Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

Поредел Еловец. И народу в нём стало мало. Кто уехал. Кто попрошайничал и спивался. Кто попался на воровстве. Оставались лишь те, кто на пенсии или в бригаде, кто держал корову и поросёнка или жил за счёт клюквы, картофеля и грибов. И ещё оставались универсалы, которых можно пихать на любую работу – то ли строить чего-нибудь по заказу, то ли лес дорубать в недорубленных лесосеках, где он не значился в документах, и можно было считать его неучтённым.

Это был уже тайный бизнес, и занимался им Михаил Петрович Трофимов. Когда-то он был начальником лесопункта, теперь – ответственное лицо акционерной компании Лесбумпром, кому давалась из области разнарядка: куда, с кем и сколько везти заготовленный лес.

Трофимов умел оценивать обстановку и видеть будущее своё. Когда-то стремился попасть из поселка в райцентр, чтоб продолжить свою карьеру. Но тут в структуре лесных сообществ пошла сплошная неразбериха. И он решил: никуда не соваться, остаться там, где работал. Однако время от времени напоминать о себе, как о единственном в Еловце исполнительном инженере, кто знает, что надо делать во имя будущего посёлка.

Первым, кто Трофимова оценил, разглядев в нём полезного человека, был бывший начальник ОРСа Заборов, кто держал широкие связи со всеми чиновниками района, а потом, с переходом на должность зама главы компании Лесбумпром, стал своим и среди высоких чинов областного центра. К Парамонову Герман Ефимович мог зайти в любые часы.

– Ценное в этом Трофимове что? – вносил Парамонову в уши. – Умеет воздействовать на людей, исходя из сложившейся обстановки. Исполнителен и усерден. Словом, наш человек. Он нам будет очень полезен.

С подачи Заборова Парамонов и сделал Трофимова хозяином Еловца.

 

Многое изменилось в посёлке за эти годы. Изменился и сам Трофимов – стал солиднее, скрытнее и хитрее. И видел будущее своё не в посёлке среди вымирающего народа, а в районном маленьком городке, где строил каменный дом с гаражом, водоёмом, садом и баней.

Квартиру в посёлке менять Михаил Петрович не стал. Ни к чему. Тем более, жить собирался теперь в райцентре. Через месяц-другой особняк его будет готов. Станет ездить туда и оттуда на собственной Ниве.

Дома – порядок, покой. В холодильнике всё, что надо. И спиртное всегда на выбор: дорогая водка, армянский коньяк, чача, горилка, ликёр и виски. Сам Михаил Петрович особо к вину не тянулся. Однако нужные люди бывали в квартире его частенько.

Смущала, правда, жена. В последнее время стала его Катерина чаще, чем надо, прикладываться к спиртному. И за гостями стала ухаживать так, как если бы кто-то из них был обязан за ней приударить.

– Жируешь, подруга, – говаривал ей не однажды Трофимов, – слишком сыто живёшь. Может, тебя на особый режим? Без всяких там балычков, рюмочек и колбасок?

– Спасибочки, – огрызалась жена, – я кто у тебя? Женщина без изъяна. И жить должна так, как хочу, а не как заставляют.

Трофимов не спорил. Жена устраивала его. Была она очень приметной. Округлые плечи, локти, как два батона, и эта зовущая грудь, что пробивалась сквозь платье с наглым вызовом и напором – всё было в ней и сдобным, и аппетитным, как у дворянки-барыни из романа.

В Еловце она славилась тем, что была самой яркой бездельницей, никогда никуда не спешила, любила поспать и поесть, и всё у неё получалось успешно и ладно. К тому же была она доброй, и многие нищие бабки, которым тайком от мужа совала она десятки, благодарили её, желая ей оставаться такой постоянно.

Детей у них не было. Всего скорей, виноват был в этом Трофимов. В постели была Катерина горячей. Настолько горячей, что муж её преждевременно млел и слабел. Но она никогда его в этом не упрекала. Зато в глубине запрятанных чувств мечтала о грубом мужчине, который однажды возьмет её всю, и она, ни о чём не жалея, сполна испытает греховную страсть.

