Вторая вода

На чтение потребуется 2 часа 30 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Многое мог Дитятьев как мастер – пилить и строгать, мастерить гардеробы и лодки, да ещё пропадать то с лучковой пилой в лесу, то с перемётами на Мологе. Всё, чем владел Аристарх, хотел бы он передать своим сыновьям. И передал. Но не обоим, а одному, такому же, как и он, ухватистому Степану.

Степан пошёл даже дальше отца. Жадный до всякого нового дела, он после флота, где отслужил, двинул туда, куда порывалась душа, испытав себя и шкипером на барже, и матросом на пароходе, и приёмщиком брёвен в лесу, а в последнее время и садоводом.

Олега же постоянно к милиции прибивало. Вышло так, что, учась ещё в школе, оказался однажды он в драке. Поздно вечером, возвращаясь из клуба домой, встретил братьев Баженовых Мишу и Гришу, мелких уличных хулиганов, которые, сдёрнув с его головы почти новую кепку, как ни в чём не бывало пошли себе дальше, меньше всего полагая, что встречный юнец бросится с боем на них, чтоб забрать назад свою шестиклинку. Он и бросился, да немного не рассчитал, ибо в школе тренировался в секции бокса и даже был в своей категории чемпионом. Братьев спас от него милицейский наряд. И все трое были доставлены в отделение. Разобравшись, кто правый, кто виноватый, блюстители правопорядка расхохотались и, пожав на прощанье Олегу руку, пожелали ему действовать так и дальше.

Обострённое чувство житейской несправедливости волновало Олега всегда. Постоять за тех, кого обижали, было в крови у него. Вероятно, он унаследовал это от деда, красного конника, кто в восемнадцатом, будучи председателем волисполкома, вступил в конфликт с питерским продотрядом, воспрещая ему изъятия хлеба с крестьянских дворов, и был исколот штыками, а после, смертельно больной, подвергнут допросу ревтрибунала, после которого по приговору его был расстрелян как саботажник.

 

Верил Олег в милицию, как в силу, способную защитить человека от произвола. Поэтому сразу же после школы и пошёл работать туда.

Постепенно, взрослея, он стал понимать, что милиция, равно как и ОГПУ, была политической школой, учившей каждого, кто в ней служит, быть беспощадным к классовому врагу. В Мологе он работал недолго. Вскоре его отправили в Ярославль. Здесь, после месяца тренировок приёмам борьбы боевого самбо, его включили в особый отряд, выезжавший группами в точки, где надлежало кого-нибудь выключить из игры, какая велась с подрывом к Советскому государству. Чаще всего это были руководители учреждений, инженеры и техники, аппаратчики и торговцы. Арестов не было. Было только предупреждение. Предупреждала рука, нанося обречённому нужный удар, после которого тот становился или испуганным, или калекой, и был безопасен уже для всех.

Уродуя человека, Олег никогда не спрашивал у себя: верно он поступает или неверно? Так надо! И обсуждению это не подлежит. Правда, где-то в душе его нет-нет поцарапывала иголочка беспокойства: «А если жертва моя ну нисколько не виновата, а виноват тот, кто послал на неё своего палача?» Таких вопросов Олег боялся. Старался тут же их заглушать. Заглушала обычно водка. Водка в отряде не возбранялась. Не возбранялись и маленькие отлучки для снятия стресса.

 

Обыкновенно Олег отлучался домой. Здесь, в тихом своём Замоложье, куда приезжал он с портфелем водки и кое-какими подарками для родни, он ощущал себя так, как если бы в прошлое погружался, где было всё просто, нет ни милиции, ни отряда, ни тех, кого предстояло уничижать. Но это был лишь мираж. Жизнь, которой он жил, не отпускала его от себя, и он не ждал от неё даже маленьких послаблений.

Дома его особо не ждали. Знали, что он приедет когда-нибудь так и так. Хозяйственных дел он, как правило, сторонился. Не любил их. Так, слонялся туда-сюда. Полежит. Почитает. Сходит с удочкой на реку. Поскучает, не выловив ничего. Иногда усядется в лодку. Паремахнёт за реку. И назад. Неплохо бы с кем-нибудь пообщаться. Увы! Все в работе. Даже крохотный Витя, и тот весь в своих карапузьих делах. То чешет спинку толстому поросёнку, то кота хватает за хвост, то несётся, сломя голову, с блюдом зёрен – кормить снёсшую где-то под домом яичко кокочущую несушку.

Ничего. Олегу привычно. Конечно, не прочь бы он посидеть за бутылкой «рыковки» с братом или отцом. Но они до вина не охочи. Считай, что его и не пьют. Лишь по праздникам, да и то не по каждым. И малыш, видно, в них. Тоже будет непьющим. «А я, интересно, в кого?» – улыбался Олег, тайком доставая бутылку из-под кровати.

 

Все равно хорошо было дома. Душа отдыхала. Из всех домашних работ занимала Олега одна – колоть чурбаки. Приятно было, когда, расколов всё, что было, слышать от матери:

– Эдаки неколкие. Батя не мог. А ты их шутя!

Приятно ему и подарки дарить. Не ахти какие, а всё же. Домой с пустыми руками нехорошо.

В прошлый раз привозил Олег канареек. Около птичек любил возиться его племянник. Прямо-таки трепетал, когда видел порхающих птах. Тянулся к ним ручками, пытался их гладить через решётку. Но однажды увлёкся и не заметил, как дверца раскрылась – и канареечки, только их видел в распахнутом настежь окне.

 

На этот раз приехал Олег с централкой 16-го калибра. Купил специально для брата, зная слабость его к охоте за поляшами. И испугался подарочка своего, когда узнал, что Степана взяли.

Рассказывали ему об этом все трое попеременно. Мать – с влажным выблеском в тёмных глазницах, где горевала живая тоска. Полина – с пугающей мёртвой улыбкой, словно была она в прошлой жизни, и лишь на минуту вернулась в сегодняшний день. Отец же – скупо, но твёрдо, с жалью о том, что не смог отправить сына в бега.

Ясно стало Олегу, что Степан пострадал ни за что. Не ему бы надо в тюрьму, а этим, кто на него показывал пальцем и вешал свирепые ярлыки.

Да, невесело было в доме Дитятьевых в тот полупасмурный, с редким дождичком день. Обедали. Только не было аппетита. Так и сидели с сухими ложками и нетронутым блюдом окрошки за тоскливым семейным столом. Олег чувствовал, как на него смотрели глаза домочадцев. Смотрели с доверием и надеждой, словно он один, и больше никто, мог вмешаться в неправое дело и что-то в нем решительно изменить. Он спросил:

– И с чего эта нечисть колхозная снова попёрла на нас?

Аристарх поднялся.

– С того, что почувствовала поддержку.

Взяв с божницы отложенную газету, снова уселся к столу.

– Здесь, в «Правде» сам Сталин, когда выступал на семнадцатом съезде ВКП(б), эту нечисть благословил. Читаю:

«…Дальнейший процесс коллективизации представляет процесс постепенного всасывания и перевоспитания остатков индивидуальных хозяйств колхозами…»

 

– Значит, наше хозяйство, – добавил Дитятьев, вставая, чтоб положить газету назад, – наши корова, конь, овцы, курицы, дом наш, весь наш уклад, весь порядок, все наши святости, радости и привычки, память о наших предках должны быть всосаны в чрево колхоза, а нас, остаточных индивидов, коли мы в него не вошли, куда-нибудь по этапу в Нарьян-Мар или на Воркуту. Чтобы там, на холодных землях, снова бы начали обживаться и жить по-спрошоному, как велят стратеги ВКП(б). Только нет! Ошибаетесь, курослепы! Мы отсюдова – никуда!

– Никуда, – откликнулась Ольга Петровна. Откликнулась, сознавая, что, кроме этой куртинки земли, где живут они, ничего другого уже не будет. Когда-то Ольга Петровна была помоложе, учила детишек в школе. Учительство было ей по душе. Однако убрали её из школы. И вот она дома, в своём хозяйстве, и это был для неё последний оплот.

– Никуда, – откликнулась и Полина, прижимая к себе сидевшего у неё на груди двухлетнего сына. И было ей в эту минуту возле свекрови и свёкра, возле Олега, такого же прочного, как и Степан, не так потерянно, даже спокойно, словно от них исходила какая-то властная сила. И сила эта ласкала Полину, обнадеживая её. И становилось от этого ей теплее и легче, как в детстве, когда были рядом её старший брат, её мать и отец.

 

Долго сидели Дитятьевы за столом. Отведали всё-таки и окрошки. И бутылку водки разлили по стаканам. Говорили и говорили.

Разволновался Олег. Захватило дух его так, что воздуху стало мало.

– А дом? – попытался представить картину будущего разора, если колхоз подомнёт их всех под себя. – Неужели кто сюда сунется на живое?

Аристарх Иванович не утешил:

– Да тот же Хламинский! У него же халупка. У нас по сравнению с ней не дом, а палаты! Строили кто? Дед твой Иван да я, а подмога была нам – Моложская волость, все те, кому я излаживал лодки. У Хламинских же с роду не было ничего. А надо им, чтоб было всего вдоволёшку. Не зря и во власть они прут. Поначалу комбед, теперь вот – колхоз. Не строить же им самим, коль готовое рядом. Думаю, это и стало главным, чтоб наше Дитятьево стало ихним Хламинским. Отсюдова все и подкопы под нас…

– А как же колхозники? – изумлялся Олег.

– Да никак. Коли хряк во главе поросячьего стада, так хряка же и боятся. К тому же и сын у Хламинского – бригадир. Глазки масляны, лапы – вора.

– Вора? – вздрогнул Олег, ибо знал Серёжу Хламинского как мальчика с робким характером, кто, казалось, и курицу не обидит.

– Это он, – тряхнул бородой отец, – у Степана с Полиной вырубил саженцы в ручьевине. Он и траву в этом месте скосил. Он же выследил и Степана, когда наш старшой запалил этот стог.

 

Память цепкая у Олега. Запомнил он этих Хламинских.

– А еще-то кто был, когда арестовывали Степана? – спросил.

– Сельсоветчик Антон Колупаев, – ответил отец. – Без него тут никак. Советская власть. Ему по должности полагается быть при этих арестах. Учитель ещё. Как его там? Букин, что ли.

– Семён Елизарыч, – подсказала Ольга Петровна, вспомнив строгого педагога, любившего всем давать наставительные советы. – Он почему-то нашего Стёпушку террористом назвал. Зачем это он? Это же страшное слово. За него человека лишают жизни. В лучшем случае – десять лет.

«Ладно, – сказал про себя Олег, запоминая фамилии – Букин и Колупаев».

– Из милиции были ещё, – вспомнил отец, – оба при пистолетах.

Милиционеров Олег не стал закладывать в память. «Служба. Чего с них возьмёшь. А вот Хламинские, Букин и Колупаев – эти мои. Не сексоты. А чём их лучше? Что ж. Поглядим. Насколько храбро себя поведёте, ежели вас поставлю на место Степана?»