Украденный туман

 

 

 

На Вацлавской площади Праги стоят советские танки, лучшие в мире. Десять из пяти тысяч, вкативших в Чехословакию в августе 68 года. Хороши. Стройная архитектура, скрытая мощь. Грязь дорог восточной Европы на лобовой броне. Броня крепка. Наши танки быстры. От гедеэровского Берлина до Мюнхена, например, одиннадцать часов. Танки любой державы, в отличие от самолетов, лишены индивидуальности. Но отражают народный тип. В русском есть что–то молодое, залихватское. И некая горделивость. Немецкая «Пантера» крепкая женщина средних лет, тяжела на руку. Английский «Центурион» – молодящийся джентльмен. 34-тонный аргентинский «Нихуэль» – вежливый ребенок рядом с ними.

В Будапеште еще недавно украшала площадь наша тридцатьчеверка. То ли в память мая 45, то ли семнадцати кровавых дней осени 56 года. Ночью угнали ее студенты, на сто метров.

На Вацлавской намести народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу!». Более отчаяния, чем злобы. Таких пражан Сергей не видел, не предполагал. Последний в колонне танк загорелся. Бутылка зажигательной смеси, оружие отчаяния. Солдаты выскочили, сбивают огонь брезентами. Сергей успел нажать фотоспуск. Алена вырвала «кодак», страшится танков. Передний танк повернул башню и хищно повел пушкой. Лейтенант открыл люк и выглянул. Ему долдонили защитить Прагу от оголтелой западногерманской военщины, наследницы Гитлера. Об этом твердила по-чешски, словацки и русски новая мощная радиостанция «Волга». Сергей узнавал московских дикторов. В первые дни вторжения пошла деза: «страна встречает желанных защитников социализма цветами и пивом, чешки и словачки флиртуют и фотографируются с русскими сержантами». Они там не понимают тяжести своих объятий? Эфир абсурда.

Возвышаясь над толпой, лейтенант из Костромы (Луги, Осташкова, Агрыза, Порхова) чувствовал обман. Но усомниться в родном, черно – земельном русском и заскорузло – советском не мог. – Давай! – сказал он механику. Мотор взревел форсажем, сизый бензиновый туман всклубился. Народ шарахнулся. Сергей длинно материл лейтенанта. Алена больно толкнула, крикнула:

– Сто лет не говори в этом городе по-русски! Заплакала. – Нет у меня родины.

Ему, постороннему, жутко видеть бессилие достойного народа. Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танки:

– Они под крышей, а мы мокнем.

У Сергея и Алены (ударение на начальном А) есть свой советский танк. На высоком постаменте, на Смихове. В честь и славу мая 45 года. Место называется «У танку». Сергей обитает напротив, в квартирке мужа Алены, когда – то оставленной для гостей. В назначенное время Алена подходит к танку, Сергей видит из окна и отпирает дверь с черного хода.

Ах, Алена.

 

Сергей живет в Столешниковом переулке в коммуналке в центре Москвы. Семнадцать человек на унитаз. Который отдал людям трудные четверть века, начав еще при семье законных владельцев квартиры Мюр. Унитаз видел потом вселенцев, выселенцев, уплотненцев, переселенцев. Почти рядом, у Большого театра, возвышается их бывший магазин «Мюр и Мерилиз», нынешний ЦУМ. На памяти Сережи бабушка Маша Мюр говорила: – Ты шотландского происхождения, никогда не оденешь родовой килт…Бабушка Мюр наказала о килте забыть, о магазине никому не говорить. Школьник Сергей испытывал горечь тайного превосходства, и некоторый страх.

Таинственна и коварна Столешня. По утрам она просыпается под мерный шелест подошв, народ идет «занимать» к магазинам…Во внутреннем дворе двухэтажный красного кирпича небольшой флигель. Нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, лично знавший Ромена Роллана, Анри Барбюса и Бернарда Шоу, поместил во флигель балерину (на выходах) Большого театра Кирпичникову. Он приезжал в авто, она выходила в манто.

– Была их любовь, где она сейчас – думал взрослеющий Вадим.