 

Впрочем, такое уже состоялось. Нечаянно. В это же лето. Как-то Трофимов велел Катерине съездить на глади, где было болото, надрать для строительства бани с десяток мешков долгогривого мха. Глади в трёх километрах от Еловца. Дорога туда лишь зимой. Потому и отправил Трофимов бульдозер.

Драла Катерина мох не одна, вместе с Сажиным – здоровенным, лет сорока пяти, трактористом. Потому и управились с делом поспешно. А после сидели на мягких мешках. О чём-то болтали. Было тепло, даже жарко, и как-то так получилось, что Катерина нечаянно расстегнула пуговицы на платье, и грудь, обнажась, вся так и выплыла, нагло сверкая на солнце своей крутизной. Сажин было смутился, однако глаз не убрал и жадно вонзился взглядом в распах её платья. Катерина, само собой, поняла, что она задела Сажина за мужское.

– Может, позагораем? – сказала ему и стала снимать с себя платье.

И Сажин, краснея, стал раздеваться.

Ах, какой он был крупный и сильный, ну точно сам бык с поднимавшейся в нём немереной силой. Она отдалась ему сразу. И наслаждаясь запретной любовью, впервые за всю свою жизнь испытала жадную женскую ненасытность.

Случилось такое в начале июня, месяц назад. С тех самых пор не было дня, чтобы она не вспомнила эти глади и эти мешки с тёплым мхом, и этого мощного тракториста, так близко склонившегося над ней, что ближе, пожалуй, и не бывает.

 

Был ранний вечер. Солнце стояло ещё высоко, играя лучами на лужах, налившихся от дождя, вслед за которым в посёлок ввалилась парная истома.

Катерина скучала. От нечего делать она с одного открывала матовый холодильник, наливая себе за рюмкою рюмку. И тут услышала тракторный лязг. Повернулась к окну. «Генерал!» – узнала волнистоволосого, в красной футболке, с плечами, как у штангиста, высокого тракториста. Открыл калитку и по тесовым мосткам, вдоль куртинки цветов – к крыльцу.

Катерина знала его Глафиру, как вздорную с громким голосом тощую бабу, которая вечно была недовольна – и тем, что живут они кое-как, и что нет у неё работы, и что супруг приходит домой подшофе. Василия же её знала она, как кота, кто тайком от жены время от времени пропадал в покоях какой-нибудь посельчанки.

Катерина заволновалась, когда тракторист ступил за порог, и по лицу его с мягкой бороздкой на подбородке скользнула стеснительная улыбка.

– Мне б Михаила Петровича, – тихо сказал.

– Его нет, – ответила Катерина.

– Тут дело такое…

– После расскажешь, – посоветовала она.

– Тогда я пошёл…

«Не уйдешь!» – подумала Катерина и, потянувшись руками, вынула из зачёсанной головы черепаховую гребёнку.

– Я сегодня немножко пьяна, – как похвасталась, – и тебя угощу.

Засмущался мужик. Всё же рядом была не простая бабёнка. А жена Михаила Петровича, слишком жёсткого человека, кто был не только начальник, но и ревнивый супруг, не допускавший и мысли, что Катерина может ему наставить рога.

– Ни к чему, – отказался он, – я ведь, кажется, не за этим.

Но Катерина открыла уже холодильник. И фужер со стола взяла. Налила до краев коньяка. И себе налила, но в рюмку.

– Хочу с тобой выпить на брудершафт!

Сажин махнул рукой, мол, чего уж тут, подчиняюсь. И сразу выпил. А Катерина опять наливает и голосом сладким:

– Ну, почему ты такой непослушный! Я же сказала: на брудершафт!

Сажину было скованно, робко и неприлично. Но второй фужер коньяка и горячие губы наглой красавицы-бабы, чьи соломенно-белые волосы обмели трактористу лицо, сделали с ним такое, что он передёрнулся всем своим телом и ощутил, как по-чёрному, страшно и вольно заиграла в нём кровь. И опять, как тогда на мешках, стало Сажину сладостно и блаженно. Роскошная баба, право, требовала его. Обнимает его, приникая к нему руками, грудью и животом.

