Утин…

 

 

 

В это воскресенье я, как всегда, сидел с Пашкой на завалинке, пуская голубой табачный дым в голубое звонкое от небольшого морозца небо. Нам было хорошо. Пашка, он головастый, задачки решил, само собой, и мы к завтрашнему дню были готовы. Устные задания мы никогда не делали, достаточно было предыдущего урока и короткой перемены, чтобы быстро разобраться, что к чему. А что может быть лучше беззаботного времяпровождения? Только точно такое же, но уже в другом месте. И мы с Пашкой почти договорились пойти ещё куда-нибудь, может, ко мне домой, как из-за угла, семеня ногами, показался дед Ларион, придерживая рукой поясницу.

Деда Лариона мы хорошо знали. Он часто приходил к нам в школу и рассказывал о своей боевой молодости, как он помогал укоренять в Бондарях Советскую власть, как делал на кулаков облавы и какой он был ловкий в поисках излишков зерна, которое это проклятое отродье почему-то никак не хотело отдавать добровольно. «Приставишь наган к брюху такого кормильца, он сразу и в штаны напустит, извиняюсь, свое зерно отдаст, да ещё и на соседа укажет. Такой народ несознательный! – хитро улыбался дед Ларя, вспоминая своё удачливое время.

– Девки дома? – постанывая, обратился он к нам.

Мы с другом недоумённо переглянулись.

– Ну, монашки ваши! Христовы невесты!

– Дома. А куда же они денутся. Вон, овец с базара пригнали. Наверно, резать будут? – Пашка завернул к палисаднику, ухватил двумя руками овцу, стоявшую поближе к нему, за шерсть, оторвал от земли. Животное задёргало в воздухе ногами и жалобно, почти по-человечьи, заблеяло.

– Тяжёлые, сволочи!

Дед Федоскин, по имени Ларя, подошёл, нырнул пятернёй в овечий загривок, пощёлкал языком и ничего не сказал.

Услышав разговор, из дома на крыльцо вышла одна из сестёр.

– Илларион Семёнович, никак опять спина расхворалась? – озабочено спросила она Федоскина.

– Ох, Клавдия, Клавдия, мочи нет! Грехи-то наши тяжкие, они, как гири, завсегда на позвоночнике висят. Вот и гнут старика, говорят: «Гордый ходил, а теперь в землю кланяйся, ирод проклятый!» – тут же елейным тоном заговорил дед. – Вот ты, надысь, утин секла, мне сразу и полегчало. Мог людям прямо в глаза смотреть, а теперь опять вот, вроде, деньги на земле ищу. Может посекёшь, а? А бараны – ничего, ничего. Почём брала-то? Да, они, цены-то, кусаются. Кусаются... Милая, ну, – вернулся он к своей болячке, – пособишь, нет? Выгони этот проклятый утин!

Баба крапивой секла – не помогло. Пчёл по десятку на поясницу сажал – не полегчало, а с твоей руки – как корова языком слизала. Ну, сразу помолодел!

– Заходи. Заходи, Илларион Семёнович. Всё в руках Божьих. Господь поможет, отойдет от тебя утин этот. Отпустит.

Дед Ларя с благодарностью закивал головой, поднимаясь по ступенькам в избу. Мы с Пашкой, переглянувшись, нырнули за ним. Всё же интересно, что это за утин такой, который деда Федоскина за холку к земле гнёт.

– Павел, сходи во двор, голик принеси, да топор захвати! – Женщина провела деда в избу, отворила дверь и велела Федоскину ложиться на пол головой на порог из дома к выходу.

Дед, кряхтя и постанывая, опустился на четвереньки, затем лёг на живот и положил голову на чистый, скоблёный ножом порог.

Пашка принёс веник и топор, и всё передал в руки монашке Клавдии. Та положила веник, прутьями по направленью из дома, на спину деду, что-то быстро-быстро прошептала, трижды перекрестилась и начала мелко-мелко, понарошку, сечь топором прутья веника.

– Ой-ей-ей! Ой-ей! – стонал Федоскин, не поворачивая головы. – Что ты делаешь, матушка?

– Утин секу, батюшка!

И опять:

– Что ты делаешь, матушка?

– Утин секу, батюшка!

– Секи! Секи его, окаянного! Чтоб ему пусто было!

Повторив этот диалог три раза, монашка Клавдия брезгливым жестом отшвырнула веник в дальний угол сеней, и туда же бросила топор. Затем опять, что-то шепча, трижды перекрестила дверной проём.

 

Дед Ларя поднялся, глаза его оживились. Он растирал ладонью затёкшую шею.

– Тёть Клава, а что такое – утин? – спросил изумлённый Пашка.

Мне тоже было интересно.

– А Господь его знает. Утин и утин. Меня так маманя учила, так и я делаю. Ломота в пояснице, что ли?..

Федоскин на глазах распрямлялся, как упругий стебель.

– Ты, Клавдия, только скажи. Я вам тоже чем-нибудь пособлю. Суседское дело. Куда денешься?

– Илларион Семёнович! – окликнула его из-за занавески сестра Клавдии. – Тебя сам Господь прислал! Мы двух ярочек купили, видел, небось, у палисадника. Резать надо – дело-то мужичье. Может, справишься, а?

– И-н, девка! – помешкав, запел дед Ларя. – Резать, оно, конешно, не рожать, мужик нужон. Дак, какой я теперь мужик, один обиход остался. Вот, когда в коллективку сгонял, я ведь молодой был. Мне, что резать, что из нагана завалить – рука всегда тверёзая была. Голова, как качан квашеный, а рука не дрогнет. Нет! Бывало, Иван Степаныч, ну Горгор, его ещё Грозным обзывали. Ну, помните, в комбеде начальником был? Бывало, как гаркнет: «Ты, Ларион, нонче вон того кулацкого бугая в расход пусти, чтоб к вечеру жбан стоял и печёнка жарилась! А бугая мы спишем. Ногу вывихнул – вот и вся недолга!» – тут дед Федоскин запнулся, скумекав, что сказал что-то совсем не то, и сразу перевёл разговор на нас с Пашкой. – Вот они, партизаны наши! Комсомольцы-добровольцы. Они, не то что барана зарезать, а и на кобылу без подстановки взапрыгнут. Управитесь с ярками, али как? – почему-то, обращаясь ко мне, спросил он.

– Али как – не будет! – выскочил вперёд Пашка. – Тимуровцы всё могут. Теть Клаш, давай нож!

– Никак, справитесь? – женщина протянула Пашке широкий тяжёлый косырь, которым скребут полы. Но на тот нож Пашка даже и глядеть не стал. Взял со стола тонкий, наполовину стёртый хлебный, с узкой металлической ручкой, и со знанием дела потрогал пальцем остриё:

– Как обух!

Белобрысая чёлка делала его похожим сразу и на Сергея Тюленина, и на Олега Кошевого, наших молодогвардейских кумиров, таким героическим он сейчас выглядел.

Дед Ларя, убедившись, что мальчишки его выручат и сделают всё, раскланявшись, пошмыгал ногами к выходу. Монашки, посомневавшись, вернулись к своим делам, обсуждая, кого бы из сельских мужиков позвать для столь необходимого дела: «А Павел, Господь с ним, дитё ещё. Всё помочь хочет, дай Бог ему здоровья!»