Детский дом

Каин валялся на диване, животом вниз, повернув голову к стене.

Да, и не очень-то задумываться о действиях. Лучше совсем. Даже если это ход событий. Даже если за ними жизнь. Даже если тем более. Должно быть, это от особого устройства головы. Хорошо бы коли так. А лучше бы, если от самовоспитания. Тогда этим стоило бы гордиться если было бы перед кем. Типа: я воспитал себя не думать, именно поэтому я являюсь тем, кем являюсь, ну-у, там, вы знаете: я силен, у меня полно денег... я силен... э-э чего еще-то... Ну, правда, об этом надо еще сперва догадаться самому. Тогда конечно. Наверное, это уже кто-то практиковал и раньше, но устройство этой головы таково, что она плевать хотела на чужой опыт – для того ей и рот с плевками. Однако, если уж не дано задумываться о действиях, то тем паче не стоит сокрушаться по поводу неумения думать о причинах отсутствия этой данности. Да, и чтоб потом не возвращаться, какой осел там выдумал богов... Нет-нет, не то... А, вот! Так какой осел там выдумал, будто богов сочинили для упрощения ленивых взглядов на окружающий мир? Где он, а? Дайте его сюда. Убью скотину. Эти боги только и умеют что усложнять. Без них как просто: меньше думать... делай – и все...

Обойтись, впрочем, можно и без результата самовоспитания. Всего-навсего уймой влияния – ей очень хорошо можно обойтись. Ее, уймы, достаточно чтобы самому считаться результатом результатов. Следствия из этого процесса – черная работа, ее доделают небеса. Сюда, допускаю, сгодятся и боги...

Авель суетился.

– Эй, ну народ! Посерьезнее можно? Где Ман? Где его носит? Там никого не осталось? Точно? Он – ладно. Иссахар, вспомни, о чем мы договаривались. Прошу всех предельно внимательнее, без ляпов. Каин... Манассия, я тебя в другой раз привяжу, понял? Ты мне на нервы действуешь – чего! Вот того. Идет на посадку. Рот закрой. Сим, сядь за пульт, я тебя умоляю. Возьмешь его сразу как вылупится седьмой камерой. Не седьмым чтоб мне чувством, а седьмой камерой, понятно? Да сядьте же, черт, не стойте, и так места нет. То вам без дела скучно, а как до дела, так не соберешь. Вот на этот монитор, Сим. Ты слышишь меня? Вот на этот. Иуда, я тебя просил экран заменить? Телевизор выключите, Вень! А чего ты вообще умеешь. Выдерни антенну к чертовой матери! Ничего поручить нельзя!..

– И мне зачерпни...

– Вертикальная ноль пять, дальность два пятьсот... ноль сорок пять, я Ашер, я тебя нормально вижу...

– Шато-д'Икем. Отлично оттягивает перед делом.

– Да не скачи ты, ч-черт! Пролил из-за тебя...

– Откуда я знаю??

– Пепельницу передай.

– Каин еще остался.

– А вот и я!

– Да пошли вы!..

– Ладно, ладно.

– Переключи, меня уже тошнит от этого.

– А я умею?

– Да убери ты свой стул, еще бы на голову мне поставил!

– Э-э, договорились же бычки тушить, и так дышать нечем.

– Ноль сорок пять, я Ашер... Да тише, не слышно ни хрена!

Авель взял наушники, и, попереключав телекамеры, обнаружил Каина в одном из пустых номеров.

Диван умело выглядел значительно древнее лежавшего на нем Каина. Чтобы не скатиться с его жесткой выпуклости нужно было обладать немалой сноровкой, а сужающаяся щель между спинкой и лежбищем словно специально была выдумана для дневного отдыха клопов. Сейчас там, впрочем не было никого кроме Каинова носа.

– Каин! – позвал Авель. – Ка-а-ин! Ты готов? Ты там спишь что ли?

– Почти.

– А к нам не собираешься? Клиент, между прочим, уже прилетел.

– Знаю. Я его учуял.

Шесть часов в воздухе с перерывом – это в общем ерунда. Последний час ни с кем даже словом не перекинулся – язык целее будет. Стюардесс не было, выпивки не было, бешеные деньги плачены, а дверь к пилоту, похоже, заперта на чугунный засов. Обитый сталью. На воздушных ямах трясло. Льды какие-то непотребные. Полыньи. На улице разгар весны. Минус семнадцать. Штиль. О'кей. Ничья.

Авель мысленно покачал головой.

– Разумеется нет! – с готовностью согласился Каин. – Это лишь приблизительный перевод. Как если бы он умел полноценно думать, то подумал бы вот так. Ну, с поправкой на собственный стиль.

– Ты что, читал его мысли?

Каин вскочил с кровати.

– Ничего я не читал! Какие к черту у него мысли! Это моя гипотеза, психологическое исследование.

– Значит, ты за него думал?

– Делать мне больше нечего. Пускай сам мозгами шевелит.

– Тогда на каком основании?

– Ты когда-нибудь пристально смотрел на людей?

– Ну?

– Круги вокруг башки видел?

– Иногда.

– Ну я тебе могу доказать, что их вид связан с определенными шевелениями души... или с отсутствием определенных шевелений. Мысли тоже...

– Я у шефа видел. Невооруженным глазом. Вот уж у кого круги. Что ты можешь сказать о нем на основании его кругов?

– Ничего. Он нездоров. Это вообще какое-то божеское наказание. Знаешь, от чего она возникает? Когда он свои высокие искренние ощущения пытается перевести в общепринятые слова. Или действия. Типа: как хорошо было бы если бы все было хорошо! Он даже знает как обрисовать точный поэтапный путь к этому состоянию, но на беду слова получаются высокопарные, и от них всех подташнивает, и в итоге все великие стремления проскакивают мимо тех, к кому были обращены. Кольцо ему и намекает на то что надо быть проще. Я лично так думаю.

– Ладно, а у этого что?

– Да почти ничего.

– Не понимаю, – сознался Авель.

– Зато у него вокруг тела полно. И еще пушка в сундуке, тоже светит будь здоров.

– И что это значит? Самовоспитание, боги, скотина, да?

– В принципе – да. В принципе. Авель! Он компенсирует голову телом.

– А так можно?

– Ну ты помнишь, как ты кометы по небу таскал?

– Ну это давно было, до того как шеф создал процесс...

– Ты когда-нибудь думал о том, как ты их таскаешь?

– Да чего он там думал! – подключился Манассия. – Я помню. Бывало набычится, аж душа наизнанку – и давай их гонять пинками! А потом за хвост и...

– Пошел вон, Ман, – предложил Авель. – Ну и что?

