Когда люди научатся прощать…

 

 

 

Мальчику, который остался на Красной Горке.

 

 

Я разглядываю людей через сморщенное стекло душного купе; мой вагон – предпоследний в стальном позвоночнике поезда, ёрзающего в ожидании отправки с вокзала.

За окном – сизая весенняя морось, передо мной – сухонький старичок, с любопытством изучающий скупой интерьер нашего купе. Две полки по-прежнему пустуют, и дед пытается завязать со мной беседу, беззлобно ворча:

– Опаздывают наши соседи! У них, видите ли, причины! А у машиниста график нарушается! Вот вы, девушка, как ваше имя?

Я нехотя отвечаю. Старик довольно кивает, вежливо представляется и продолжает разговор, незаметно переходя на «ты»:

– Вот ты, девочка, почему вовремя пришла? Торопишься куда?

Я молчу, не отводя взгляда от окна, но старик, ничуть не смутившись, бойко продолжает:

– А я вот к внукам еду. Да-да, нынче пожилые люди сами до родственников катаются! Эх, люблю я их всё-таки, а они люди занятые, – кротко вздыхает он. – А ты, милая, к родителям или, быть может, к жениху?

Я бросаю на деда усталый взгляд, неопределённо киваю, но приставучий собеседник не умолкает:

– Я в твои годы зайцем катался, то-то веселье было! – неожиданно мой сосед улыбается: широко, от души, никому и всему миру – так умеют улыбаться дети да счастливые безумцы. У меня сжимается сердце. Сглотнув, я снова отворачиваюсь к окну и всё-таки отвечаю старику:

– Родители денег на купе добавили. Чтоб удобней. Мне очень нужно. Я к другу, – и закрываю глаза, расслабившись и делая вид, что засыпаю. Старичок о чем-то щебечет, но меня действительно одолевает внезапная дрёма, и я отдаюсь ей, плывя по стылому остову одинокого поезда, смертельно уставшего от нескончаемого людского бормотанья.

 

Одиночество, бег в шуршащей толпе, небо цвета маренго, брызги солнца; замерзающие ладони, взмокшая спина, потрескавшийся на туфельках лак, зрачки луж; я куда-то спешу, расталкивая людей, ругаясь беззвучно – весна.

Налетаю на высокого сутулого юношу, отталкиваю его с силой, но он, даже не покачнувшись, медленно поворачивает ко мне свое лицо – и я замираю, не в силах справиться с изумлением: передо мной – мой друг День. Помнила, ждала встречи – но не писала, не приезжала, не пыталась искать…

Он не улыбается, но в глазах у него – спокойная радость, будто он знал, что непременно встретит меня сегодня. Я замечаю, что его чёрная чёлка, давно не стриженая, щекочет ему ресницы, и осторожно протягиваю руку, чтобы поправить упавшую ему на глаза прядь. И вдруг День отшатывается от меня, будто что-то вспомнил, качает головой и медленно удаляется прочь. Воздух дрожит, дорога выгибается подо мной, словно кошачья спина, и День исчезает, и исчезает всё…

Я проснулась внезапно, без причины, гулко дыша, и через пару секунд поняла, что мне только что приснился День – Денису не нравилось, когда его называли полным именем. Мы не виделись несколько лет; жили в разных мирах. Он, красивый деревенский парень, юноша-ветер – среди пронзающих небо сосен, картофельно-васильковых полей, звенящей росой ржи, поющих птиц, шипящих змей, рыжих лисиц; я, чёрная точка, нота, капля – среди городской геометрии, вычерченной однажды среди болот властителем-романтиком…

Мы не давали клятв в верной дружбе, не писали писем и наверняка не звонили бы друг другу, если бы у него или у меня был телефон. День, не знавший условностей городских удобств, отвергал всякое общение, кроме живого, не делая исключение даже для писем. Он, кажется, боялся, что эта незаметная подмена настоящего искусственным (выражения глаз – голосом, голоса – почерком, почерка – неизбежным молчанием) обесценит нашу дружбу, и никакие доказательства удобства такого общения не могли убедить его в обратном. «Таращиться в темноту не по мне. Я не слепой, и, если нельзя видеть, я предпочитаю не смотреть», – говорил мне День. Спорить с ним было бесполезно.