Прямо здесь, на столе, в разметающемся халате, почти нагую, с бесстыдно раздвинутыми ногами, он и принял её, погружаясь в такую прекрасную бездну, такой чудный рай, что забыл самого себя и понял, что лучшего в жизни, чем это, пожалуй, уже и не будет.

 

Потом он сидел, приходя в себя от греха.

– Не робей, Генерал! – Катерина смеялась. Ей было легко, шаловливо и дерзко. – Никто не узнает! Тем более мой муженёк!

Говор бегущей машины врасплох ни которого не застал. «Нива» мягко остановилась, наехав одним колесом на крыльцо.

Трофимов, понятное дело, когда вошёл в приоткрытую дверь, то хмуро насторожился, требующее пройдясь глазами по трактористу.

– Я, Михаил Петрович, – вымолвил Сажин, – пришёл сказать, что нашёл воровскую машину.

– Где? – встрепенулся Трофимов.

– За посёлком. У бывших скатищ. Дожидается, гад, потёмок, чтоб по-тихому смыться и никто бы случаем не засветил.

Михаил Петрович чуть поугрюмел. В то же время и чуть посветлел. Весть была не из лучших. Лес воровали давно. Но чтоб кого-то застать с поличным, такого он не припомнит.

– Едем! – решённо сказал.

 

К речке Ляле, что огибала посёлок большим коленом, и уходила потом, как по створу, на юг, они подъехали осторожно, чтоб не вспугнуть таившийся лесовоз, стоявший с края заброшенных скатищ среди черневших шишечками ольшин.

Оставив машины в тени от покрытого мхом и травой полусгнившего штабеля мёртвых брёвен, они подошли к лесовозу одновременно.

Сажин встал позади Трофимова, как его личный телохранитель. Михаил Петрович прутиком, как, играя, настойчиво поцарапал стекло у кабины.

– Кто такой?

Стекло опустилось, открыв лысоватого, в майке крупного мужика с насторожившимися глазами.

– Иван Караулов. А что такое?

– С проверкой! – зычно ответил Трофимов.

– С какой ещё там проверкой?

– С такой, что я тут начальник. И это моя территория. Потому хочу знать: что за бревна везешь? От кого? И куда?

– Не скажу, – насупился Караулов.

В ладони Трофимова высветился мобильник.

– Тогда милицию вызываю!

Лицо Караулова помрачнело. Он утомлённо вздохнул.

– Ладно. Мне что. Нате, читайте. – И протянул Трофимову накладную.

Михаил Петрович нешуточно изумился. Внизу накладной стояла подпись, где переломно, как, падая, – так расписывался лишь он – лежали восемь раздёрганных букв: «Трофимов».

Прочёл и уставился на кабину.

– Кто тебе это сунул? – Он потряс листочком перед шофером.

– Мой шеф!

– А как зовут его?

– Герман Ефимыч.

– Кто-о? Заборов?! – Трофимов похолодел, настолько дико было узнать, что за спиной его, словно тать, орудует тот, кого он считает своим консультантом. Но вслух возмущаться не стал. Известие о лихой махинации первого зама компании было громоподобным, и лучше об этом не знать пока никому. Лишние уши – лишние нервы.

 

Определённо, такие ходы Заборов делает не впервые. «Вот так и живут господа-чиновники Бумлеспрома», – подумал Трофимов и сплюнул.

– А лес тебе кто грузил? – спросил Михаил Петрович. Хотя и так было ясно, что брёвна эти с нижнего склада и отгружал их, его же, трофимовский крановщик.

«Ну и дела. Вор на воре. И в тюрьму нельзя никого…» – Михаил Петрович вспотел от тяжелого передумья и, не зная, что делать, снова уткнул глаза в накладную. Стоял он под дверцею лесовоза и не заметил, как из неё вынырнула рука, три пальца которой взяли в щепотку читаемый им документ и тут же скрылись обратно в кабине.