– Я и говорю, – продолжил Каин, ты не задумывался, а твои пинки...

– Сам ты пинки!..

– Вот видишь, не пинки, но это ведь тоже отсутствие мыслей. И их, как оказалось, можно выразить несложной формулой, а потом уж по ней шеф и создал процесс. Чем мои слова про ослов хуже формул, если и там и там речь идет об отсутствии мыслей? Доказал?

– Я не про мысли, а про ничью, – смирился Авель. – Вернее было бы определить так:

Ничья... Хм. Какая к черту ничья! Не переношу их сроду. Никаких ничьих. Штиль. Минус десять. Только мои.

Он задернул молнию и прошел через простуженный воздух будто взломал его.

Он отметил лед, камень, озеро, деревья и трещину. В любом другом месте, не приспособленном к таким пометкам, лед бы замерз, камень окаменел, а трещина треснула. Но тут лишь камыш перекатился деградирующей шершавой волной, а озеро и вовсе не шевельнулось. Властно протягивая руку к двери, он отметил и это.

Она тем не менее открылась сама, давая ему шанс подумать "а куда бы ты делась!", но он не захотел напрягаться, не удивился и сделал вид, что не сделал никакого вида.

Впрочем, это и не пригодилось. Никто не стоял по ту сторону двери, и никто не вышел его встретить. Вид пропал даром.

Он перешагнул ногами линию порога, и за его спиной замок, имитируя щелчок затвора торжествующе лязгнул. Гость вздрогнул и снова успокоился. Он очутился в тепле, которого не почувствовал. Высокий просторный зал, разделенный ненавязчивыми несплошными перегородками был полутемен и пуст. Пошарил глазами по стенам в поисках выключателя, но ничего не нашел, поставил чемодан на каменную плиту, обошел ближайшие закоулки и негромко спросил:

– Эй, есть тут кто живой?

Живых либо не было вовсе, либо они тщательно и небезуспешно прятались. Скорее, впрочем, второе, потому что на столе стоял еще мокрый стакан, в глиняной пепельнице лежал окурок сигары, а в камине теплились слабо мерцающие угли.

Вероятно за ним наблюдали. Поэтому он решил вести себя как будто он сам был здешним хозяином. И ожидал гостей. Он снял пальто. Нашел в шкафу вешалку. Пристроил пальто туда. Закрыл шкаф. Переставил чемодан. Открыл шкаф. Достал из кармана пальто сигареты. Закрыл шкаф. Открыл шкаф. Достал из кармана пальто зажигалку. Щелкнул крышкой. Закурил. Затянулся. Закрыл шкаф. Выпустил дым. Оглянулся. Подсел к камину. Встал. Сделал шаг к кучке дров. Взял пару поленьев. Бросил в камин дров. Подождал. Щелкнул зажигалкой. Разжег дрова. Сел в кресло. Поднялся. Подвинул кресло. Сел в кресло. Положил рядом зажигалку. Положил рядом сигареты. Больше он ничего сделать не смог.

Сделав несколько затяжек, он сказал себе, что не знает, как ему поступить. Первая серая волна недовольства, еще светлая, легонько стукнула его в голову. Он внимательнее посмотрел по сторонам, прислушался, рассчитывая найти хоть какой-нибудь намек, который бы мог дать ему импульс для действий. Все что угодно – знаки или звуки, – но ничто не нарушало фальшивой молчаливой древности строения. Он чувствовал, что ни о каком сколько-нибудь приличном возрасте здания не может быть и речи, но внутренняя отделка была сработана со столь безупречной искусностью, что взгляд как ни пытался, не смог зацепиться ни за одну неосторожную деталь, выдавшую бы его современное происхождение.

Высокомерные многоярусные готические своды прихожей плавно перетекали в плоский свободный потолок большой залы с какими-то глубокими и явно упорядоченными вырезами, смысл существования которых было абсолютно невозможно разглядеть в полиэтиленовом сумраке, подслеповато заполнявшем помещение равнодушием.

Плотно задрапированные темно-лиловыми почти черными парчовыми гобеленами стены отпускали от себя лишь капли падавшего на них и без того невнятного света. Лишь когда первое впечатление миновало, гость вспомнил, что на улице только что был яркий полноценный день и поразился отсутствию окон.

Окна были выше – гораздо выше, чем он привык и выше, чем он мог предположить, не видя их. Все они были надежно занавешены основательными непрозрачными занавесями, и от каждой вниз прилежно тянулась дежурная ржавая цепочка.

С ощущением, что он орудует в чужом национальном музее, гость взялся за кольцо цепи. Он надеялся, что потянув за нее, поднимет штору, но случилось иначе. От легкомысленного прикосновения тяжелый полог разъяренной лавиной рухнул вниз, лопнув трехмерным сполохом пыли, и гость, заслонившись рукой, невольно отшатнулся, не разобрав сразу сквозь неожиданность и мглу, что он видит. Убитый полог обнажил огромный наклонный цветной витраж, с которого к убийце пристально свисал рубиновыми зрачками чей-то опустошенный остекленевший лик. Но сильнее затянутого мертвого взгляда его придавила гигантская желтая длань, которую тянула к нему таинственная фигура с витража. Рука была непропорционально увеличена с тем, чтобы передать объемность изображения, и ладонь ее, растопыренная и закрывавшая половину туловища, была напряжена в готовности немедленно сжаться. За завесой отвращения и страха скрылось механическое торжество ощущения близкой неотвратимости искусственной руки на далеком витраже. Гость заворожено смотрел на картину до тех пор, пока трусливый огонек протлевшей сигареты, подкравшись украдкой, не ущипнул ему пальцы, он уронил ее теплый сочащийся дымом трупик на пол и придавил ботинком, оставив на память ворсистому ковру опаленное пятнышко.

Не сразу он решился потянуть за цепочку другой шторы. Он приготовился и дернул, но ничего не произошло; много раз ему пришлось перехватывать руки, прежде чем массивная занавесь вся в симметричных строгих складках нехотя заползла наверх, открыв, наконец, узкое мутное окно для северного дня.

За пять минут гость управился и с остальными окнами, в помещении завис вялый нетекучий свет, и угли камина потухли. Мираж нелепого испуга, навеянный игривыми разноцветными стекляшками исчез, растворенный в облегчении, в котором гость не признался даже себе. Он оказался совсем в другом мире – пепельных теней без оттенков серости – добротных ветхих книг в дорогих кожаных переплетах, разбросанных по углам облупленных струнных инструментов, и тусклости древних доспехов, во множестве развешанных между гобеленами. И свечей – сотен разнокалиберных свечей, на стенах, на полу, на камине и на столах – новых и обгоревших, всех расцветок и форм, в золоченых канделябрах и просто воткнутых в щели шероховатых камней.

Лишь теперь стало ясно, что изображено на потолке – четыре бесноватых всадника топтали конями попавших под копыта беспомощных людей. В изобиловавшей штрихами картине не сразу угадывались очертания смеси их грив и одежд. Лица трех не несли на себе никакого выражения; с совершеннейшим равнодушием осенявшей их сверху крылатой твари они монотонно переводили в мертвое живое, и лишь ближайший к зрителю, загребая трезубцем как веслом и худой словно скелет испытывал безумный азарт в наслаждении от убийства – то ли до него не доходили гипнотизирующие чакры ангела, то ли соотношение было основной мыслью заказчика.

Гость даже успел забыть, что он все еще совсем один; от созерцания потолка его отвлек неожиданный низкий гул, заставивший его вздрогнуть и обернуться. Будто многотонная стальная отливка упала с высоты в полдюйма на деревянный настил. В нереальной ватной тишине он прозвучал лишь однажды и тут же умер, не родив отклика и не повторившись, словно бы всего лишь желал напомнить, что не все здесь убито. Это насторожило гостя, угрозы он пока не чувствовал, однако, готовый ко всему, с опаской заглянул за перегородку и увидел огромные напольные часы, склонившие стрелку ровно к одному часу дня.

Здесь все было символичным и монументальным, но если первое поймать дано не каждому, то второе с лихвой способно было компенсировать непонимание первого. Часы просто ошеломляли своими размерами, вырастая из пола и возносясь до самого потолка и составляли единое целое с домом. Основание, сложенное из точно такого же древнего серого кирпича что и стены, заключало в себя эбеновый корпус с парой налитых чугуном гирь и зачерненным серебряным маятником, монотонно уныло привычно уверенно педантично отмахивающим свою очередную бесконечность. Для подъема гирь с боков были прилажены два длинных рычага со стопорами, а по циферблату, воздвигнутому на самом верху, огромному, но сожранному высотой, ползла одна-единственная стрелка, доминировавшей над новой чуть надкушенной первым часом скороспелой вечностью. Ни суетных цифр ни знаков не было на нем никогда, маятник раскачивался едва заметно глазу, а стержень, поддерживавший круглую тарелку с иглой, отсекающей от грядущего эфемерные части минут, терялся в грустной вышине молчавшего свода, так что невозможно было угадать – какая из истин скрывает его подлинные корни. Часы: считая ниже своего достоинства бить четверти, они и о полных-то часах извещали с явственной неохотой, делая большое одолжение слуху того, кто еще копошится где-то в необъятной липкой необузданной паутине их единственного достаточного сокровища – времени.

Гость зачарованно глядел на них, покуда у него не затекла шея, тогда он мысленно выругался и потянул глаза ниц. Пол не везде был укрыт ковром, и черные дубовые плитки паркета послали гостю привет запоздалого матового блика растворенных в облаках солнечных лучей.

– Кто-нибудь есть тут живой? – повторил он, но не был уверен, что реплика достигла хотя бы его ушей.

Гость почувствовал раздражение.

– Ну, тогда я сам вас найду, – пообещал он и вразвалочку пошел к лестнице.

Где-нибудь в коридоре на втором этаже он ожидал увидеть объяснения этому погребальному безмолвному безлюдию – пару или даже несколько беспорядочно разбросанных по полам резиновых приваленных к стенам каучуковых подвешенных к потолкам латексовых трупов, а в лучшем случае какого-нибудь актера с нарисованным переперерезанным горлом. Он еще в самолете видел, как встряхнет ему его скучно бьющийся пульс и скажет архиспокойно: "Поди покури, браток". Браток – делать нечего – сконфуженно понурится, уйдет. Где-то закурит. Дамам – по восторгу. Счет один – ноль.

Но скорее всего у них все промерено и подойти к трупу будет нельзя, допустим, он повесился слишком высоко или утонул чересчур глубоко (а для чего ж еще такое незамерзающее озеро?) или вокруг уже толпа, возможно кто-нибудь будет играть полицейских (здесь – за полярным кругом!), какая-нибудь старуха из их же компании брякнется на него в обморок когда увидит, что он полезет оживлять чужой пульс, придется ее подхватить, поднести, подпоить... лжетруп как ни в чем ни бывало уползет. Ноль – один.

Конечно, отель рассчитан на богатых повес со средними расшнурованными в экономических сражениях нервами, чтобы их чуточку поднатянуть, все они будут искренне охать, пить транквилизаторы и ром, переживать; присутствия патологоанатомов и настоящих убийц это представление, конечно, не предполагает, но вот это как раз и интересно, что, например, все они стали бы делать, если бы он убил убитого? Лежит, допустим, эдакий убитый со своим дурацким нарисованным горлом, а тут подойти и ковырнуть ему в фальшивую смертельную рану истинным современным ножом. Он скорее всего зафонтанирует и, если действовать медицински точно, шумно скончается. Персонал засуетится и вызовет полицию (это сюда – за полярный круг, в океан!), а ненормальные гости ничего не поймут, подумают, что все идет по отлично по заранее по написанному по сценарию, нажрутся глотками и тушами уйдут в сон. Плохо только что отсюда трудно слинять. А вообще, это неплохой метод убирать всяких лишних. Построить такой вот дом, приглашать туда нужных ненужных и экономить на актерах, красной краске и рисованных горлах. И черта с два кто заподозрит неладное; можно резать при полном аншлаге. И черта с два кто заподозрит в обмане; никто не схватит труп за пульс и не скажет: "Поди покури, браток". Два – ноль.

Ничего этого не было.

Он поднялся вверх по деревянной набитой протяжными скрипами лестнице и очутился в абсолютно непроглядном коридоре неопределенной длины. Последнее, чего достигал невразумительный бледный свет снизу, была стоявшая под ним спина, гость постоял немного в нерешительности, надеясь, что глаза сами собой привыкнут к темноте и понял, насколько опрометчивым было его последнее обещание, данное там, на льющемся вольном свету – уж если бы кто и проектировал место для игры в прятки, то лучшего придумать бы не смог; здесь можно было прятаться, пока текут эти странные безжизненные часы, а может быть и после того как умрут и они. Он вспомнил, что когда подходил к отелю, то видел его с фасада как два башенных крыла, соединенных широкой центральной частью, коридор, надо полагать, был не последним, а его уже неприятно щекотало под ложечкой.

