Кибитка

Было это в конце советской власти в маленьком приморском посёлке, фантастически красивом даже в запустелых восьмидесятых. В больших городах оседали все нормальные отдыхающие, а сюда приходилось идти пешком много километров, и потому добирались самые отчаянные из "диких" – так назывались граждане, отдыхающие без "путёвок" в "домах отдыха". Местные жители сдавали им свои "углы", то есть, части комнат. Однажды, на одной из веранд неказистого деревянного домика, очутились люди, согласные терпеть убогий быт ради уединенных свиданий с морем – вдали от общественных пляжей. Маленькая, заповедная бухта пряталась между лапами горы – черепахи. Там была нежная, тёплая галька, малахитовый плеск и светящийся воздух.

Наташа была столичной учёной дамой и приехала с восемнадцатилетним сыном, похожим на ухоженного дога. На веранде, напоминающей лабиринт, им досталась единственная кровать в нише, криво занавешенной простынёй в петухах.

Отвращение к столичной учёности привели на веранду и доктора математики с крупными жёлтыми зубами и унылым племянником. Им и двум робким провинциалкам – маме и дочке – выпали общие места.

Хозяйку местные-посёлочные не любили за то, что она, отовариваясь в точке питания как мать одиночка, снабжалась и от любовников. Знали, что у неё два холодильника. Один стоял в ванной и там же, прямо на плиточном полу – единственном квадратном метре твёрдой поверхности, свободном от барахла – она кромсала мясо большим тупым ножом и несла его к плите, капая кровью на голый живот. Ходила она всегда в купальнике – маленькая, очень женственная, гордая, полубезумная, рыжая...

У неё был сын – ненавидящий и презирающий весь мир подросток, и две дочки – темноволосые, худенькие, похожие на эльфов. Девочки проводили дни на пляже, скользя по колено в прибое и отражая глазами мир, а ночью спали на веранде – где придётся, свивая себе гнёзда из куч платьев, белья и безделушек, которые всегда валялись на полу, как опавшая листва.

Хозяйка часами сидела у перил веранды с таинственно-порочной полуулыбкой, глядя в одну точку, и тогда жильцы отдыхали, прихорашивая свои ночлежки. Иногда ею овладевали взрывы активности, и она шла, как экскаватор, по периметру веранды, двигая выпадающей из лифчика грудью растущий ком своего хлама. Все в панике разбегались и возвращаясь, обнаруживали перемены в топографии, словно после вулканической деятельности. Где-то вспучивало раскладушку заткнутым под неё старым матрасом, в другом месте образовывалась воронка – там, где раньше стоял сундук – и только хаос оставался неизменным. Математик добродушно скалил жёлтые зубы, Наташа поднимала бровь, словно дегустировала пикантный сыр, провинциалки тихо шуршали собранными на берегу камушками и ели печенье "Шахматное" – единственное, что можно было свободно купить в местном ларьке. Их раскладушки блуждали между более устойчивыми "углами" соседей, и те перебрасывались поверх их голов загадочными фразами, где частым было слово "система".

Провинциалку звали Олей. Жила она словно в полусне. Казалось, ею двигали неясные отрицания, из которых, она, отвергая – одно за другим – обстоятельства своей жизни, складывала свой путь. После восьми классов Оля ушла от родителей, перебивалась кое-как, снимая скверную комнату у слепой старухи. Беременная – отказалась от замужества... И на веранду она с дочкой попала, ведомая неясными побуждениями. Стремясь к прекрасному и неведомому Морю, Оля и девочка оказались на автобусном вокзале, пропахшем жареными пирожками и бензином... Взяв сумку с двух сторон за ручки, они долго шли по спускающейся к синему горизонту улице к лежбищу, укрытому голыми телами... Растерянно пробрались к краю пляжа – бетонной ступеньке, о которую в мутном прибое бились яблочные огрызки. Девочка подняла глаза на маму и та торопливо солгала: "Это ещё не море" – сказала, стараясь сдержать отчаяние: "Скоро уже, пойдём". И они пошли вдоль отрицания – вдоль неморя, и поздно вечером, случайно, не зная о существовании заповедной бухты, оказались на её берегу. "Вот – море" – сказала Оля, и они легли на хвойную подушку и уснули в густеющем малахите.