– Э-э! – Трофимов смутился. – Ты чего это, Ваня! Куда-а? Ну-ко, живо отдай!

Караулов расхохотался:

– Не отдам!

– Отдай, говорят! – подстал, придвигаясь к кабине, и Сажин. И рванул посильнее за ручку, чтобы силой забрать документ.

Дверца даже не дрогнула, словно закрылась с той стороны навсегда.

– Всё, ребята! Поговорили! – Караулов принял решение, как десантник. – Некогда мне! – И стал заводиться.

По лицу Трофимова судорога прошла. Он не привык, чтобы с ним с такой наглостью обходились. И в ту же секунду стало ясно ему, что этого быстрого Ваню он не пропустит.

– Сюда его! – показал трактористу на штабель сгнившего леса, в тени которого прятался трактор. – Вставай перед ним! Загороди ему путь! – Рука Михаила Петровича описала круг, выразительно тыча в сторону старой дороги, по которой вот-вот был готов пойти лесовоз.

 

Минута, пока тяжелой побежкой Сажин спешил к своему агрегату, взбирался в него и плюхался на сиденье, незамедлительно пролетела. Но Сажин был классным бульдозеристом, и вторая минута, когда он завёл горячий мотор и направил машину так, чтобы встать впереди лесовоза, застала его у самой дороги.

Но и водитель не спал. Пуская лохмотья вонючего чада, включил передачу, и лесовоз покатил, отрезая бульдозеру путь.

– Тарань! – приказал Трофимов, да так свирепо, по-командирски он приказал, что Сажин почувствовал в нём вожака, которому можно лишь подчиняться. И бульдозер с поднятым грозно отвалом громоздко врезался в лесовоз.

Посыпались искры, колёса яростно засвистели, и Сажин, к ужасу своему, увидел брёвна, которые грузно заборкотали и, дав перевес, всей своей тяжестью завалили машину на бок, опрокидывая её.

Ревущий двигатель, бампер, колёса, рама, выхлопная труба взметнули к верху, и сразу пропали, с утробным плеском и грохотом бухаясь в воду.

Трофимов так и присел.

– Что ты наделал! – крикнул скачущими словами. – Ведь ты человека угробил!

Подождав, пока Сажин спускался на землю, он сделал к реке пару робких шагов. Пнул носочком ботинка по кому земли, и, когда тот упал в желтое месиво масла, воды и глины, тяжело и надсаженно застонал.

Плавали брёвна. Вода, куда грохнулся лесовоз, кипела и пенилась, как живая. У среза реки торчали колеса. Кабина была под водой.

Сажин поёжился. Он был не только растерян, но и раздавлен, словно этот огромный в четыре десятка тонн лесовоз лежал сейчас не на дне, а на нём, ломая ему суставы и кости.

Трофимов панически думал. Как ему быть? Ведь это ж огромных масштабов беда! Утопить, пускай и чужого, но человека! И за это придётся теперь отвечать. Начнётся служебная канитель. Разбирательство. Следствие. Суд…

 

Он огляделся вокруг. Ни души. Слышно было, как, раздирая кору, поднимались со дна между стоек еловые бревна и плыли одно за другим к рябившему стрежню реки.

– Генерал! – Михаил Петрович позволил себе улыбнуться, хотя улыбаться и не хотел. – Понимаю тебя! Наверно, думаешь о тюряге. Так и так, мол, туда собираться. Так вот, говорю тебе, как советчик, – не думай!

Сажин тяжко переступил с одной ноги на другую. Лицо его незаметно, но посветлело, выражая крохотную надежду на то, что Трофимов его не оставит в печали и придумает нечто такое, отчего ему станет не так погано.

Трофимов прошёлся по кромке обрыва. Остановился и сделал четыре шага к дороге. И опять пошагал, но назад, параллельно реке.

– Это я для тебя, – объяснил, – обозначил зону твоей работы. Всю эту площадь – туда! – И показал на чернеющие колеса.