Глаза так и не привыкли – ни единый луч не исходил из туннеля, и ни войти в его бархатное густое чрево, ни тем более подняться выше по ступеням, уже у самых его ног исчезавших в кромешном мраке он не смог. Воздух был полон покойной затхлости, и ни капли дуновения, могущего донести хотя бы запах пространства не вытекло из мрака безвозвратной дыры.

Отбросив уже всякие мысли о возможных таинственных наблюдателях, гость быстро сбежал вниз, вынул из сумки пистолет и вставил в рукоятку обойму. На миг ему показалось, что это придало ему чуткой уверенности. Он выбрал себе массивный подсвечник с восемью короткими толстыми свечами и зажег их, пытаясь не представлять, насколько странным все это может выглядеть. Свечи сразу затрещали, и этот легкий неживой шум успокоил и разволновал его больше туманных отражений их огоньков на черной глянцевой мебели и в слегка пыльном зеркале, прогоняя оттенок нереальности происходящего.

Обстановка мрачно упивалась властью над ним и полушепотом шелестела: Мы Играем в Прятки. Мы Решили, что Ты Долго Прятался, и поэтому Сегодня Водить Будешь Ты... Он уже почти принял навязанные ему правила странной игры. С пистолетом в одной руке и с пучком неудачного света в другой он вернулся наверх и прошел по коридору направо, мимо ряда дощатых полукруглых дверей, пока вдруг неожиданно не наткнулся на дверь со своим именем. Его это не слишком приятно поразило, откуда-то гвоздем воткнулась идея, что двери-то здесь совсем не простые, а с одной странностью: слишком непристойно напоминают большие надгробные камни, только все предыдущие были без имен (почему-то напрашивалось на ум нервно-паралитическое "пока..."), а вот эта с именем, да к тому же с его...

Он приложил к ней ухо, потом неизвестно почему тихо постучал и толкнул ее рукой. Она открылась со скрежетом специально заржавленных петель и тут же скрылась во тьме, будто та сожрала ее вместе со звуками чавканья.

Ему стало заметно не по себе. Он вдруг представил себе, что это ловушка, но он не знал – чья и зачем. Если бы у него были враги, тогда это могли бы сделать они, но никаких живых очерченных врагов у него уже не было, а он тем не менее никак не мог отделаться от чувства, что мраку на это наплевать, и он все равно терпеливо ждет его там, за порогом, и никуда не денется и будет ждать покуда он не войдет, и непременно дождется, потому что хотя войти жертва не могла, не войти она не могла еще больше.

Он попытался взять себя в руки и разозлиться, но беспокойство только нарастало. Свет свечей не достигал в комнате решительно ничего и столь же решительно ни от чего не отражался, а только подло слепил глаза, сжигая в своем мерзлом пламени последние надежды хоть что-нибудь различить за порогом. Гость заставил себя сделать шаг и не сделал. Он попробовал перехитрить проклятый огонь, отведя руку с подсвечником за спину, но гигантская тень, метнувшаяся по коридору и исчезнувшая в гиблом провале стукнула сердце струей адреналина, и он отпрянул, пролив воск на ботинки, прежде чем отождествил ее с самим собой. Стремясь избавиться от суммы всех спрятавшихся в комнате теней, он, ничтоже сумняшеся, просто прибавил к ним еще одну – свою. Теперь, пока сердце аритмично успокаивалось, у него вообще не было сил пошевелиться, он чувствовал враждебность отовсюду: от деревянной обшивки, от картин, от сводов потолка... Это длилось минуту, но за это время его покрыл слой гадкого дикого пота, совершенно чужого, отвратительного, определенно сконденсировавшегося из густого мутного воздуха комнаты – обиталища безраздельной черноты.

И все-таки он вошел: робко, медленно, щурясь, держа в вытянутой руке наклоненные свечи и ни за что на свете не готовый выстрелить ни во что бы то ни было. Страх отпустил сразу, как только он осмотрелся; сначала, правда, попытался еще затаиться мерцающими тенями в дальних закоулках, но гость нашел сбоку на стене выключатель, и яркий электрический свет мгновенно смахнул не успевшие возникнуть призраки.

Стены и здесь были увешаны бархатными черными драпировками и какими-то чудными картинами, но в одном углу на столике стоял телевизор самого последнего века, а в другом стереоустановка жаждущая отдаться кому угодно целой кучей дисков на любой вкус. Окна, все забронированные строгими темными шторами были вдобавок невежливо закрыты деревянными веками ставен. Гость включил все что можно было включить и тщательно проверил комнату, ванную, шкафы, заглянул под кровать, даже приоткрыл бар, но никаких следов даже отдаленного человеческого присутствия не обнаружил. Спертый воздух сопровождал каждое движение густым всплеском тухлой пыли, раздражавшей ноздри и горло. Гость поднял фигурные чугунные щеколды и распахнул окно. Точно под ним намертво застыли недвижные воды черного озера. Поглощаемые поверхностью контуры предметов затаились космическим провалом неуправляемых теней. Он захотел было что-нибудь швырнуть в них, но что-то его удержало, и некому было объяснить – что.

Бар был полон напитков. Стоя на приятном холодном сквозняке, он осушил полный фужер теплого пахучего коньяка и заметил, как бьется расправившееся сердце. Поиграв каналами телевизора, он нашел мультфильмы и сел в глубокое мягкое кресло, вполоборота к открытой двери, чтобы боковым зрением не пропустить ничего важного. Пистолет он разрядил и положил на широкий изрезанный чертями подлокотник, рядом с пепельницей.

Постепенно тревога совершенно улеглась и даже была столь милостива, что не оставила по себе никаких следов в воспоминаниях, он расслабленно хлебнул еще немного, выкурил сигарету, и ему стало забавно, минут двадцать он усмехался над чьими-то разрисованными проделками, потом сходил в душ, спрятал оружие и, прихватив канделябр, отправился выполнять свое давешнее обещание. Дверь он оставил открытой, полагая, что свет из комнаты хоть чуть отпугнет черный коридор, но стоило ему отойти на пять шагов, как он вновь оказался в плотной темноте и безветрии, а, оглянувшись, увидел мощный, но совершенно бесполезный куб света, радостно и честно освещавший только быть может самого себя. Не придумав ничего лучше, он решил зажигать свечи на стенах, но своим небрежным отвлеченным миганием они только подчеркнули мрачность туннеля.