Он дружил по-простому, без громких слов, не обещая быть рядом, не предлагая помощи. Но всегда был со мной его ясный взгляд. Были рядом его крепкая, узкая ладонь и тонкое, ещё совсем мальчишеское плечо, редкая улыбка и беззвучный смех. Он делил со мной мои заботы и выслушивал мои глупости; он отдал бы за меня жизнь так же легко, как чинил мой велосипед и носил мои тяжёлые пакеты, когда я шла из магазина. Он принимал дружбу как данность, как высшую ценность, которой одарил его бог, и никогда не рассуждал о ней, не пытался объяснить её. Может быть, поэтому не было в наших с Днём отношениях преходящих ссор, мелких, но колючих обид, постепенно копящихся в сердцах любящих людей и однажды прорывающихся, как плотина, чтобы разрушить то, что нужно ценить больше жизни. Может быть, поэтому я не почувствовала, что День вдруг исчез из моей жизни, когда внезапно бросила всё и уехала в город – я, привыкшая, что друг, незаметный и тихий, всегда рядом.

Он родился и жил в деревне; я проводила в ней детство. Мы играли, рыбачили, бегали за грибами и ягодами в лес, воровали яблоки в чужих огородах, катались на лодке и на качелях. Мы были неразлучны, словно брат и сестра, и с первых дней знакомства учились дружить, любя и уважая друг друга. Моя беспечность и жизнерадостность рассеивали недетскую серьёзность и сдержанность Дениса; его чуткость и немногословность делали меня внимательней и спокойней. У моего друга были младшие сестрёнка и брат, а в деревне на старших детей рано ложится ответственность за дом, семью, хозяйство. Всё еще оставаясь ребёнком, Денис уже был взрослым.

Мы выросли; однажды я уехала в город. Денис остался жить в деревне. Он ничего не сказал мне, когда я сообщила ему о своём решении, только кивнул коротко, будто всегда знал то, о чём я только догадывалась.

 

Как-то раз, ранним весенним утром, привычно собираясь на работу, я бросила задумчивый взгляд в окно – и замерла в изумлении: внизу, у подъезда, стоял растерянный День, а в руках у него был огромный букет полевых цветов. Я выбежала другу навстречу, втащила его в квартиру, усадила на кухне и побежала звонить директору: «Заболела. Да. Да, очень серьёзно – нет сил подняться. Да, завтра буду. Если жива останусь… Спасибо!»

Разливая горячий чай, я с любопытством спросила друга, как же он меня нашёл, ведь моего нового городского адреса он не знал. День усмехнулся, отхлебнул чаю, склонил голову набок. «Любого человека можно найти, если очень захотеть, – наконец сказал он. – Помнишь, как мы маленькие играли в прятки в огромном заброшенном камбузе? Я тогда спрятался в щели под крышей. Я открыл это место совершенно случайно. Никто не знал о нём, никто никогда меня там не находил. Да туда и забраться-то было весьма сложно – никому в голову бы не пришло, ведь отверстия снизу не видно. И ты, отчаявшись, забрела в тот коридор, задумчиво остановилась у стены, а затем непонятно почему полезла наверх». «И, главное, забралась же, – с энтузиазмом подхватила я. – И несказанно удивилась, обнаружив на скосе стены дырку, а в ней – тебя!»

День улыбнулся: «Ты хотела меня отыскать, ведь так?» Я кивнула. «Именно поэтому ты меня нашла, – ответил он. – Когда желает само сердце, даже такой большой город, как твой, – друг поморщился, выражая неодобрение моим новым местом жительства, – покажется не больше спичечной головки».

Провожая Дениса на вокзал, я клятвенно заверила его, что в скором времени приеду к нему в деревню. Он ничего не ответил, только улыбнулся, будто не сомневался в моих словах. После этой встречи День возвращался ещё пару раз. А потом…

Он продолжал учиться, работал, вёл хозяйство, изредка ходил на рыбалку. Я не раз собиралась навестить друга, но всё врёмя что-то мешало, и поездка срывалась; так прошло несколько лет. Елозя на белой простыне, я вдруг отчётливо поняла: мы не виделись с Днём четыре года. Дружба наша была так сильна, что не замечала разлуки, не предполагала возможности разрыва. И я привыкла к отсутствию друга. Это была дикость, неправда; может, в его мире время течёт по-другому?