Оле нравилась веранда, её обитатели и призрачная жизнь, созвучная неясному, но властному ритму её мира. Ей казалось, что Черепашья бухта – её настоящий дом, а прежняя жизнь – нелепость. Она уплывала к горизонту, прикрывая веки так, чтобы не видеть неба – только море, и ей казалось, что она в саду, полном солнечных бликов, зелёной прохлады, сумерек. Голос дочери заставлял очнуться, Оля оглядывалась на её далёкую замершую фигурку и, возвращаясь, успокаивала дочь, обещая больше не заплывать так далеко, а девочка ревновала её к морю и боялась его...

Наташа была доктором медицины и последнее время горько осознавала, что, подобно тёмной бабе-ворожихе, колдовала над судьбой, слепо сгубив свою жизнь.

Рабоче-крестьянские предки дали ей в наследство основательность, хватку, титул гегемона и тоску по голубой крови и самодержавию. Юность она провела среди золотой молодёжи, которую потом назвали "шестидесятники". Дитя это было, увы, скорее, не первенцем свободы, как хотелось думать, а нежизнеспособным последышем, зачатым на сталинских поминках. Наташа жила в двойном осознании происходящего с ней. Ей льстила принадлежность к "избранным", волновали восхищение и зависть непосвященных, нравилось играть королеву, участвовать в почти настоящих интригах. Но она была слишком умна, чтобы не видеть убожества реальных отношений.

Однажды, после очередной тайной вечеринки, проснулась в одной постели с полузнакомым типом, в комнате общежития, где спали и другие парочки из их компании. Пыталась понять как оказалась здесь – складывала объяснение словно детские кубики, и вышло, что по принятому у них порядку, и если бы она не подчинилась ему, то была бы изгнана и наказана – ей бы отомстили, пустив по следу сплетни и подлости.

Наташа испытала неведомую прежде ярость и, сделав разворот на полном ходу, атаковала первой, явившись на их вечеринку с той страшной улыбкой, что возникает, когда душу сжигает ненависть. Она объявила на безупречном сленге, что уничтожит каждого, кто посмеет произнести её имя – ладная крепкая фигура, тяжёлые чёрные волосы, собранные в "конский хвост", зеленоватое сияние небольших глаз – не посмели.

Наташа прокляла советскую тусовку и приняла тайное посвящение. Она поверила в свою миссию – царицы-матери в изгнании. Всё сходилось: она была настоящей живой женщиной в царстве мертвых – плоть от плоти осиротевшего народа и единственной, кто осознавал происходящее: случился неосязаемый потоп, и осталась только она, и только она может спасти Россию. Все избранники: красные и белые – убогие сектанты, мелкие грызуны, выживающие в стаях, а русскому народу нужен был монарх божию милостью – её сын от Рюриков.

Наташа стремительно делала карьеру: выгодное замужество, кафедра, диссертация. Затем окунулась в родословные – её влиятельный любовник имел доступ к генеалогиям. Возникло три претендента в доноры: крупный чиновник, драматический актёр и сибиряк без телефона. Наташа ненавидела чиновников и презирала актёров, сибиряк представлялся ей пьющим. Проведя полночь у зеркала со свечами, она утром улетела в командировку в Омск.

Избранник жил с замужней дочерью. Пил только зять. Наташа сослалась на путанное предположение и назначила свидание в гостинице. Его действительно звали Александром Романовым. Родители погибли в тридцатых, детдом, БАМ, вечерний технологический в Омске, случайный брак. Русоволосый, серые мягкие глаза, красивые руки; Наташа молилась...

Потом вернулась в Москву, развелась с мужем и перешла в режим "автопилота" – её карьера вошла в штиль, где в ближайшие пару десятков лет не должно было быть неожиданных ветров и течений. Наследника назвала Николаем.

Наташа страстно отдалась сотворению мира, созвучного её высокой миссии. Она отвергала всё, что, как казалось ей, прорастало из плоти советского режима, восполняя собой всё недостающее для достойной жизни, какой она себе её представляла: уединение, простота, комфорт, спорт, языки, литература, музыка, живопись. Утром она пила кофе, раскладывала пасьянс, и Николай был убеждён, что все её дни складываются из таких же неспешных церемоний. Её настоящая жизнь была от него скрыта. И долгие годы Наташа радовалась своей изобретательности и силе, с которой ей удавалось держать над сыном небесный свод, как зонтик в непогоду.