Он двинулся в сторону, противоположную той, откуда пришел. Часто попадались двери, на одной из них, с презрительным небрежным затишьем за, он прочитал чье-то имя, некоторые были заперты, а другие расслабленно распахивались от несильного толчка. Если гость не находил выключателя в первые секунды, он покидал комнату, а когда находил, включал свет, звал "эй?" и оставлял дверь нараспашку. При других условиях он никогда бы себе этого не позволил, и он даже не знал, что ответит, если кто-нибудь выйдет сейчас и спросит, что он, собственно, делает? "А что вы, собственно, делаете, милейший?" "Как что? Боюсь..." Нет; того страха, который охватил его тогда, пред пустотой своего жилища сейчас не было, он как будто запрятался между легким похмельем и старательной вклинившейся мыслью: в конце концов имею право бояться, отель ужасов-таки... кучу денег отдал, летел черт-ти куда..., но, спрятавшись в этот непрочный сэндвич, все-таки оставил на краю какой-то трепетный хвостик где-то под сердцем и хвостик этот был не желанным добропорядочным цивилизованным страхом, какой приглашают зайти в гости на пару триллеров, но совсем другим, пролежавшем в мягком логовище тысячелетий, а теперь пролезшим сквозь потерявшее бдительность податливое истлевшее время и воскресшем вдруг в эбеновом гробу этих подозрительных часов: древний, мистический и необоримый, страх перед тьмой, рождающей неизвестность.

Чтобы подбодрить себя, он пнул одну дверь чересчур сильно, она взвизгнула и через пару секунд, мстя за потревоженный сон, вернула ухающий отголосок, стукнувшись о стену с обратной стороны и породив перекликающийся с многократным эхом гул, заставивший его втянуть голову в плечи. Узкая каменная лестница за ней предательски завлекала куда-то глубоко в подземелье, не позаботясь, однако о том, чтобы привет свечей не тонул в ее проеме как в колодце, не достигнув и третьей ступеньки.

Подсвечники на стенах стали попадаться реже, часто они пустовали, а иногда оказывались затопленными выгоревшей массой с оплавленным огарком фитиля, зато, словно в издевку, начали встречаться глубокие внимательные ниши и коварные боковые ответвления, полные ничем не нарушаемого гробового молчания.

Он никуда не сворачивал, опасаясь потеряться в этом остывшем испытывающем лабиринте, и вскоре за ним протянулась целая цепочка отворенных дверей с тусклыми кляксами света на старом паркете. Могильные двери кончились, и коридор, бдительно стискиваемый сближающимися стенами начал заметно понижаться. Когда гость в очередной раз оглянулся, его глаза оказались лишь на полладони выше уровня пола. Грязноватый пол отсвечивал расплывчатыми нечеткими пятнами и, приглядевшись к ним чуть внимательнее, он почувствовал, как к мозгу без стука подкрадывается нечто жуткое, и хотя он тут же подавил это, но только и ожидавший чего-то подобного хвостик уже успел затвердеть в шип и кольнуть чувствительное сердце. Он поспешно отвернулся и сделал усилие, вылившееся в несколько беспорядочных движений дальше вперед, надеясь, что ему удастся насовсем изгнать умопомрачительную идею. Он уже ясно предчувствовал, что если побега не получится, и это овладеет его сознанием, случится худшее: страх перерастет в бесконтрольный ужас и тогда он не выдержит... закричит... побежит... все что угодно.

Спуск прекратился, коридор заставлял повернуть, здание оказалось куда больше, чем можно было себе вообразить в самых худших предположениях. Он твердо решил свернуть, пройти немного, а потом, спокойно держа себя в руках, медленно возвращаться назад. Он уже тайно был убежден в том, что путь его лишен смысла, но пока еще мог в этом себе не признаваться.

Перед тем как повернуть, он посмотрел на обратную дорогу. Он находился слишком низко, и там уже ничего не было видно – ни тени света, ни полутени искорки, он стоял сейчас на новом уровне, и пологий пол, скрадывая всякую перспективу, вздымался за ним черной безнадежной скалой.

Гость едва успел сделать несколько шагов по боковому ответвлению, как вдруг услышал нарастающий грохот, и сердце чуть не вскочило ему в горло. Частые удары, похожие на отрывистое лопанье огромных барабанов, приближались к нему из того коридора, который он так опрометчиво покинул. Он невольно отпрянул, зацепился за что-то ногой, но секундой раньше из-за угла внезапно вылетел порыв тошнотворного воздуха и затушил все свечи. Он упал, выпустил из рук подсвечник и больно ударился обо что-то твердое головой.

Он приходил в себя быть может не более нескольких обманчивых секунд, а когда очнулся, понял, что напрочь потерял ориентиры. Нужен был хотя бы один случайный луч, он пошарил по полу и нашел две выпавшие свечи. На левой руке расплылось что-то мягкое и гладкое, он сообразил, что когда падал, пролил на себя воск, соскреб его и полез в карман за зажигалкой.

Некоторое время ему еще удавалось сдерживать наползавший отовсюду ужас – недолго! Он еще пытался шарить в карманах, но дрожащие руки уже не слушались, потому что он отчетливо вспомнил, где оставил зажигалку – на недосягаемом кресле, когда прикуривал в последний раз. Но настоящий ужас охватил его не снаружи, а изнутри, хитрой жадной голодной крысой сожрав спасительный бутерброд и ужалив сознание: "Тот гром... Это захлопывались открытые тобой двери... И ни один человек не мог этого сделать так... зажженные тобой свечи потухли... А следы... Ты видел их сам! Вспомни следы!"

Да! Правда! Он увидел тогда, на мутном, давно не мытом – никогда не мытом! – паркете отпечатки своей жалкой неуверенной поступи. Больше ничьих следов на нем не было! Возможно, не было никогда! А значит, – он с самого начала двигался в никуда! В никуда – откуда, как достоверно известно, еще никто не возвращался.

Ужас поставил его на четвереньки и толкнул на поиски выхода. Он стукнулся головой о стену, кинулся в другую сторону, больно ушиб плечо, попытался нашарить рукой спасительный угол, за которым был путь назад, коснулся ладонью мохнатой заплесневевшей стены, поспешно отдернул ее, попробовал двинуться в другом направлении, наступил коленом на предательскую свечу и, вскрикнув от страха, безнадежности и боли упал на бок. Собственный отчаянный возглас в подавляющей жестокой тишине вернулся извращенным эхом и только нагнал страху, но потом заставил обратиться к остаткам мозговой деятельности. Преодолев отвращение, он нашарил угол, вспомнил, что поворачивал налево и медленно пополз вправо по наклонной плоскости. Дотрагиваться рукой до стены было мукой, он старался делать это как можно реже, из-за чего страдали плечи и выставленное вперед темя. Он был абсолютно слеп и не чувствовал своих глаз, несколько раз он крепко зажмуривался, но никакой разницы не заметил, тем не менее, глаза были ему чем-то крайне дороги, и он старался защитить их от возможных невидимых штырей или выступов. Он мечтал только об одном: чтобы кто-нибудь пришел и включил свет, но здесь не было никого кто бы мог и хотел его понять.