 

Утекали последние дни моего отпуска. Я хотела провести его за городом, но неожиданный сон выбил меня из колеи. За окном буянил косой дождь, разбивая в антрацитовых лужах отражение взлохмаченного города, а мне казалось, что дождь хлещет внутри меня. Было кисло, противно от собственной скупости и бессилия, жалко утаенного от друга времени – на что я его потратила, забывая черты лица человека, с которым делила, как хлеб, детство? Вновь вспомнились мне слова Дениса: «Ни ты, ни я не будем друг друга искать – тем, кто связан духовно, это не нужно. Моё сердце с тобой. Но если ты забудешь меня, я не возьму его обратно – я просто откажусь от него».

Но какого цвета твои глаза?.. Меня бросило в жар, а через секунду накатило облегчение: синие, как небо в первый по-настоящему холодный летний вечер – помню, День, значит, еще не всё потеряли…

В лёгком плаще, без шарфа и перчаток, я полдня бродила по вспененным улицам промёрзшего до костей города, пока не оказалась на набережной. Дождь внезапно прекратился, я облокотилась спиной о гранитный парапет, разглядывая редких прохожих, которые спешили мимо меня, пряча недовольство погодой в зонтиках и галошах. Один силуэт показался мне знакомым; он двигался по противоположной стороне улицы и на миг повернул ко мне голову, скрытую капюшоном. Я вздрогнула. Вдруг чудо, вдруг он – а подойти страшно, потому что я всегда чего-то боялась: попасть в глупое положение, ошибиться, почувствовать свою беспомощность, признаться в любви, не оправдать доверия… Сердце бухнуло в груди и провалилось куда-то вниз; я сорвалась с места и в три прыжка пересекла пустую блестящую улицу, не сразу сообразив, что человек в капюшоне остановился и смотрит на меня. Асфальт блестел нестерпимо: выглянуло солнце.

– Виш? Ты? – негромко выдохнул друг.

Удивление, стыд, горечь, чувство вины – всё потеряло значение, потому что Денис не молчал; друг признал меня, и в его голосе не было ни осуждения, ни вопроса, ни обиды – только радость встречи, как будто мы расстались совсем недавно.

– День? – осторожно спросила я.

– Я за него, – он засмеялся, порывисто обнял меня, разбивая мою неловкость, и мы замерли посреди улицы. Я оцепенела от счастья, к горлу подступил ком; страшно было дышать.

Дождь ударил с новой силой, и День пришел в себя. Отшатнулся, не разжимая объятий, и торопливо заговорил, коверкая слова и ломая интонацию:

– Вишка, я проездом тут, в музей едва успел попасть – очень уж хотел, а через сорок минут у меня поезд. К сестре еду; ты помнишь, она у меня в другом городе теперь живёт, замуж вышла, сынок вот родился – племянник мой, Ромулом назвала, это который Рим основал…

Я не помнила, но, повинуясь быстрой речи Дениса, схватила его за руку и потащила вперёд. Он подчинился моему движению, но продолжал тараторить:

– Я туда ненадолго, в четверг уже обратно. Я перестал приезжать к тебе – прости мне это, но, клянусь, я был уверен, что мы обязательно встретимся однажды. Случайность утверждает настоящее чувство. Она существует вопреки разлуке, и единственное, что её убивает – неверие. Но это не с нами, верно? Виш, если не сможешь встретить меня на вокзале, обязательно приезжай в нашу деревню – вдогонку. А вообще, скорее всего, я поеду другим маршрутом, чтоб не петлять, чтобы сразу домой – напрямки… – День на миг замолчал, думая о чём-то. – Сколько же лет ты там не была, родная?

Мы бежали по улице, и День, захлёбываясь, рассказывал мне обо всём на свете. Вокзал выскочил неожиданно, как волк из леса, как бандит из подворотни; мне стало страшно. Поезд шипел, готовясь отправиться, а мне казалось, что, если я разожму ладонь друга и отпущу его, случайность больше никогда не сведёт нас вместе.