– Зачем? – не допёр тракторист.

– Чтоб никаких тут следов, и никто не узнал про эту могилу.

 

Суглинистая земля была податлива и мягка. Нож отвала брал ее глыбу за глыбой, торопливо сваливая в реку. Гремели катки с башмаками, двигатель пел, как поёт горький пьяница громкую песню, перевирая её мотив.

Лицо у Сажина было и жалким, и виноватым, с глазами, в которых сквозила тоска собаки. Мучался он оттого, что взначай утопил человека, и вот зарывает его в воде, как последний злодей.

Далеко за Лялей алело большое облако, а на нём румянился поздний закат, опускаясь сквозь лес куда-то за землю. В своей красоте и спокойствии вечер был бесподобен. Однако измученная душа не принимала его, пропуская мимо себя все чудесные прелести тёплого лета.

Сажин сделал свою работу, свалив в реку целый берег. Сдавая бульдозер назад, услышал голос Трофимова, раздававшийся, как из ямы:

– Мил Генерал! Слава те господи! Шито-крыто! Все концы теперь в воду! А на воде – полуостров. Гляди – тут и не было ничего. Ни лесовоза, ни этого Вани! И никто не узнает, где могилка твоя…

Последние слова Михаил Петрович пропел, радуясь делу, скрывшему преступление.

Сажин не стал вылезать из бульдозера. Сидел, разминая ладонями не отошедшее от расстройства лицо. Было ему непонятно: как это можно радоваться и петь, когда рядом зарыт человек, который только что жил, и вот загремел, провалился, сгинул. Сгинул вдали от дома, и никто из родных никогда к нему не придёт.

Сажин вывел бульдозер к дороге. «Нива» с Трофимовым обогнала его и, клубя низкой пылью, скрылась за поворотом. Было сумеречно. На кольях забора играли вороны. «На земле, как в аду, – думал Сажин, – а может, ещё и гаже. Там в аду одни неживые, никому ничем уж не навредят. А что на земле? Страх, страх, страх. Сатана гуляет в обличии человека. И толкает таких вот, как я, в липучую грязь, от которой уже не отмыться. Что сегодня я натворил? Пил коньяк. Мял чужую жену. Человека убил. Простится ли это?..»

 

Бульдозер Сажин оставил около почты: здесь за ним могли присмотреть. В центре посёлка, где мост над ручьём и курганная свалка древесного хлама, от которой тащило запахом то ли худого вина, то ли невызревшей браги, встретился Сажину Саблин, такой же громоздкий, как он, в просторной футболке, старых кирзовых сапогах, с пилой на плече, как морской автомат, торчавшей в сторону неба. Обрадовался ему Генерал, как собрату по невезенью

– Откуда? – спросил у него.

– С шабашки. А ты?

– С зарывашки.

Они понимали друг друга без слов. Улыбнулись невесело и расстались.

Дома у Сажина взрослая дочка, жена и ветхая, с палочкой, мать. Все трое унылого вида, но вскипчивые на слово и вечно любившие поучать, отчего он старался их видеть как можно реже.

Он ступил на крыльцо. И стоял, разглядывая посёлок.

Пролетели весёлые ласточки, радуясь тёплому воздуху, небу и тишине.

По той стороне дороги прошла с водой от колодца в белом платочке и тапочках на босу ногу светловолосая Зинаида, жена Веньки Саблина, кому он завидовал, видя во всей её тонкой фигуре, лице и даже походке какое-то скрытое обаяние, что всегда притягивает мужчин.

Где-то за старыми гаражами, где дремал березняк, выползли то ли белёсые сумерки, то ли тени. Постояли, как обитатели леса, и вдруг поспешили к посёлку, чтоб затопить вечереющим воздухом и летающих ласточек, и красавицу с коромыслом, и его, Василия Сажина, стоявшего на крыльце, как караульщика ночи, которую он смирно ждал, чтобы в ней забыться, и раствориться, и не чувствовать ничего.