Может быть это был сквозняк... да, всего-навсего сквозняк... я оставил окно открытым... просто ветер... Или это специально подстроено. Все это можно сделать можно сделать можно да угли в кам окурок в пеп телевизор...

Через некоторое время он осознал, что давно ползет почему-то вниз. Ничего подобного не должно было быть, значит – он ошибся. Сознание того, что он не приближался, а только удалялся от своего спасения, заставило его со стоном вскочить, но он даже не смог поднять головы, ударившись теменем о нагнувшийся к нему потолок. Удар распластал его по полу, и только когда исчезли круги перед глазами, он решил медленно развернуться... Ужас, с которым все предыдущие страхи не шли ни в какое сравнение, охватил его, когда он сразу же уткнулся левым плечом в твердую непримиримую стену. Его беспорядочные судорожные движения привели лишь к тому, что ужас смешался с паникой, он пытался глубоко вздохнуть, но воздух душил его пустотой, он хотел кричать, но тяжелый ком заткнул горло, и из него выпал лишь сиплый стон животного, неделю просидевшего в капкане. Ему почудилось, что стены шевелятся, что они вот-вот сомкнутся и расплющат его как муху, что вперед ему никогда не протиснуться, что сзади рухнет потолок и погребет его здесь заживо, отчаянные рывки не приносили плодов: одежда путалась и цеплялась за обломки проклятых развалин, и ему казалось, что кошмарному пути назад не будет конца.

Мало-помалу, всему исцарапанному и с тысячью ушибов ему удалось вернуться в более просторный проход и развернуться, но весь пройденный путь оказался начисто стертым из памяти пережитым. Он пошарил искореженными пальцами по стене, и рука провалилась вглубь то ли ниши то ли какого-то перехода. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он влез туда и почти тотчас же покатился вниз по скользким узким ступеням вероломной винтовой лестницы. Пролетев целый виток, он с трудом зацепился за какую-то выемку и оцепенел от дикого вопля прежде чем догадался о том, что это надрывно визжало и измывалось жуткое каменное эхо, прибавляя ощущения полной безнадежности.

Свирепое время осторожно исчезло.

Он не мог определить, сколько его проползло мимо него – час, два? – а может быть оно вовсе никогда не опускалось сюда с иглы маятника? – в эту угрюмую, отупляющую, ничем не тревожимую первозданную немоту. Каждый шаг, поворот, выбор направления давались уже не усилием воли – ее не было, – а инстинктивным стремлением выбрать все шансы до конца, пока еще есть силы двигаться. Сколько раз зарождалась и меркла надежда, когда он натыкался на запертую дверь... Или на незапертую, но с тем же беспросветным мраком преисподней за ней. Он не мог сосчитать, сколько тупиков и лестниц он обошел и сколько раз прополз по одним и тем же местам заколдованного лабиринта. Памяти не за что было зацепиться, несколько раз он совершенно обессиленный садился на пол и проваливался в какое-то равнодушное полузабытье, в котором не было сил и места для изнуряющего страха, но каждый раз, не отдохнув и двух минут вскакивал и начинал новые беспорядочные метания. Раз пять он даже пытался молиться, хотя никогда не делал этого раньше и не знал никаких молитв, но и это тоже было тщетно. Сначала он еще ждал чего-то: окрика, спасения, пули из-за угла, конца игры в эти дьявольские прятки, когда сам прячешься и сам же себя и ищешь, но потом прошло и это. Он уже не сомневался, что здесь, в этом демоническом замке посреди сатанинского острова в чертовом ледовитом океане он один; не может быть чтобы кто-то, кем бы он ни был – так издевался над ним. Он один! Кроме его погибели, здесь никого нет и никогда не будет, и он сгинет здесь навсегда. Ничего, что могло бы помочь ему в его бесплодных скитаниях он придумать не мог, зато голова была переполнена вихрями каких-то обрывков: сколько человек живет без воды... без пищи... на который день слепнет без света... как сходит с ума... Это отбирало остатки сил, но представления роились помимо его желания, и остановить их могли только другие, рациональные, унесенные вместе с бесконечно далеким прошлым этим страшным самолетом без пилота; прошлым, главным счастьем которого была роскошь делать и ощущать что хочется.

А потом он совершенно охладел к собственной участи и потерял способность соображать: бесцельно бродил, отскакивая от бесчисленных преград и почти не реагировал на боль и на страх.

Дверь, на которую он навалился ничем не отличалась от тех десятков прочных дубовых преград, в которые он столько раз уже колотил разбитыми в кровь кулаками. Прочные брусья мог продавить разве что тяжелый танк, она даже не вздрогнула от его ничтожных усилий. Он опустился перед ней в полной опустошенности, которая уже поглотила все кроме разве пока что самой жизни. Он просидел очередную тихую вечность, а когда она источилась, пополз назад. Он не мог осознать, почему ему захотелось вернуться и проверить еще раз, но пробрался назад, нащупал тяжелое холодное кольцо, которое дважды выскальзывало из равнодушных пальцев, но он все-таки с ним справился и потянул на себя.

Свет и пространство ошеломили его. От неожиданности он отшатнулся и упал, но падал так, чтобы прижать собой волшебные добрые божественные врата и не дать им снова отобрать его спасение. Ему казалось чудом, что он выкарабкался, но это чудо уже не принесло никакой радости, он просто лежал на спине и ничего кроме глаз не чувствовал, а с витража на него глазела не ставшая ни на йоту более снисходительной чудовищная морда, не только не простившая его, но все так же пытавшаяся своей стеклянной рукой затолкнуть его обратно в каменный мешок.

Он встал, пошатываясь, добрел до дивана и в изнеможении свалился на него ничком, едва не захлебнувшись в туче едкой старой пыли.

Загробный гул часов привел его в чувство. Гость едва сумел справиться со счетом усталых ударов колокола: ровно шесть. Гостя известили о возвращении в реальность. Он понял, что его уши уже давно улавливают какие-то приглушенные неразборчивые драгоценные человеческие голоса, идущие сверху, но мозг никак не реагирует на них. Почему-то опасаясь, что кто-нибудь может спуститься и застать его в этом разбитом и униженном состоянии, он со стоном поднялся – каждая клетка тела ныла о покое – и, не испытывая никаких чувств, поднялся на второй этаж.