Проводница выхватила билет из рук Дениса и гаркнула: «Молодой человек, быстро в вагон!» День швырнул чемодан в тамбур и повернулся ко мне. Внимательный взгляд, напряжённо поднятые брови, морщинка на лбу, почти скрытая чёлкой; друг притянул меня к себе, поцеловал в макушку и неслышно выдохнул: «Люблю, дружище, хороший ты мой человек», – и поезд помчался вдаль, петляя металлическим корпусом, оставив меня на съёжившейся заиндевелой платформе. Отчаяние накатило с разящей неожиданностью и злобой, и я опустилась на край платформы, свесив ноги в провал железной дороги, закрыла глаза и перестала дышать. Так март врывается в город, проносится по нему, расплескивая солнце, а потом внезапно исчезает: снова холодно, снова выпадает последний, но оттого не менее холодный снег, снова опутывает мир зима.

Следующие дни пролетели аллюром, одинаково серые, грустные, одинокие, будто их и не было. Мне казалось, я сплю, и тысячи бесцветных снов сменят друг друга и унесутся прочь прежде, чем я поймаю один из них, чтобы рассмотреть.

Но, кажется, наступил четверг, и с самого рассвета я не покидала вокзала. Мне смутно казалось, что я не уходила оттуда с того момента, как Дениса унесло вдаль тяжёлое тело поезда. Я словно заранее знала, что День не приедет, но всё равно ждала – теперь по-настоящему, сердцем, совсем не так, как в течение долгих лет нашей разлуки. Он не приехал – значит, другой поезд отправился домой другим маршрутом, как и хотел друг. Разочарования не было, страха и удивления тоже – только уверенность, что нужно непременно отправиться в деревню, где живёт День. О работе и других делах я не вспоминала – они вдруг перестали иметь значение, как что-то мелкое, несущественное, меркнущее перед лицом необъятного, вечного, потерянного и вдруг обретённого.

 

…Его дом стоял тихий, красивый, в старинных деревянных кружевах, обрамлявших занавешенные окна, и молчал. Я стучала в тяжёлую дверь, пока на шум не выбежала на крыльцо соседнего дома – приземистого и сухого – маленькая толстая старуха, одетая в забрызганный чем-то жёлтым халат.

– Чего шумишь, лабуза? Ишь, расшалилась! Иди отсюда!

Я обернулась, вгляделась в расплывшиеся черты лица старухи и, узнав её, вежливо ответила, стараясь сдержать разочарование:

– Здравствуйте, Наталья Петровна. Я за Денисом.

Старуха нахмурилась, недоверчиво сощурившись, и тогда я тихонько добавила:

– Наш День.

– Батюшка крёстный! Никак Вёшенка?! – Наталья Петровна подбежала ко мне, с каким-то отчаянием вцепилась мокрыми, в муке, руками в мои чистые, тонкие, не натруженные деревенским бытом, руки и втащила меня на своё крыльцо: «Зайди в дом, чаю налью, сто лет тебя не видела, краса ты наша чужеземная! И не узнать, а как имечко-то нашего мальчика назвала, так я тебя сразу и признала!»

На миг я почти поверила, что Наталья Петровна действительно рада меня видеть, но алчность, мелькнувшая в растянутых улыбкой фиолетовых губах, не ускользнула от моего внимания: старуха не изменилась, всё та же сплетница и лгунья. Денис всегда защищал её, оправдывая вредность и злорадство нелёгкой судьбой этой до омерзения неприятной мне женщины, но никакими доводами нельзя была убедить меня в том, что у соседки Дениса есть хотя бы совесть.

Наталья Петровна разливала чай, а я ёрзала на стуле, не в силах справиться с волнением: где День?

– Нету твоего Дени, – старуха звонко уронила чайник, расплескав воду, и села на узловатый стул. Голос у неё был твёрд и отчётлив, лицо удивительно спокойно. – Умер он. Погиб, значит, – и так легко она это сказала, что я не поверила ей, покачала головой, улыбнулась рассеянно:

– Нет, что вы, он ждать меня должен…

Старуха сверкнула глазами, и голос её стал звонок, как металл:

– Думаешь, мне не больно было, когда узнала? Я с ним бок о бок сто лет прожила, а ты – ты не нашенская, ветреница городская, летала где-то. – Я с изумлением посмотрела на Наталью Петровну: наигранная весёлость схлынула с её лица, глаза помутнели, и я впервые заметила на её сизом лице горькие складки. – Он о тебе не говорил; думала – забыл тебя, да поделом, коли и ты о нём не вспоминаешь. Он не любил меня, нет – меня давно никто не любит, девочка, но он и не обижал меня никогда. Единственный, может быть, кто не считал меня старой отвратительной лгуньей – я ведь тоже была молодая, я тоже любила, и у меня мог быть сын, такой же светлый, как День! – Осёкшись, старуха замолчала, низко опустив каменное лицо, перевела дух. Когда она заговорила, голос её снова был твёрд и зол: – Однажды пришла я к нему за маслом, звала-звала, зашла в дом, решила подождать – мало ли, выскочил ненадолго. У нас ведь двери не запирают, только в дальнюю дорогу… Не было такого случая, чтобы не выслушал меня День, чтоб прогнал. Подошла к красному углу помолиться да углядела… За иконкой краешек бумажный виднелся… Испугалась я тогда, по правде. Страх-то какой, срам – за ликом Спасителя – фотография твоя! Да ничего не сказала, только задвинула её за иконку, чтоб не торчала. Сплетница я, сама знаю, а об этом только тебе поведала. Любил он тебя. – И добавила совсем тихо, будто силы покинули: – Опоздала ты, Вёшенка.

Я ещё ничего не понимала; отхлебнула чай, вытерла неторопливо губы, ответила:

– Я на набережной его встретила, на вокзал провожала, он вчера вернулся от сестры, – но в сердце уже проникал яд страшных слов.

– Не вернулся он, – оборвала меня Наталья Петровна, и глаза её зло сверкнули. – Родители его сегодня утром в город твой поехали. Оттуда – к дочери, к сестре его – она и сообщила о Деньке. А подробностей я не знаю. – Старуха вдруг замахала руками, разгоняя беду – сильная она была женщина, старая деревенская сплетница, и сила эта не от чёрствости шла, а от стойкости жизненной – я начинала понимать Дениса, который защищал старуху от людских нападок: – Ну, ты чего рассупонилась? Эй, Вёшка, куда ты? Да куда же ты, девочка?!

 

Уже в электричке я вспомнила, что забыла у Натальи Петровны свой рюкзак. Моё тело, измотанное бегством из дома старухи, охватило долгожданное оцепенение. Организм защищался перед тем, чему я не решалась дать имя, а мозг лихорадочно думал о заслоняющих горе мелочах: об обратной дороге, о звонке на работу, о деньгах и, наконец, о том, что нужно срочно купить билет и поехать вдогонку родителям Деньки – и самому Деньке.

Я вбежала в квартиру (ключи, к счастью, оказались при мне) и без сил повалилась на пол в прихожей, хватаясь руками за больно колотящееся сердце, но затем заставила себя снять верхнюю одежду и доползла до кровати. Пять минут перевести дух – и можно нестись на вокзал. Бег стал единственно возможным спасением от случившегося.

Я провалилась в тяжёлый туманный сон. Может быть, он длился минуту, может – несколько часов, но пришла я в себя внезапно, без причины, гулко дыша, ничего не понимая. Растрёпанная, отчего-то раздетая, голодная. Некоторое время я без движения лежала на кровати, разглядывая потолок и играя краем теплого одеяла. Страшные слова Натальи Петровны всплыли в памяти неожиданно. Я ненавидела себя, но тогда мне казалось, что ненавижу я проклятую старуху, приносившую людям зло, превращавшую в сплетни людское горе, и жестокое чувство подхлёстывало меня. Через пятнадцать минут я уже покидала квартиру с единственной оставшейся в разбитой усталостью и горем голове мыслью о поезде, который отвезёт меня к моему другу; поздно, не нужно, не простить никогда – уезжаю.

 

…Ты идешь, не поднимая взгляда к небу, а тот, другой, его уже не видит. Он много говорил о боге, но встретит ли его бог там, откуда вести доходят в виде смутных снов в твоей голове?

Ты едешь в транспорте и смотришь на людей, но вместо них видишь лишь трупы: много-много трупов-марионеток. И чувствуешь свою бесконечную вину за то, что его нет.

Ты молчишь: дома, на улице – и боль внутри тебя пожирает тебя же. Ты боишься недоумения окружающих – но еще больше боишься жалости близких. И вдруг оказывается, что стоит только переступить порог храма, в котором тебя так давно не было – и слезы потоком вырываются наружу, и ненадолго становится легче.

