Арлет

Я давно не рисовал, и рука не слушалась меня. Бумаги было много, и комки, выпачканные в грифеле, я бросал себе под ноги, прямо в кабине, но ни на миг не прекращал рисовать.

Арлет молчала теперь, во все глаза разглядывая меня, а я говорил и рисовал без остановки, будто от этого зависела моя жизнь – и жизнь этой девочки. Впрочем, так оно и было, наверное…

– Белый лист – сам по себе произведение искусства. Это начало и конец: начало мысли художника и конец самостоятельности природы. Пустоты в картине – продолжение её откровений. Сделать два-три штриха, мазок, добавить к белому что-то своё, особенное, личное…

– По мере того, как рисуешь человека, всё больше раскрывается его суть. Он начинает проявлять недовольство: почему так долго творится портрет, или, напротив, волнуется и трепещет, как первый весенний лист, оставивший почку…

– Не бывает плохих людей, Арлет. Бывают заблуждающиеся, те, кто, делая плохое, считают, что поступают как надо, и те, кто просто туп и не понимает своих действий… И поступки – они вопреки или во имя; вопреки себе и во имя любимых – но разве это не счастье, не высшая ответственность, данная богом – отречься от себя ради блага других?

– Там, где появляешься ты, распускаются цветы… Не равняй себя с другими: ты мыслишь как художник, и сердце твоё израненное, как у всякого художника: Эль Греко, Ренуар, Куинджи… Но потому-то ты и живая, и видишь не так, как прочие, и судишь себя смертным приговором, ни перед кем не виноватая – лишь перед своей совестью…

– У моего друга была мечта: нарисовать картину одним слоем, тонким-тонким, кружево и морская соль. Добавить на белый холст Вселенной что-то своё, человеческое… Немногие художники за всю мировую историю могли такое, веришь ли? Ян Иост, Босх… А у меня мечта – не смейся – создать сейчас тебя: твои черты слишком чисты, совершенны для моих водительских рук, заляпанных машинным маслом; но я художник, и я проникаю в суть вещей, и тебя вижу, как себя в зеркале. Ты непокорённая…

С каждым словом рисовать становилось легче; лицо Арлет смягчалось, уходили острота и напряжённость; нежная кожа, девичьи щёки, грустные глаза – ещё больное, стылое, но медленно оживающее лицо.

Она едва заметно улыбнулась, в глазах затеплилась улыбка. Проронила:

– А я ведь из другого времени… У нас машины совсем иные, и музыка не играет, как у вас, через коробочку с кнопками – у нас граммофоны… Знаете, такие, с дверцами, для приглушения или усиления звука… И штука эта, через которую вы что-то смотрели – ах, телефон? – у нас всё совсем иначе… Я оттаяла, пришла в себя и теперь только заметила различия; что же мне теперь делать, как вернуться домой?

А ты хочешь вернуться?! Я едва не вскричал, поражённый радостью, чудом, свершившимся у меня на глазах. Меня не занимали переходы сквозь миры, и я не обратил внимания на трогательный бред Арлет. Я просто боялся за неё – сломанную хрустальную статуэтку, пожелтевшую от времени, но по-прежнему любимую кем-то… Изувеченная душа, исковерканное счастье – а сможешь ли ты вернуться, чужая, преданная, и простить тех, кто обязательно – в этом я не сомневался – примет тебя любой?

Я завозился, извлёк откуда-то термос с неостывшим чаем – крепким и сладким, достал пакет с булочками. Арлет вопросительно наклонила голову:

– С чем они?

Я расцвёл.

– С миндалём и изюмом, с корицей, с кориандром – с чем хочешь, Арлет, но перед дорогой тебе нужно подкрепиться.

Она вздрогнула, съёжилась, погасла, и я испугался: ещё долго будет жить страх в её душе, и горячим чаем не растопишь его, не выгонишь прочь. Но Арлет собралась с силами, расслабилась на пассажирском сиденье, наклонилась к открытому пакету. Осторожно взяла одну булочку тонкими пальцами, понюхала, надкусила.

– Вы… Вы спасли меня сегодня. Вот этими булочками. Чаем. Рисунком. Дорогой. Дождём. Я…

И замолчала, захлебнулась, замерла. Но уже не гас тёплый, едва живой огонёк в её синих глазах.

А на рассвете Арлет ушла, забыв в кабине нарисованный мною портрет, в котором остались её боль и страх. Я его потерял, но тем лучше: ни в каком из отражений времени не должно быть больно и страшно.