Все двери кроме его собственной были закрыты, он равнодушно добрался до нее и убедился в том, о чем начал догадываться еще на лестнице: звуки издавал включенный телевизор, значит все-таки не люди... А хорошо это или плохо, он даже не смог понять.

Комната полностью промерзла, но мертвый внешний воздух не освежал, он прихлопнул дверь, закрыл окна и ввалился в ванную. Большущее напольное зеркало было честно заполнено чьим-то бледным осунувшимся окровавленным существом в грязных рваных лохмотьях. Любое малейшее прикосновение к телу мгновенно отдавалось болью во всех его частях. Гость включил воду, разделся и швырнул в угол груду рванья еще вчера стоившего кучу денег.

В ванной было все что нужно: из бара он достал сигареты, бутылку виски и, закурив, погрузился в просторную сверкающую круглую чашу. Несколько крупных глотков и прохладная вода сразу впитали в себя часть страданий, дав немного надежды. Только что перенесенное им приключение уже не казалось таким ужасным, из лукавого света и зыбкого покоя оно выглядело даже забавным, хотя ничто не заставило бы его испытывать судьбу еще раз.

Он курил сигарету за сигаретой, дым медленно выползал в открытую дверь, и там, в комнате, неспешно растекался по коврам и закоулкам.

Когда в бутылке осталось меньше половины, он почувствовал острый голод и решил выбираться. Тщательно вытершись, он нашел на полочке пластырь и залепил все свои ссадины и царапины, до которых только сумел дотянуться.

В комнате еды не было, телефон из тяжелой коричневой пластмассы оказался по-настоящему старым и совершенно беззвучным, на улице стемнело, и спускаться в неосвещенный зал было неприятно, но необходимо. Дым застилал от него все помещение, его мощные пласты медленно перемещались, излучали легкое враждебное предостережение. Гость оделся, сунул в карман пистолет и пошел к двери. Дым лениво расступался перед ним, будто желал удержать от чего-то, а затем быстро смыкался за спиной, маленькими вихрями выражая недовольство за то что потревожили его чуткий сон.

Издалека было не различить, что написано на двери, слова надежно скрывались в сером слоеном тумане. Отзываясь на предчувствие, в груди стукнуло сердце, пытаясь скорее разрешить недоразумение он прибавил шагу, плотная завеса вдруг расступилась перед ним, и он едва подавил в себе крик отчаянья. На толстых коричневых досках были глубоко вырезаны годы его жизни.

Сомнений быть не могло, хотя годом смерти значился нынешний. Кто-то хотел шутить дальше. Гость быстро попытался уговорить себя, что этого не может быть, но он уже снова чувствовал страх, и страх внушил ему, что здесь может быть все, а любые уговоры – дело сугубо частное и на дату смерти никак не влияющее.

Почти полчаса он тщился убедить себя, что в замке есть кто-то, кто исполнил эту жуткую надпись в его отсутствие, но как ни пытался он заставить себя вспомнить, будто он видел эту сторону двери пустой, вместо этого в памяти совершенно отчетливо всплыло, что ни разу не закрывал двери перед тем как отправиться в свою необдуманную прогулку.

Немного погодя он взял себя в руки и все-таки спустился вниз, пройдя коридором, где двери сами управляют собственной жизнью. Он неумело разжег камин и со свечами обошел весь зал в поисках каких-нибудь продуктов, стараясь при этом не глядеть на чудовищную, ставшую темной и от того еще более зловещей на фоне неукротимо накатывающей ночи мозаику, но это мало помогало, ему все время чудился на себе слитный пристальный взгляд пустых емких глазниц со стекла. Ему казалось что с той стороны был кто-то кто оценивающе следит за ним сквозь зрачки чудовища.

Еда нашлась в соседнем чуланчике, холодильника там не было, зато в подполе, в роскошном сверкающем леднике он обнаружил все о чем мог мечтать полчаса назад. Поплутав в ближайших закутках, тщательно подпирая открываемые двери и следя за тем чтобы не слишком удаляться от знакомых мест, гость нашел плиту, где и поджарил кое-как, повозившись, какие-то куски. Оставаться есть внизу он не мог; рассчитывая на то что аппетит снова появится, когда он вернется к себе в яркую современную комнату, он на большом подносе не без труда перетащил все тарелки наверх, ничего не уронив и не расплескав.

Полярный день еще не наступил, и скоро стало совершенно темно, да еще и непогода разыгралась не на шутку. Проверяя прочность стекол, ветер порождал действующую на нервы вибрацию, и гость понял, для чего здесь сделаны крепкие ставни. Пошел снег, и сразу скрыл всякую видимость в десяти шагах от отеля. Несмотря на неживые веселые блики хрустальных подвесок люстры, громкую музыку и алкоголь, с приближением тьмы к нему непреодолимо начало закрадываться ощущение необъяснимого беспокойства, и в конце концов оно прорвалось одним махом, заставив его резко задернуть шторы и занавесить пледом дверь.

Аппетит так и не вернулся, он заставил себя механически сжевать остывшую почти сырую пищу, но сытости не почувствовал. Он немного посидел в кресле перед экраном, но в таком положении не мог видеть двери, переставил телевизор, но тогда его начали беспокоить окна. Мистическая опасность таилась везде, даже в музыке, заглушавшей звуки из коридора. Он вернул телевизор назад и занял единственно возможное место, забившись в угол на диване, откуда мог держать под контролем всю комнату. Все что ему могло понадобиться для спасения – бутылку, сигареты, оружие – он сложил рядом, в пределах вытянутой руки. На случай, если вдруг выключится свет (он как мог старался отбросить малейшую вероятность этого), он поставил неподалеку от кровати большой подсвечник, несколько раз проверил исправность зажигалки и только после этого закурил и постарался отвлечься.

Дверь скрипнула неожиданно, он похолодел и напрягся, но створка была закрыта, и звук не повторялся. Нет, сомнений быть не могло, звук несмазанных петель нельзя спутать даже с его галлюцинацией. Несколько минут он завороженно смотрел на холодное железное кольцо – не качнется ли оно, выдавая движение двери, но оно было терпеливо и не дрогнуло под тревожным потрепанным взглядом. Гость попробовал убедить себя, что своим происхождением звук обязан причудам телевидения, но и сам сознавал что не ошибся: то как его уши выделили этот жуткий скрип среди множества подвываний ветра, заканчивавшего свой путь в дальних отдушинах, скрип, на который он никогда не обратил бы никакого внимания, выдавало его жизненно – смертельно! – важное происхождение.

И все-таки дверь открывалась! Теперь уже бесшумно, неспешно, совершенно незаметно для глаза, но явно – кто-то со всей тщательностью и аккуратностью, с неестественным терпением, достойным лучшего применения подталкивал ее с той стороны!