Соседний дом озаряет витрина ювелирного магазина «Алмаз». Что-то вращалось в ней и изображения брильянтовых диадем рекламно проецировались на нечистый тротуар. Витрину расколупала банда Черная кошка. Фильм «Место встречи изменить нельзя» вышел значительно позже. Бабушка Мюр знает все о Столешне, даже видела закладку памятника Свободы (Свободе?) на месте конного Юрия Долгорукого. В революционные годы. Против дома ее родителей в Столешниковом было поэтическое кафе, и при Сергее «Артистическое». Там бабуля познакомилась с поэтом Игорем Северяниным. Гуляли по Петровке и Страстному бульвару. Северянин не был бульвардье. Дед же Сергея когда-то служил в конной гвардии. Дома хранилась настоящая кираса. Кирасир бегал за поэтом с пистолетом. Не догнал.

– Бабка, как тебе Игорь Северянин?

– Он из Череповца, фамилия Лотарев. Бабушка задумалась и долго всматривалась во что – то. Впервые Сергей ощутил, была же она молода, красива, элегантна.

« Вонзите штопор в упругость пробки

И взгляды женщин не будут робки».

– Чепуха какая, изумился Сергей.– И это поэзия? – Еще почитай.

«Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб».

 

В бывшей квартире Мюр напряженка с сексом. Как во всей многомиллионной столице. Две соседние комнаты занимают настоящие дамы. Иногда они ночуют на даче. Просить ключ студенту Сергею мешает робость, но к этому шло неотвратимо, ради трех томительных тихих часов вдвоем. Все рухнуло: старшая, лет сорока, занялась выдать вянущую в девах Ципу. Ципора вся из Серебряного века, замуж как-то не вышло. Нашли лысоватого, без московской прописки. Не ясно, из какого века. На свадьбе человек семь, считая Сергея, приглашенного от юного, будущего мира. За столом жених совал в карманы брюк апельсины. Старшая заметила.

– Помилуйте, у меня двойня от предыдущей жены. Они не видали апельсинов.

– Такие мужья нам ни к чему – ответила старшая.

– Останьтесь на ночь – Ципа горько зарыдала.

Сережа встрял: – В вашем положении я бы вернул апельсины.

Жених ушел с апельсинами, шаркая.

Параноидальный вывод Сергея: крах державы пошел от отдельных, пусть хрущевских, квартир и личных автомобилей «Жигули». Автомобильный вопрос испортил москвичей. При Сталине не было частной собственности, как в долине Нила при фараоне Ментухотепе Первом. Развратили народ. Загнанный в коммуналки, он очнулся, отринулся бы от советской жизни лет на десять позже?

 

Поиграв от души и вволю в футбол за факультет журналистики МГУ, Сергей пошел наниматься на Иновещание. Заграничный радиоголос СССР. На Пятницкой, 25, собеседовали.

– Как противостоять злобной клевете радио «Свобода»? – в твердом взгляде Беседчика право судить.

Глушить крепче – подумал Сергей. Он вооружен пятью годами журфака, Столешницей, историей своей семьи Мюр. Знает, что говорить, и тем неуязвим. Вслух сказал:

– Обреченность врага – в нашем морально – политическом единстве. Зачислили в штат.

В первые месяцы Сергей вычитывал чужие сюжеты. Должен бы на них учиться, но не понимает, зачем писать длинно. Вычеркивает пустые фразы. Редактор, почуяв конкурента, подложил новичку свинью: безымянный текст, для правки. Ждал с умилением, Сергей искорежит классика, допишет. По меньшей мере, выкинет пейзаж. Можно всем показывать поруганный лист, в анекдот превратить. Сережа не узнал руку Чехова, хотя фраза «В тридцатилетних и замужних не влюбляются» показалась ему отдаленно знакомой. Но ни запятой не поправил: чистая, не утомительная проза. (Рассказ «Володя»).

– Заграничники клевещут о нашей якобы нищете – поучал опытный редактор. – Пишите ненавязчиво о благосостоянии советских людей. Не в лоб «… шкафы его двухэтажной квартиры забиты блейзерами, замшевыми куртками, ботинками известной фирмы «Скороход». Жена прячет брильянты в домашнем сейфе». Лучше так: « Уик-энд Потапов провел на своей небольшой, уютной и укромной даче. Собирался дождь, Потапов достал кожаную куртку. Недавно купил замшевое пальто, но он любит старые вещи. Автомобиль не сразу завелся, опытному слесарю-сварщику Потапову не стоило труда запустить двигатель «Жигулей» – известного и недорогого, массового советского автомобиля».

 

Возвращались из благостного зарубежья собственные теле – радио -корреспонденты. Акулы пера. Шакалы ротационных машин. Ужасна их жизнь на чужбине без милых советских лиц, светлых березок (донских плавней, сибирской вечной тайги). Все они незаурядны. Англовед Валентин Темнин; и любезный аристократ Востока Мулюк Сейфулин; Петр Шокин – германофил. Забойная фраза Валентина Темнина «Если вы /ты хотите меня оскорбить, вам это не удастся». Неоскорбимый. Озадаченный оппонент умолкал.

Сергей приятельствует с Петей Шокиным и качает из него рассказы о Германии. Из устных былей Петра Шокина.

Наш турист останавливает мужчину в центре Берлина. Wie get’s ihre Frau? Sie haben schöne Busen ! – Как поживает ваша жена? У нее великолепные груди! – В полной уверенности, будто спрашивает, что бы еще посмотреть туристу. (Друзья в Москве научили). Объехал всю страну, со многими общался.

 

Трир, родина мозельских вин. Музей Карла Маркса, здесь родился и жил, написал статью «О положении крестьян – виноделов в долине Мозеля». Отдал предпочтение белому мозельскому. В дальней витрине, рукой Основоположника письмо (отчаялся получить профессуру в Германии) кайзеру Фридриху Вильгельму с просьбой выехать в Америку. Но близорукий кайзер его не отпустил. Бродил бы призрак коммунизма по Техасу.

 

Инструкция солдату бундесвера в случае атомной войны:

а) расплатиться за пиво

b) сообщить дежурному офицеру о начале войны

c ) действительно ли война началась. Справиться у официанта.

 

Встречаются немец с австрийцем. Немец, раздраженно: юный Гитлер дважды держал экзамен в Венскую академию художеств. Завалили. Приняли бы – унд аллес гуте – и все хорошо».

Под утро, когда разгромленный стол вызывает салатное омерзение оливье, спросил:

– Петя, ты в КГБ?

– Внештатно сотрудничаю. Не видно иначе Сингапура, Монреаля – сказочные города…Предлагают, например: заинтересуйте советолога Имярек выпуском его книги в СССР. Намек на смягчение критики в наш адрес. Обхаживай его. Лови по презентациям. Тяжкие будни. Книга вышла в СССР и на Западе, Имярек с ужасом узнаёт: на деньги КГБ. В Европе никто руки не подаст. И он уже взмыленный агент – информатор. Но это без меня.

– Но кинжалы, яды, симпатические чернила, роковые любовницы, зонтики – клинки, пыточные клещи для расплющивания мужских достоинств, наконец?

– Ты, милый, романтик.

 

Предстоят большие игры: в Эстонии назрел пропагандистский прокол. Прошел слух о ритуальном убийстве в канун Песах, еврейской пасхи. Исчез мальчик Бруно, нашли кровавые пятна. Появились антиеврейские высказывания. Они известны за рубежом. Сверхзадача Сергея – опровергнуть подлые слухи. Сергей черноват, карие грустные глаза, сутуловат. Еврей по внешности. Не по паспорту, слава Б-у. (Я еврей, клянусь Аллахом). Он выбрал жертвой таллиннского раввина.

Поезд пришел в Таллин до полудня. Сергей поднялся к башне Длинный Герман, некогда самой высокой в Европе. Что–то она напоминает: наклейку на бутылке ликера «Вана Таллин». Умеют же наши делать приятные вещи. Белый собор Александра Невского недалеко от гостиницы. Пустынно. Прошел дьячок в черной рясе. Худой тонким лицом, постится. У Царских врат священник взмахнул кадилом, сладость струится. Запел старый речитатив в солнечной церкви. Русские называли эту землю Колыванью.

Он отлично выспался и бодро побрился. К завтраку в отеле подали подогретые круассоны, эстонцы гонятся за Западом. Предстоял день тяжкий и интересный. Он этого хотел. Столичное удостоверение открывало двери. В политически взрывном сюжете решил начать с КГБ. Принял подполковник Юхан Юрна. По северному приятный. (Напрасно они приколачивают в каждой комнате портрет Дзержинского. Сидя лицом к нему, трудно сосредоточиться и говорить. Непроизвольно и несколько раз Сергей взглядывал в измученное туберкулезом лицо лучшего друга советских беспризорников…– Товарищ председатель ВЧК, я ни в чем не виноват). Юхан Юрна усмехнулся. Говорили о мальчике Бруно. Вариант ритуального убийства упомянули как нелепый. Фантастична природа слухов, анекдотов и настроений. Вспыхнули слухи как степной пожар. Сплетни, анекдоты и слухи возникают ниоткуда и размножаются быстрее вирусов.

– Ищем поджигателей в своем огороде – говорит офицер в штатском.

– Мальчика бы искали, сказал себе Сергей.

– Мальчика найдем, расшифровал Юрна. – Вы приехали для встречи с раввином, не так ли? Сообщите о его самочувствии. И настроении. Почитывает ли сионистский журнал «Ла Хаим». Подал визитную карточку.

Попался на удилище, как Петя Шокин?

Пронзительный ветер с моря, и летом холодный. Море лежит за косматым пригорком, начинаясь вросшими в дно гранитными валунами. Посмотришь ли с моря – оно ими кончается. Сергей разыскал дом. Оказался в прошлом веке заставленных тяжелой мебелью комнат. Угадывалась большая семья. Увидел старые книги с серебряным тиснением, на иврите. Открыл кожаный фолиант. Ребе полулежал в кресле. Жена, в крупной сетчатой накидке на волосах, налила вино. С виноградников южной стороны горы Кармель, возле Хайфы. Кошерное. Сергей впитал тонкий, сладковатый аромат. Начал издалека, с ритуального дела Менахема Бейлиса. В 1913 году киевские присяжные его оправдали. Голоса разделились поровну: шесть на шесть. Блеснуть поверхностной эрудицией не удалось. Ребе ответил рассказом о первом авторе Кровавого навета византийце Сократисе. Он писал в Константинополе в 415 году.

Раввин мыслил остро, скоро понял, каких очевидных слов ожидает Сергей: «проявлений антисемитизма в связи с делом Бруно в Эстонии нет». Кивнул бы, и достаточно, работай Серега в газете. Для радио нужен живой голос. В микрофон ребе сказал:

– Евреи в СССР живут хорошо. Нам не мешают молиться. Мой сын, например, майор. Перешел на идиш. Сергей напомнил держаться темы. В микрофон ребе сказал: – Евреи в СССР живут хорошо. Нам не мешают молиться. Мой сын, например, майор. Перешел на идиш.

– Семен, скажи молодому человеку, что ему нужно, – вмешалась жена. – Да, согласился раввин. Все повторилось. Немаскированный отказ и указание на дверь. Голос все же есть.

Юхану Юрне Сергей не позвонил и, чтобы не передумать, разорвал визитную карточку. Мальчика Бруно нашли живым и веселым на ближнем хуторе.

Он остался на несколько дней в Таллине. Не был за границей, город казался уголком Европы. Город и тянулся стать европейским внутри двухсотмиллионного советского конгломерата. И слыл самой антисоветской республиканской столицей. Вечером Сергей подался в клуб журналистов на улице Пикк, 16. Пить он воздерживался. Застал гульбище на эстонский манер: негромко разговаривали, скромно заказывали. Пьяных не видно. Двух – трех местных журналистов он знал и спрашивал, почему газеты молчат о мальчике Бруно.

– Нет начальственной воли и знака – отвечали.

Дверь отворилась и вошла женщина. Что может быть банальней: села к столику Сергея. В цвета бледных водорослей платье-мини и пестрых колготках. Смело по тому времени. Отовсюду видна. И сколько он знал ее, оставалась видна всегда и повсюду.

– Меня зову Алена. Не ваша Алёна, ударение на А. Я живу в Праге. Чухонки же обитают в каменных мызах и морозными ночами вяжут теплые длинные носки для Деда Мороза. При свете северного сияния.

Свободный русский язык. Алена из чешского издательства «Дом и быт», разыскивает и фотографирует оригинальный дизайн жилищ по социалистическому миру. (Сергей вспомнил Столешников). Она работала, он наблюдал. Неотразимо познакомилась со многими и приглашена осмотреть дома и квартиры под сюжет «Эстонский жилищный модерн». Охота эстонцам в европейский модерн.

Они жили в одной гостинице и шли по тускло освещенным улицам Старого города. