращенный католик Диего обвенчался с Марией в церкви Святой Марии де Салес в многолюдной Сарагосе, куда молодожены перебрались подальше от неодобрительных взглядов уэскских мудехаров.

Дела их, можно сказать, шли успешно. Диего устроился писцом и переводчиком с арабского в канцелярию королевского прокуратора, а Мария занималась рукоделием и продавала свой товар на городском рынке. Но, как известно, счастья никогда не бывает много. Беда внезапно поразила их, как укус ядовитого животного.

Однажды, вернувшись с работы, Диего не застал дома Марии. Может быть, на рынке или у соседок, – подумал Диего и, не обнаружив на столе всегда поджидавшего его вкусного ужина, съел то, что попалось под руку. Но и к концу ужина Мария не появилась. Просидев в бесполезном ожидании весь вечер, Диего отправился на поиски супруги. Никто из соседей не видел ее. Диего исходил весь город, был на рынке, но так и не встретил Марии. Навстречу ему попадались лишь подгулявшие весельчаки, да стаи бездомных и вечно голодных собак.

Когда Диего, тяжело передвигаясь, вернулся под утро домой, его кто-то окликнул. Диего встрепенулся. Ему показалось, что он ослышался. Но его вновь окликнули. Оглянувшись, Диего увидел старуху, которая жила в соседнем доме.

– Не ищи ее, сынок, – прошамкала она, тяжело вздохнув. – Мария у герцога.

– Что?! – Диего схватил старуху за ветхие плечи. – Где?!

– У герцога. Я сама видела. Ее похитили его люди.

Через час запыхавшийся Диего уже стучался в ворота герцогского замка, возвышавшегося невдалеке от города на левом берегу Эбро. На удивление, ворота открылись почти сразу и вслед за тем два крепких стражника повалили Диего на землю и стали избивать его увесистыми башмаками. Протащив обмякшее тело Диего по путаным лабиринтам замка, охранники швырнули его на каменный пол в забытом Богом сыром подвале.

Возможно, Диего так и сгинул бы в катакомбах герцогского замка, но его спасло вмешательство королевского прокуратора, при котором состоял крестившийся мавр (прокуратор ценил и уважал Диего, а место, где его можно было отыскать, подсказала все та же старуха-соседка). Диего освободили, и только тогда он узнал, что случилось с его несчастной возлюбленной. Герцог, молодой прожигатель жизни, любитель охоты и женщин, приметил ее, когда направлялся к одной из своих любовниц, проживавшей на той же улице, что и Диего с Марией. Выждав, когда Диего не будет дома, приближенные герцога похитили Марию и привезли ее в замок. Герцог надругался над ней. Чтобы отомстить за свою честь, Марии пришлось изобразить смирение. Она упросила герцога остаться ночью подле нее, чтобы ей было не так страшно. Дождавшись, когда утомленный сопротивлением Марии и выпитыми бокалами вина, герцог уснет, Мария заколола его кинжалом (герцог был страстный любитель оружия и все стены замка были увешаны всевозможными мечами и кинжалами). На крик умирающего герцога в спальню ворвались стражники, но прежде, чем они успели схватить Марию, она нанесла себе смертельный удар в сердце...

Собрав все, что мог унести его безропотный, давно ничему не удивлявшийся мул Аделантадо и он сам, Диего в тот же вечер покинул город. В таких случаях в сказках говорится: шел, куда глаза глядят. Диего не знал, куда он идет, потому что ему просто некуда было идти. К вечеру он добрался до какого-то постоялого двора, где и решил провести эту ночь, возможно, последнюю в его жизни. Мысль о самоубийстве возникла у него еще в подвале герцогского замка и продолжала, время от времени, пощипывать его натянутые нервы.

Хозяин двора с трудом отыскал для Диего убогую комнатенку рядом с кухней, пропитанную запахом пищи. Мула пристроили в хлеву за отдельную плату.

Запершись в комнате, Диего обратился к размышлениям. Разговор с повстречавшимся ему нынче по дороге цистерианцем занимал его голову не один час. Монастырь! Шутка ли. Сказал бы ему кто о том, что он захочет в монастырь всего каких-нибудь пару дней назад – он наплевал бы в лицо этому человеку! Но теперь все изменилось, и слова монаха заставили Диего задуматься. Может быть, сам Господь послал ему этого человека, одной своей фразой заставившего его отбросить прочь мысль о самоубийстве?

Неизвестно, то ли монах производил приятное впечатление, то ли Диего был в таком состоянии, что ему непременно надо было высказаться, но едва только у них завязался обычный для случайных попутчиков разговор, как бывший писец рассказал монаху свою печальную историю, не скрывая своего желания поскорее расстаться с этим миром.

Монах внимательно выслушал Диего.

– Странно ты рассуждаешь, сын мой, – произнес он, столь же размеренно, сколь размеренными были его шаги, преодолевавшие полный неудобств путь. – Твое состояние мне понятно. Но ты сейчас не можешь принимать здравые решения. Не спеши погибать – это ты всегда успеешь в наше неспокойное время. Своим поступком ты приблизишь конец твоего пребывания в этом мире и освободишься от гнетущих тебя забот, но ты сделаешь невозможным встречу на том свете с той, что тебе так дорога. Твоя Мария, наверняка, уже в раю и с нетерпением ждет тебя там. А ты своим безумным поступком хочешь лишить ее радости встречи с тобой. Твои слова подтверждают, что ты еще не заслужил того, чтобы попасть в рай. Мой тебе совет: если сможешь, смирись и продолжай жить так, как жил раньше, а если не можешь – удались от тягот и соблазнов этого мира в обитель добродетели и благонравия...

Прошло почти десять лет. Брат Диего быстро завоевал авторитет и уважение братства своим трудолюбием и усердием в служении Господу. Но пытливый ум Диего не мог долго оставаться без знаний – самой сытной пищи в умиротворенных стенах монастыря. Диего стал проводить много времени в богатой монастырской библиотеке, изучая христианскую догматику. Благодаря хорошей памяти и трудолюбию, он быстро освоил труды христианских богословов. Сам аббат стал обращаться к нему за консультациями. Слава об учености Диего вскоре выпорхнула за пределы монастыря. Поэтому, когда возник вопрос, кому следует поручить работу над рукописью, первым, о ком вспомнил архиепископ, был Диего.

Диего молча выслушал слова архиепископа и аббата и беспрекословно подчинился – не спрашивая и не задумываясь. Он уже давно привык к тому, что кто-то принимал решения, а он их бездумно и беспрекословно выполнял. Так было лучше. Так было легче. Это позволяло забыться, не думать о том, что делаешь, будешь делать или когда-либо делал. Но на этот раз поручение, данное Диего, отличалось от того, что ему приходилось выполнять раньше. Не думать о том, что делаешь, было невозможно. Слишком о многом напоминала ему разложенная перед ним рукопись...

Диего недолго мучили угрызения совести из-за того, что ради любимой женщины он оставил веру своих предков. Тогда он был молод и вряд ли понимал, что совершает. Прошедшие годы не прибавили Диего религиозности, но дали возможность по-иному посмотреть на свою странноватую жизнь. С недавних пор – после возвращения с Востока – Диего не оставляло чувство, что его уход в монастырь десять лет назад – это не шаг навстречу Богу и праведной жизни, а то, что Иоанн Кассиан называл обращением в монастырь ex necessitae (в силу необходимости). Необходимость заставила его принять христианство, та же необходимость заставила его пойти в монастырь.

Раньше он убеждал себя, что принял христианство, чтобы получить законную возможность быть рядом с Марией. Он ушел в монастырь также для того, чтобы быть с ней, но уже на том свете. И все, что он делал в монастыре, производилось с одной только целью – своими поступками сделать их встречу в раю максимально возможной. Но ведь когда он был мусульманином, он тоже стремился поступать так, чтобы попасть в рай, и до встречи с Марией старался совершать те действия, которые считались дозволенными, и стремился избегать тех, которые именовались запретными. Однако если бы он продолжал вести такой же образ жизни после крещения, то дорога в рай ему была бы заказана, равно, как и наоборот, – если бы он до принятия христианства жил, как живет сейчас, едва ли его жизнь можно было назвать правильной.

Ислам запрещает пить вино, но разрешает многоженство. Христианство же, наоборот, преследует многоженцев, но дозволяет вино. Что же это означает? У мавров – свой рай, а у христиан свой? Или, может быть, дело в нем самом? И он не узрит рая, потому что он не ищет рая? Разве любовь спасал он, когда обратился в христианство? Он спасал свою жизнь, ибо если бы ему ничего не угрожало, он так и продолжал бы жить на две семьи, мирясь с тем обстоятельством, что родственники Марии не хотели выдавать дочь за мавра. Нет, не ради Марии он поверил монаху и ушел в монастырь. Просто ему, ставшему чужим и для своих, и для чужих, не хотелось накладывать на себя руки. Не ради спасения своей души он стал христианином и монахом, а ради спасения своего тела. И все, что он делал в последнее время, он делал не для Бога, не для Марии, а для себя. Умерщвляя свою плоть, он только и думал о ее благополучии и сохранении. Стараясь забыть и не думать о своем горе, он, сам того не заметив, стал забывать о той, ради которой, как он ошибочно думал, он пошел в монастырь.

Ему быстро понравилось, что за свои познания он получил уважение братства, и он стал стремиться знать еще больше, – чтобы его еще больше уважали. Когда аббат отлучался из монастыря, своим заместителем он назначал Диего – в обход устава. Архиепископ сообщил ему, что папа уже наслышан о двух талантливых цистерианцах, и по окончании работы над рукописью, их с Себастьяном непременно призовут в Рим. И он покорно согласится и поедет в Вечный город, готовый к выполнению новых заданий...

В три утра брат Себастьян проснулся и увидел, что ложе Диего рядом с его скамьей пусто (келий у цистерианцев не было, и все монахи спали в общей комнате). Может, он уже у заутрени, – решил брат Себастьян, но брата Диего среди молившихся монахов не оказалось. В трапезной Диего также не было. Перепугавшись, брат Себастьян поспешил в залу, но зала была безлюдна. Куда-то исчез и молчаливый монах, неизменно дежуривший у входа.

Чтобы побороть волнение, брат Себастьян стал медленно вышагивать по зале, считая свои шаги. Он насчитал их более ста, прежде чем появился аббат. Он был хмур и молчалив, хотя еще вчера не скрывал своей радости по поводу грядущего окончания работы над рукописью. Брата Себастьяна больно кольнуло под сердце. Нет, неспроста всю ночь его терзали какие-то отвратительные видения. А тут еще зуб разболелся. Так и есть: что-то случилось.

Аббат молчаливо прошествовал в центр залы и остановился напротив вросшего в пол брата Себастьяна. Некоторое время он пристально смотрел в глаза монаху. В этом взгляде были и гнев, и испуг, и безысходность, и жажда возмездия. И брат Себастьян все понял. Он сделал шаг назад, смиренно потупил взор и едва слышно произнес: "На все воля Божья!". "Аминь!" – не своим голосом ответил аббат.