Ты не отдаёшь себе отчёта в своей боли – а она, кажется, так огромна, что резонирует и притупляется. Ты лихорадочно пытаешься достать билет на нужный тебе поезд, тебе говорят, что билетов нет, но ты снова настойчиво ищешь, только чтобы не думать, не вспоминать о том, что произошло.

Ночью тебе становится страшно, и ты хочешь позвонить кому-то, чтобы услышать живой голос – тебе всё кажется, что он вернулся и навис над тобой – но ты снова не звонишь никому и лежишь, сжав зубы и ненавидя себя за этот страх.

Ты смеёшься над тем, что называешь себя в третьем лице и не можешь произнести вслух то, что произошло, потому что до сих пор всё-таки не веришь в это.

Хочется кричать, но ты не кричишь.

 

Заплаканная, расстроенная, я вывалила все содержимое моего кошелька мрачному бесцветному мужчине в чёрной дутой куртке, подмигнувшему мне у билетной кассы, где мне в сотый раз отказали, и – о чудо! – он протянул мне билет на ближайший поезд до города, в который я отпустила Дениса. И вот я уже разглядываю людей через сморщенное стекло душного купе; мой вагон – предпоследний в извивающемся позвоночнике поезда, ёрзающего в ожидании отправки с вокзала.

Болтливый старичок замолчал; это так неожиданно, что дрёма отступила от меня.

Я бросила взгляд на часы – до отправления осталось совсем немного. И тут мой сосед воскликнул:

– А, пришли всё-таки! Из-за вас, между прочим, нас задерживают! Безобразие какое!

Раздался стук, с которым до упора отодвинулась дверь купе, и я медленно открыла глаза. Высокий плотный мужчина с русой бородой осторожно поставил на пол огромный бурый чемодан, когда за его спиной раздался негромкий голос: «Вы не могли бы побыстрее, я мешаю людям проходить!» Мужчина, стараясь не задеть чемодан, неловко плюхнулся на сиденье рядом со старичком, который с интересом разглядывал того, кто входил в купе вслед за бородачом.

От горя я, кажется, сошла с ума. В дверях купе стоял День.

Он с минуту таращится на меня, в то время как мужчина и старичок также не отводили глаз от моего лица и благоразумно помалкивали. Денис покачнулся, сглотнул, стараясь сдержать волнение, и с трудом произнёс, не пряча напряжённый взгляд: «Ты?» Русобородый мужчина передёрнул плечами, схватил старичка в охапку и выскочил из купе, захлопнув дверь; старичок пришёл в себя и начал громко ругаться, но мне было всё равно. Я любовалась Днём, оживляя в памяти каждую чёрточку его лица, и ждала, когда же видение, наконец, исчезнет. Но друг не исчезал; напротив, он натянуто улыбнулся, неестественно звонко захохотал и воскликнул:

– Вишка, дорогая, какими судьбами тут, почему? Вот так удача нам с тобой, вот так случайная встреча!

Я молчала; День облизнул губы, неуклюже попятился к двери и с отчаянной и злой горечью, всё так же улыбаясь, сказал: «Ну что ж, будем попутчиками. Пойду-ка я на платформу выскочу…»

Этого не могло быть; я ущипнула себя за руку, раз, другой, затем укусила изгиб кисти, и на коже проступила кровь; День нахмурился и недоумённо спросил:

– Ты чего? Это же я, Денис! Что с тобой?

Внутри у меня всё горело. Абсурдность происходящего изумляла, но не пугала меня; боялась я другого. День всё так же стоял возле двери купе, не решаясь сесть рядом, и его синие глаза не таяли. Он не знал, как вести себя со мной, словно мы были незнакомы, и нервно теребил пальцами край белой рубашки. Мне страстно хотелось обнять друга, разбить неловкость, за минуту искупить четыре года бездействия. Я всё ещё не понимала, что передо мной – живой, настоящий День, а случившееся, по-видимому – череда страшных снов, которые едва не принесли смерть любимому, но забытому мной человеку.

Минуты тянулись, словно годы.