Ужас его положения был в том, что неведомый некто уже сделал крохотную щель, но дверь была обращена к нему петлями. Впрочем, возможно, ему и повезло: он не знал, выдержал бы он, видя перед глазами разверзающуюся черную пасть с укутанным во тьму неизвестным. За следующие полчаса он осмелился лишь медленно протянуть руку к пистолету, но мощная стальная рукоять едва не привела его в исступление – стрелять в то что царило за дверью было безумием: тот кто может часами открывать дверь, соперничая со стрелкой вечных часов вряд ли поддается латунным пулям.

Руки были ледяные, а тело затвердело от неподвижного напряжения, но щель все еще была достаточна лишь для того чтобы просунуть в нее один глаз. Нет! Никто не заставил бы теперь поверить его, что таким упорством мог обладать человек. За следующие полчаса он увеличил зазор ровно настолько, чтобы могла пролезть рука, но ничто не выдавало присутствия чьих-либо рук за дубовой преградой. Он чувствовал, что от безумия его отделяет один шорох, одно дуновение, один чужой вздох, но ничего не доносилось до его обострившихся чувств. В глазах резало, за все время он не моргнул ни разу, а едва прикрыв веки, почувствовал в них боль от усталости, но позволить себе снова быть слепым хотя бы пару секунд было подобно самоубийству. Он несколько раз энергично зажмуривался, чтобы хоть как-то согнать усталость, а когда открывал глаза, ему казалось, что он видит дверь в новом положении – доли сантиметра на линейке паркета.

Один раз он не выдержал, собрался крикнуть "Kто там?!", но исторг лишь жалкий сиплый шепоток: "кт...", а на большее его уже не хватило. Безнадежно предполагать, что чудовище по ту сторону кошмара даст честный звуковой ответ. Но все же реакция последовала: плед колыхнулся черным саваном, а дверь вдруг повернулась резче обычного, теперь она была распахнута почти наполовину, в нее можно было войти, и в этот момент гость ощутил на себе твердый пристальный взгляд... Он судорожно пошарил зрачками, но нигде не было ничьих глаз, он броском вернул взгляд обратно и в ужасе отдернул голову – он понял. Узенькая, исчезающая, когда дверь закрыта щелка в том месте, где крепятся петли теперь явственно проявилась, но этого было достаточно, чтобы дверь замерла, а это значило, что там, во мраке коридора достигли цели: они могли видеть, возможно, только вплотную прильнув к отверстию, возможно только один расширившийся глаз жертвы, но – видеть, оставаясь при этом вне досягаемости.

В комнату по-хозяйски вошел черный кот и сразу повернул голову направо, в сторону оцепеневшего на кровати гостя, как будто точно знал – да! конечно знал – как же иначе! – что он находится именно там. Он посмотрел на гостя зло, как подслеповатой природой не дано смотреть черным котам, левый глаз его вспыхнул, он оттопырил нижнюю челюсть и низко – на грани слышимости – зашипел.

Когда он не спеша удалился, с гостя словно слетело оцепенение гипноза, он с грохотом захлопнул дверь и задвинул мощную железную щеколду, а потом долго и жадно глотал, пока бутылка совершенно не опустела. Ее он в молчаливой истерике швырнул в стену, и осколки с развязным звоном ссыпались на пол.

Был одиннадцатый час, гость посчитал и вышло, что он торчит в отеле уже десять часов, и все десять сжались в один распущенный клубок разочарования и ужаса, но, как будто исчерпав весь лимит, отпущенный ему в жизни на страх, он успокоился. Ни содрогание стекол ни взвизгивания ветра больше не достигали нервов и очередная волна напряжения сменилась новой пустошью равнодушия.

Дым давно осел, он закурил крепкую тяжелую сигару, сделав вопреки обыкновению несколько мощных глубоких затяжек подряд, пока в голове радикально не помутилось. Глаза слезились, он сходил в ванную и, отдуваясь, умылся холодной чистой водой, вернулся и выпил еще.

Он битый час смотрел говорящий телевизор, но слова из иллюзорных жизней изображений не доходили до сознания. Усталость побудила его поспать, но он не стал раздеваться, оставил включенным свет, а пистолет положил рядом и прикрыл его рукой. Заснуть долго не удавалось, ему чудились подозрительные звуки, а потом вдруг привиделась хитрая улыбчивая и подобострастная рожа представителя отеля в Москве, с которой он договаривался о развлечении. Черт знает, чем эта рожа не давала покоя – то ли глубоким многогранным взглядом, то ли странным головным убором то и дело шевелившемся на голове, – тогда, однако, он подавил в себе подозрительность, уплатил деньги и подписал полушутовской контракт, что, мол, с будущим инфарктом согласен, ответственность за возможное заикание беру на себя, а в случае... чего... никаких, короче, претензий. Интересно, на какие претензии там намекали в случае этого самого Чего... кому? и как? "Хе-хе, – сказал тогда представитель, – да уж мало ли как... хе-хе..." "Знал бы ты кто я, – подумал тогда он, – не хехекал бы так..."

Впрочем, черт его разберет, может и знал и, вот ведь, – хехекал так себе спокойно... может и знал... может...

Он задремал, но поначалу сон его был беспокоен и чуток. Среди глубокой ночи его разбудил какой-то раскатистый посторонний шум, перекрывавший ветер, и он боязливо огляделся, но ничего опасного в комнате не обнаружил. Он немного полежал, набираясь решимости, встал, подошел к окну и просунул голову между шторами. Чтобы хоть что-нибудь разглядеть, ему понадобилось вплотную прижаться к холодному запотевшему стеклу. Снег прекратился, развиднелось, но сначала он ничего не заметил. Но потом вдали блеснул огонек, потух и опять возник, уже ярче и назойливее. Среди неразличимых во тьме льдов и камней он выглядел противоестественно, и вскоре он заметил, что свет не стоит на месте, а перемещается почти точно к отелю, а время от времени отделяет от себя кусочек пламени и отправляет неизвестно куда вверх. Гость зачарованно наблюдал за этим, не испытывая почему-то никакого страха, даже напротив, он чувствовал какой-то непонятный покой за любую последующую судьбу... Пока огонек не скрылся за дальним угадываемым углом.

Он долго вслушивался, но ничто не издало ни звука. Тогда он поежился, задвинул шторы и снова лег. Прежней тяжести как ни бывало, только беспредельная усталость с примесью жалости к самому себе заставила его глубоко вдохнуть и опустить голову на подушку... Через пять минут он уже глубоко спал – за сотни верст до ближайшего человека.