Азу по-татарски

 

 

 

Вообще-то всё у меня хорошо, по крайней мере неплохо, не знаю почему я представляю те вещи, которые представляю. Иногда, например, как я варю азу по-татарски (это такая картошка, с солёными огурцами и с мясом), а потом звоню друзьям, зову их в гости. На самом-то деле этого не бывает, с друзьями мы не встречаемся, потому что их у меня нет. Не вижу в этом ничего ужасного. Но если люди хотя бы приятели, если хотя бы сидят разговаривают, всегда хочу спросить: откуда? Ну, откуда вы взяли друг друга. Как-то я спросила. Мне сказали: «…»

А вот много общения было по радио, мне даже показалось, что дружбы. Это литераторы были. Они все как-то разом говорили, а в конце ещё и всех в гости – во вторник – позвали.

Я стала собираться и вдруг подумала: вот приду я в куртке. И куда её дену? Понятно, что куда-то и они свои вещи денут, но я-то так не могу. В общем, объяснить я тоже не могу, объясняешь, а получается как тогда, когда у меня поднялась температура, и врач спросила, что я ела-пила, а я рассказала, что я облизала Мишу. Миша – мой кот.

Я решила: 1) если приду раньше литераторов, то и куртку смогу снять пока их нет, 2) тоже решила стать литератором. Вот какой рассказ я придумала.

Два человека, муж и жена, любят друг друга. У них много денег. У них всё есть, но они продолжают покупать. Они покупают только самое красивое, самое дорогое. Им, конечно, завидуют. Но не только. Но уже и добрые знакомые косо на них стали посматривать. Всем кажется, что они мещане, вещисты. А они не мещане и не вещисты, с ними произошло вот что: они решили, что это – вещие вещи. Что они стучатся со всех сторон (это мы, ку-ку!) и предупреждают обо всём, – иногда даже, может быть, об опасности. А наши влюблённые слушают молча. А если и отвечают, то что-нибудь вроде: «Вы! А как же мы?». Никогда же неясно, а как же мы...

Мне понравилось и я придумала ещё и сказку.

У девочки Сони на щеке всё время капелька проступает. Это не слеза и не пот, капелька да и всё. Врачи не знают, что бы это могло быть, им главное, что ничего не болит. Соня красивая, здоровая. Но она немного нервничает, что ей всё время надо смахивать, или стирать, или промакать эту капельку. Все ей говорят, что это совершеннейшая ерунда. Это и впрямь совершеннейшая ерунда. «Замуж тебе пора, а не о глупостях думать». Она и выходит. «Знаешь, я устал, что ты всё время трёшь эту свою щёку. Я вообще устал, ясно?» Ясно. Но она всё равно промакает постоянно. И прозвали её Сонька-Промокашка. Не повезло.

 

Ко вторнику я ещё ничего не написала, но к литераторам пошла. Курток не снимали.

– Вы, Таня, как к Блоку относитесь?

– Мы его путаем.

– С кем?

– С Пастернаком.

Я только хотела сказать, что фамилии похожи…

 

Литераторов было пять. Сначала мне понравилось их рассматривать. Я вообще очень люблю смотреть, но это редко получается, очень уж каждый против. А литераторы были не против, они были какие-то серебристые, как в чешуе, от них буквально всё отскакивало. Я подумала: как удобно…

Но может, не так и удобно. Снутри они раздутые, а снаружи непроницаемые, получаются дирижаблики, унесёт любой ветер, собьёт любой удар. Если бы им хоть что-то кроме себя, они бы удержались. Покачивались, но жили. А так они всё время на месте стоят, не удерживаются, а просто застряли. Что делать, если кто-то застрял? Всегда ведь говорят, что надо что-то делать…

 

Потом Латиф пошёл меня провожать.

– Кстати, сыр был хороший.

– Хорошо, что сыр был хороший. (Сыром закусывали.)

– Таня, вы в судьбу верите? Пишете что-нибудь?

Меня же уже спрашивали (про пишете).

В судьбу я не верю, но вчера, на перроне, запоминала и запомнила тот адрес (адрес был на конверте, а конверт на коленях у девушки). Письмо Свиридову М. Обязательно напишу Свиридову М. Зачем-то же он лез мне в глаза. Был там, на этом перроне, неслучайно. Девушка, соответственно, тоже. И конверт она положила – так. И подписала его чётко. И сидела там – неспроста. Конечно же это было дело, а не простое сидение на скамейке. Если высших сил нет, значит, всё ещё проще. Это мы сами в таком случае. И с судьбой всё – так же…

Тут я устала. Решила, что отвечу да и дело с концом.

– Нет, а потом ещё нет.

Латиф удивился. Он что-то рассказывал, а я перебила.

– Пойдёмте ко мне, Таня…

Он так устало это сказал, что я опять вспомнила про дирижабли, но жалко уже не было, и вообще всё в игрушечки какие-то превратилось. Сюда уже ничего не протиснуть было, и ту мою картошку – тоже. А я только что хотела о ней спросить…

– Наше объединение сравнительно молодое. (Латиф, бодро.)

– Молодое?

– Да.

Мы пошли.

 

– Если бы ты знала, Таня…

А я и знала. Здесь было слишком темно. В комнатах он всё равно бы не дал ничего сделать, но в туалете были бумажные обои. Я ободрала сколько ободралось и подожгла.

Пожара не было и быть не могло, пол плиточный, всё быстренько перегорело да и всё. Латиф там под дверью что-то выкрикивал, но дверь выбить не смог и потом уже сидел тихо. Когда я вышла, он меня даже не ударил, а откинул куда-то в кухню. Я из-под стола сказала, что не надо так расстраиваться.

Расстраиваться ведь действительно не надо. Темноту надо прожигать. Если будет прожжёночка, дырка, темнота утекает. Не думаю, что это так уж непонятно. И не думаю, что это так уж опасно. Все так трясутся, не дай-то бог погореть! А в темноте ты тонешь, разве это не страшно?

 

Всё-таки не очень понятно, наверно. Я плохо объясняю. Не умею, а иногда мне кажется, что не умеется. Умею, но там, впереди, какая-то стенка, преграда, она не пропускает. Я не могу её убрать. Я здесь, а она там. Если бы кто-то мне помог. Не могу найти, не могу найти. Да я вообще мало что могу. Может быть, только это своё азу…