Всё, что связывало нас с Денькой – наше общее детство в деревне, наши увлечения и маленькие секреты, то, что мы делали вместе, и то, о чём мечтали – всё это висело на волоске, балансировало на кончике маленькой иголочки, готовое в любую секунду сорваться в пропасть – навсегда. Теперь мне казалось, что прошло слишком много времени, чтобы можно было всё вернуть и исправить, и ни великодушие Дениса, ни моя боль, раздиравшая мне сердце в те ужасные мгновения, не смогут перевесить чаши весов, на которую я своей рукой однажды положила первый камень предательства.

День молчал, напряжённо вглядываясь в моё лицо, как будто что-то искал там. Я покраснела, но не отводила глаз. Думаю, сделай я это тогда, всё было бы кончено.

 

За дверью купе завозились, и глухой удар раздробил воцарившуюся тишину. Снова всё стихло. В тот же миг что-то разбилось во мне, и я зарыдала, более не сдерживаясь, обхватив голову руками и сбивчиво, сквозь слёзы, бормоча:

– Я… тебя… на вокзал… День, о День… ты торопился, и уехал, и не… а я у Натальи Петровны была, она сразу меня узнала… А ты… я к тебе ехала… родной мой, дружище…

Денис вздрогнул всем телом, и взгляд его потеплел, лицо ожило. Он осторожно сел рядом со мной, крепко обнял меня, гладя по голове и смахивая катившиеся по моим щекам слёзы, и торопливо зашептал:

– А я к родителям еду, ты же помнишь, они у меня в другом городе живут. Я всё время ждал, что однажды увижу тебя в нашей с тобой деревне. Я думал… Я боялся, что ты… Никак не ожидал, что встречусь с тобой вот так. Случайности, Вишка, случайными не бывают… Милая моя, дорогая, ну не плачь, всё же хорошо, я рядом, мы встретились; другое неважно! Ну глупые, ну потерялись однажды. Я виноват, дурак был, и ты не приезжала – но нашлись же, обрели друг друга, и больше не расстанемся, ведь правда, Виш, да?

День ещё что-то говорил, а я постепенно приходила в себя, хотя по-прежнему недопонимала происходящее. Но друг был рядом, не молчащий, не осуждающий. Слова давались ему с трудом, но он торопливо говорил всё подряд, чтобы разбить неловкость и дать мне возможность расслабиться и забыться. Он принял меня, словно не было четырёх лет разлуки, и теперь мне нечего было бояться.

В дверь купе яростно забарабанили, раздался гневный вопль, и снова всё стихло.

Я сжала руки Деньки и сказала:

– Мне приснился странный сон. Я не знаю, что это было и почему, но когда-нибудь я обязательно расскажу тебе о нём; а плачу я, потому что счастлива, что… что успела тебя догнать.

Я всхлипнула, утирая кулаком последние слёзы, и спросила:

– День, а правда, что твоя сестричка своего сына назвала Ромулом?

– Это который Рим основал? – недоумённо ответил друг. – Виш, моя сестричка о замужестве ещё и не думает, она же младшая! А кто в семье поперед старшего брата под венец скачет? Боже мой, назвать невинного ребёнка Ромулом – такое только тебе могло прийти в голову!

Я рассмеялась, и День довольно улыбнулся:

– Ну что ж, поедем вместе, дружище. Наболтаемся, я тебе другой город покажу, не хуже твоего, с родителями познакомлю… – Он запнулся. – Это всё, Вишка, я могу открыть дверь и впустить наших бедных соседей?

Видя, что он медлит, я покачала головой и добавила совсем негромко:

– День, а ведь ты был прав… насчет Натальи Петровны… она, наверное, всё-таки не такая злая, какой кажется… – Видя, как он бледнеет, я крепко чмокнула его в щёку, сглаживая желанную нетактичность, вскочила на ноги и открыла дверь, впуская пыхтящего от негодования старичка и русобородого мужчину, который старался на нас не смотреть. День махнул рукой, снова улыбаясь; я осторожно поправила упавшую ему на глаза тёмную прядь давно не стриженой чёлки.

Старичок гневно испепелял нас взглядом, но, странное дело, молчал. Русобородый завозился с чемоданом. Не обращая внимания на обиженного соседа, он вдруг поднял на нас с Днём рыжие глаза и едва слышно сказал: «Такое бывает раз в тысячу лет. А всё-таки разлука не стоит смерти, даже приснившейся, потому что в руках человеческих только жизнь – но пока есть жизнь, человеку подвластно и остальное».