Братья и сёстры

В прорехе осенних облаков – немного выше полётов – видна черепичная крыша, двор с травой, деревьями и каменными дорожками в периметре зелёной изгороди. Я сижу в комнате за компьютером и, чтобы поздороваться, нужно спланировать до уровня окошка. Приютского замшелого мостика с вьющимся по венецианскому стеклу виноградом нет – Воланду отказано в третьем чтении.

Если присмотреться, то можно заметить, что домик стоит в маленьком посёлке на склоне Хевронских гор в пяти с половиной тысячелетиях от рождения Адама, двух – от рождения Христа и в часе езды от их священных могил, где, как водится, любвиобилие проливается кровью.

Домик из лёгкого и пористого материала достаточно крепок, чтобы выдержать атаку тиранозавра – если бы он спустился с лесной дороги, которая видна из моего окошка – я бы увидела его: как этот гад несётся вниз со скоростью перегруженного семитрeлера и успела бы потушить свет, закрыть окна, двери и надеть наушники с "Una furtiva lagrima" from "L'elisir d'amjre" Donizetti. Это решено – у меня нет другого выхода... Как ещё может женщина – разумная... землянка – противостоять первобытной стихии, несущейся по дикой инерции всей своей безобразной плотью?

Ни одна из существующих теорий о смысле жизни, с которыми удалось мне познакомиться, не сумела удовлетворить меня. И я не видела, увы, людей, пребывающих в ясности вне рамок плоского мира, как, если бы, человек, потеряв надежду собрать кубик Рубика, разорвал бы его на составные части и, разложив их в ряд на столе или построив башенкой, довольно сказал бы: "Я сделал это".

Мысль кружится, кружится, тщетно бьётся в тупиках одномерности. В чём смысл жизни? Что после смерти? Есть ли Бог? Кто Он? Видит ли человека или человек абсолютно одинок в своём осознании, а в мире несёт некую зависимую функцию, наподобие элементов в электронном приборе?

Для жизни... нужна опора в Мире или... Боге – как душе угодно... Неловко говорить такую банальность, но что поделать? Мне, провинциальной душе, приходится начинать с нуля: строить мир, соизмерять с ним себя, словно я первочеловек; понимать, что мир не жесток, но ...жёсток, то есть, безразличен к человеческим желаниям, страстям и существует сам по себе – по "божьим законам" или "мировому порядку" – определить можно как душе угодно – и только в этом "как угодно" – в осознании, но не в изменении Божьего мира, волен человек. Мировой порядок – не злой и не добрый. Это человек может быть злым и добрым – относительно закона природы или, если угодно, Божьего, который Один, как бы его не называли, и он есть данность, как звёздное небо над головой. Мир милосерден для тех, кто живёт в согласии с ним, и становится адом для преступающих его закон.

Всё относительно... закона: во всех его природах: физических, биологических, духовных. Что происходит с провинциальной душой – той, что теряет связь с милосердием? Может быть, гибнет, усиливая мировой хаос, и он является к людям катастрофами? Или засыпает до лучших времён: спит и видит сны, которые возвращаются абсурдом?

Может быть, мир меняет кожу, но суть его, его закон остаётся неизменным, и Новые Греки так же рождаются и умирают, любят и ненавидят, думают и творят, как и Старые. Но в этой старой новизне, похоже, всегда присутствует некое качество, которое, пронизывая историю, не даёт возможности дважды войти в одну воду и не может быть описано во множественном числе. Качество это существует относительно только одного человека и определяет его связь с Богом – единственную и неповторимую. И если в мире есть миллиарды людей, то есть и миллиарды диалогов, каждый из которых влияет на Мир, уничтожая его или возрождая. Качество, которое пытаюсь определить, я понимаю как разумность – способность слышать и отвечать – принимать Мир таким, каков Он есть – по-божески... человечно... милосердно – милосердие может быть только взаимным.

Перечитываю Чехова "Три сестры," 1900 год. Пьеса обращена к тем, кто будет жить через сто лет... Должно быть, даже у очень свободного человека, есть потребность считать сотнями. Ну вот, прошло сто лет...

Двухтомник рассказов и пьес А.Чехова куплен в 1980 году у спекулянта за двадцать советских рублей против четырёх с полтиной, что увековечены на тыльной стороне серовато-зелёной обложки. В 1990 году эти книги были уложены в ручную кладь вместе с парой фальшивых ботинок "саламандра" с одесской толкучки и вскоре легли на полку между "Мёртвыми душами" Гоголя и самоучителем иврита в Иерусалиме.

"В Москву!, вмоскву! ...в Иерусалим!"...

Прямая, пустынная дорога на Хеврон уводит из Негева в Иудею – мимо древнего города Тель-Арад, которому более тридцати веков. Холм продолжается прямоугольником крепостной стены. Древний Восток построен из геометрических фигур: кубов и пирамид; так, должно быть, осваивает пространство неискушенное сознание, когда мир стелится у ног – от горизонта до горизонта – и его можно щедро нарезать вдоль и поперек. Теперь от щедрот остались крохи – мир просочился сквозь тысячелетия осознаний жизни, приобретя текучие, изощрённые формы, но... и сквозь них... просматривается та же простота, что и в начале...

Теперь новые впечатления не находят во мне тождества, как прежде – во времена вулканического образования моего Мироздания: оно остывает, должно быть, и когда я еду домой – по дороге на Хеврон – силуэт древнего города в холмистой степи, инопланетные бедуины, бросок серпантина в горы и хвойный лес кажутся изящными безделицами и не завораживают многозначительностью. Главное, "домой" – в средоточие моей жизни, а первобытность геометрий исчерпала надо мной свою власть.

Смотрю на уплывающий город и думаю, как же трудно было тащить и складывать камни под раскалёнными небесами. Что ели эти люди? Что пили? Вода, должно быть, была в мешках из вывернутых овечьих шкур, лепёшки, сыр, мясо – не для всех, конечно... Как пахла вода? Слава богу, что еду мимо... домой – у меня там превосходный электрический чайник. Какое счастье, что мне не нужно больше таскать камни для храмов.

Утром пью кофе... как проводят время бездельные люди? Вот, у Чехова: "В Москву! На работу!" Представляете эту компанию на строительстве храма? Я – вполне: мы сами только что закончили строить каменные дорожки вокруг дома. Сперва хотели просто забетонировать метровый периметр и даже, было, приступили к переговорам с местным умельцем – арабом с балетным именем Адель. Говорить с ним мучительно для женщины из ряда: Ирина – Маша – Ольга.

Адель ведёт себя с невыносимой многозначительностью, как джин из лампы Аладина, или как советский сантехник, и понятно, что мысль у него занята одним: как бы с нас слупить побольше. Он пытается проникнуть в нашу подкорку всеми своими восточными корнями в надежде прорасти на поле дураков монетным деревом. Адель предлагает сделать дорожку из самоцветов всего за семнадцать тысяч или двадцать, если с бордюрчиком из яшмы... Мы не сопротивляемся... – ждём, когда он устанет от отсутствия обратной связи и отвалит в железобетонную реальность, но жадность губит Аделя – он теряет чувство меры и, принимая наш отрешенный вид за покорность, проносится над реальными пятью тысячами дикой молнии подобен, целуя мне на прощание руку.

И тут возникает другой умелец – доктор наук из Москвы с бородкой Тригорина и говорит на простом чеховском языке, дескать, каменные дорожки – его хобби, и плату он берёт из уважения к товарно-денежным отношениям, без которых немыслима его любимая наука, и мы умиротворённо приступаем к строительству. Белый камень под названием "иерусалимский" берётся в ста метрах на безымянной куче, идентифицировать которую противится наш жаждущий камня мозг. Тяжело и жарко. Хочется пить, и мы пьём литрами: сперва (настойчиво избегаю идеальное "в начале") колу, потом воду с сиропом, потом просто из крана, шланга и согласны уже пить из вывернутых овечьих шкур и копытца козлёночка. Камни нужны плоские, и чем размером побольше, тем лучше: дорожки красивей и бетона уходит меньше. Мужчины, таскающие камни, смотрятся очень декоративно на фоне иудейских пейзажей, и понимаешь, что безответственная литературная декларация "На работу" материализовалась в периметре нашего дома, (то есть, с некоей географической погрешностью), как и было гениально предсказано: ровно через сто лет – в канун праздника начала третьего тысячелетия от рождества Христова.

Скоро сюда хлынут паломники со всего света. Теперь в колыбели христианства Вифлееме, – город, где живёт Адель, – и Христос, если бы мог, скорее всего, отказался бы там рождаться... Но, похоже, кроме Понтия Пилата, его никто не принимал всерьёз. Чтобы принять Его явление, нужно сместить стрелку в своём сознании, чем я и занимаюсь, и, похоже, вполне успешно, так как больше не хочу в Москву... и не хочу на работу, то есть, нет у меня нужды занять себя чем-то или кем-то более важным, нежели я сама. Наконец-то, сумела как-то устроить себя, и это большая удача для беженки из Москвы, которая на сто лет моложе (или старше...) Ирины, Ольги, Маши... Москва выплюнула меня в августе девяностого года, и я кувыркалась – кувыркалась, пока не приземлилась в маленьком посёлке на склоне Иудейских гор. Теперь у меня есть дом и каменные дорожки, сделанные интеллигентными силами, и этой осенью садим сад: орех, лимон, фига, олива, миндаль, виноград, кусты живой изгороди, розы – будет что ломать и сжигать тем, кто придёт после нас...

Здесь жестокое лето без дождей, и тень – роскошь. Многие уезжают в Канаду – там сохранились тургеневские места, а в России теперь бессмысленный бунт, и, похоже, в следующем столетии там Чехова уже не станут "проходить по программе" – и слава богу: одним недоразумением меньше, а для чеховских текстов нет ущерба – читателей не прибавилось и не убавилось: кто читал, тот и читает – в мире живых душ есть свои законы сохранения "имеющих уши".

Один человек сказал мне, что "упреждает одиночество": при появлении предчувствия душевной печали бросает себя в суету, что специально припасена для этой цели, и потому всегда под рукой... и забывается в ней – что ж, пожалуй, это проверенный рецепт лекарства для биологического оптимизма. Думаю, что советская система возникла из энергий "упреждения одиночества", и честно работала, воспроизводя суету – самый дорогой в мире наркотик, если оценивать его качественно, и самый дешевый – если количественно. Человек этот активно занят "молодёжной литературной деятельностью" (для меня это словосочетание лишено смысла), и вряд ли отдаёт себе отчёт в том, что поставляет пошлость в прошлое столетие, потому что в нынешнем она пролилась через край и течёт вспять – к трём сестрам и далее... к бедной Лизе и мадам Бовари, а доктор Фауст просто утонул в своей чаше предков: всё-таки, как-никак, но история развивается с некоторым перепадом уровней, и Чернышевский в компьютерном мире уже... не чернышевский.

Я не могу не писать, поэтому пишу. Это мой способ общения с миром – способ жизни. Все другие попытки стоили слишком дорого – на них ушли жизненные силы, и больше нечем платить за недоразумения. Я предлагала любовь, закон, веру – тоже, должно быть, упреждала одиночество – суетилась, платила... платила... потом не стало чем, но так уж вышло, что я не испустила дух, а найдя компромисс в текстах, ушла в себя – мол, общайтесь со мной посредством слова, а руки не распускайте. Должно быть, это нормальный ход вещей – не могла же я возникнуть орущими скрижалями непосредственно в род-доме города N... не могла, увы, и опомниться раньше – в советском пространстве, где точки над i закатываются в сизифовых трудах.

Немилосердный век. Не сумевшие "пережить желания и мечты", всё резвей и резвей гоняются за счастьем, и "молодёжи" – кто самоощущает себя так экзотически – ничего не остаётся, как плестись в хвосте геронтологической очереди за оптимизмом.

Знакомая школьница пишет работу по истории "Возникновение христианства – случайность или закономерность?" Впрочем, ничего она не пишет, а мечтает о любви, как бывает у молодёжи, так что... христианство – закономерность, как и иудин поцелуй Аделя...

Маша, Ольга, Ирина, скажите на милость, зачем вам Москва? Зачем вы пили чай с барышней, у которой зелёный поясок на розовой талии? Неужели не было очевидно, что это не к добру и окончится её Бобиком в вашей комнате? Брат Андрей, неужели всё Ваше христианство воплотилось в рождественском гусе с капустой? То есть, если бы не съеденный Вами гусь, не сытая дрёма, то... и не обокрали бы Вы сестёр, заложив общий дом и прикарманив деньги? Кто придёт через сто лет расхлёбывать ваше послеобеденное смирение, сёстры и братья? Внуки Бобика?

Христа ради, скажите, зачем вам Москва? И при чём тут Иерусалим?

"Если бы знать... если бы знать..."

Дорожки белокаменные вокруг моего дома похожи на раскопки древней крепостной стены. Теперь осень, а весной они утонут в траве и перестанут смущать схожестью со стеной плача.

"Много знаний – много печали"... "мысль изреченная есть ложь"...

Ольга, если бы Вы знали, то не стали бы пить чай с зелёно-розовой барышней? Андрей, Вы отказались бы от послеобеденной любви? Не знаете? Тогда почему так печальны ваши незнания, сёстры и братья? Почему так невеселы ваши иллюзии?..

Мой дом в рукотворном белокаменном периметре перемещается в пространстве и времени со скоростью моей мысли... Иногда он плавно парит, опираясь на волну сознания, иногда падает в пропасть безумия, раня душу...

Одна девушка мечтала иметь трёх дочерей, которых бы она назвала Ольга, Ирина, Маша... А сыновей? Можно назвать Каин и Авель, – не правда ли, романтично: "Каин, где твой брат?" И ещё чудная идея – назвать сыновей Иван, Дмитрий, Алёша... Три сестры... три брата... сёстры и братья... "вставай страна огромная, вставай на смертный бой!"... – спаси Бог, не хочу быть более "сестрой" – ни в бездарном трио, ни в полном барабанном составе, ни даже в сольном исполнении – исчерпала запас смирения пред пощёчинами.

Лучше я расскажу как радостно вешать чистое бельё под тёплым свежим ветерком – у меня только что выключилась стиральная машина. Милая, чудная машина без хлопот освобождает меня от стирок (кто понимает) – без двумыслий и унижений – по милосердному закону о прямой и обратной связи: когда я плачу за электричество и свято соблюдаю инструкцию, то она стирает всё, что мне надо...

"Слово произнесенное есть ложь" – но не в смысле обмана, а дистанции между подуманным и произнесенным, между живой мыслью, что ушла далеко по своему пути, пока я записывала её, и её отблеском, остановленным в мгновении: "между собой и собой". На бумаге осталась тень возникшей в сознании истины, и нужно искать другие слова-обманы, чтобы хотя бы сохранить, не увеличивая, отмеренную Богом дистанцию – чтобы не потерять себя на своём пути...