Утин…

 

 

 

По всему селу лаяли собаки, наверное, тоже радовались первозимью. Снег лежал везде: на земле, на заборах, на крышах домов, на деревьях, придавая всему сказочные очертания.

С неба спускались белые ангелы и, кружась, забавлялись летящим снегом. Большие белые хлопья ложились на мои руки, ладони, плечи, лицо и ресницы, играя со мной. Я ловил снег ртом, наслаждаясь его родниковым вкусом. Мне было хорошо и весело. События сегодняшнего дня забылись, унеслись в прошлое. Были только ночь, первый снег и моя первая молодость, раздирающая восторгом мальчишескую грудь.

Я кружился по ночным белым улицам, забыв дорогу к дому, пока куцая ватная курточка не напомнила мне о тёплой постели.

У нас в доме ещё горел свет, и я видел, как, роясь, то взлетали, то падали вниз в жёлтом электрическом огне белые бабочки снега.

Двери у нас закрывались только поздно ночью, перед самым сном, и я ввалился в избу, хмельной и весёлый, нараспашку ворот, с сияющими от восторга перед жизнью глазами.

Вот, я какой!

 

Отец сидел на скамейке возле печки, как раз, к зиме подшивал валенки. Он мельком взглянул на меня, подняв голову, и снова наклонился над дратвой, затем, оторвавшись от шитья, опять внимательно посмотрел на меня, отложил в сторону валенок и поднялся со скамейки.

– Мать, неси ремень! – крикнул он за занавеску – Неси ремень, японский бог! Кому говорят!

Мать, не понимая, в чём дело, но чувствуя опасность для сына, всё медлила и медлила:

– Какой ремень? Очнись! Он у тебя в брюках.

– Не защищай говнюка! Он пьяный пришёл. Давай солдатский, на котором я бритву навожу.

Мать нарочито долго возилась и возилась, пока отец не вышел из себя и не заматерился.

 

Голова моя была зажата так, что я не мог пошевелиться и не видел, что делается в комнате, пока на своей спине не почувствовал ожигающих и хлёстких ударов, широкого в ладонь ремня, и резко наклонил мою голову почти к самому полу, зажав ее между ног.

Я несколько раз дёрнулся, но крепкие тиски коленей не позволяли мне вырваться и убежать. Отец хлестал так, что в глазах понеслись разноцветные круги, и, чтобы не показать свою слабость и не закричать, я крепче сжимал зубы и лишь только мычал.

Если бы не мать-заступница, мне бы тогда долго не пришлось садиться, а если лежать, то на животе. Отец настолько вошёл в раж, что мать не сразу могла вырвать у него ремень.

– Не подходи, потатчица! А то и тебе достанется! – кричал отец, выбивая из моей спины «утин».

В голове прочистилось, вроде я и не пил вовсе.

Когда мать отняла у отца ремень, он, рванув за шиворот, встряхнул меня и сунул в нетопленую горницу, где в целях экономии на зиму закрывались наглухо двери.

– Не смей открывать! – приказал он матери. – Пусть этот сукин сын там до утра протрезвеет, а завтра я ему еще перцу подсыплю.

Стучаться было бесполезно, можно схлопотать ещё порки, и я, завернувшись в какие-то тряпки, забился в угол, и там, всхлипывая от обиды и боли, незаметно задремал.

Проснулся я от тёплой ласковой руки матери.

– Иди, ложись на печь, отогрейся, а то простынешь. Я отца уговорила, он больше тебя не тронет. Ты зачем пил-то? Разве можно...

 

Я никогда бы не вспомнил ни про этот день, ни про эту экзекуцию, если бы много лет спустя, когда матери уже не было в живых, я не приехал проведать отца, и мы сидели с ним за столом, по-мужски отмечая нашу встречу, он, отставив стакан и положив мне на голову свою сухую, старческую ладонь, горько не напомнил об этом:

– Прости меня, сынок! Ты ведь дитё тогда был, а я тебя в холодные сени запер. Не пожалел.

– Да ты что, отец! За что мне тебя прощать, я и не помню вовсе!

– А помнишь, как ты первый раз домой пьяный пришёл, а я об тебя тогда еще ремень правил?

– Не, не помню!

Я подлил отцу в его ещё непочатый стакан. В доме было тихо и пусто, словно из него вынули душу.