Отношения у них были близкие и непринуждённые. Парень был похож на мать, только, пожалуй, мягче – либеральней – говорила Наташа. Они могли бесконечно говорить о литературе, живописи и были схожи во вкусах. Друзей у него не было и не было врагов – Наташу боялись.

Николаю было шестнадцать лет, когда случилось ужасное. У них был единственно близкий человек – Леночка – одинокая учительница рисования, которая с детства давала Коле уроки. И вот, в тридцать шесть лет с ней случилось чудо разделённой любви. Леночка вышла замуж за превосходного человека, а на случайный лотерейный билет молодые выиграли машину и уехали в свадебное путешествие. Чудо происходило на глазах у Коли, и он казался растроганным... А потом случилась трагедия: в первый же день путешествия молодые разбились. Позвонили из больницы по номеру телефона из Лениной записной книжки и сказали, что женщина ещё жива, а её спутник погиб. Ответил Николай – он что-то читал и кратко поблагодарил за сообщение. Наташа пришла через полчаса. А ещё через час позвонили, что Лена умерла.

"Ах да, я забыл тебе передать" – Николай покаянно пожал плечами, улыбнулся, спросил обычное: "У тебя всё нормально?" Наташа тяжело села на стул, странно свесив руки, молча просидела час. Не ответила на вопрос об ужине. Ночью ей приснился голый младенец, вмёрзший в продукты морозильной камеры. Утром увидела в волосах седую прядь.

С тех пор их жизнь превратилась в ад. Наташа разрушала своё творение с такой же страстью, с какой прежде создавала. Её царевич обернулся дьяволом. Она любила его и ненавидела – пыталась увидеть в нём человека – человеческую душу – и не могла. Сын был заживо погребён в саркофаг, созданный её усилиями. Она пыталась выманить его словами, вышибить пощёчинами – он вёл себя с царственной невозмутимостью...

"Посмотри вокруг!" – кричала она: "Увидь мир... меня! Ты видишь меня? Ты увидишь меня, если я сейчас проткну ножом своё сердце?!" – сын молча ждал, когда прекратится её истерика.

Однажды Наташа привела Николая на городской рынок. Он шёл за ней с мученической улыбкой, нёс сумку, в которую она положила помидоры и персики. А потом сказал: "Всё, довольно, я устал" – и лёг прямо между рядами на грязный асфальт. Он стал нервен – боялся, что мать исчезнет, и мироздание, которое она отказывалась держать теперь, рухнет и придавит его – стал груб и ревнив, следил за ней. Этой осенью его должны были забрать в армию, что означало верную гибель.

Жизнь на веранде неожиданным образом показалась вновь обретённым раем. Наташе и Николаю казалось, что они едут в кибитке бродячего цирка. Пёстрые тряпки, странные маски, театрально красивые закаты, малахит бухты, янтарь луны... В одну из ночей сын остался в комнате хозяйки, и Наташа усилием сдержала желание стать сторожем у двери...

Николай презирал математика за рассудительность, меланхолический оптимизм и жёлтые зубы, но подружился с девочками-эльфами и провинциалками. Дружба была странной – устраивались неподалёку друг от друга, словно воробьи на ветках, и молчали. Иногда Николай читал стихи.

Однажды заболела Олина дочка. Она всегда бредила, стоило немного подняться температуре, и Олю очень пугали её бессвязные монологи – обычно девочка была тихой, молчаливой, и напряжённый голос, резкие движения казались чужими и очень страшными. И теперь Оля стояла на коленях перед кроватью и дрожала, пытаясь укрыть дочь собой, виновато улыбалась, стыдясь исходящего от них беспокойства...

Наташа видела, как Николай подошёл и молча укутал Олю в свой свитер, а затем положил девочке на лоб руку и сказал сильно, спокойно: "Сейчас ты уснёшь, будешь спать, проснёшься здоровой и никогда больше не будешь бредить".

Девочка затихла и уснула. Оля застыла в благодарности, молилась одними глазами. Наташа видела, что сын бледен, с влажным от испарины лбом и тенью у потемневших глаз...

Олина девочка больше никогда не бредила.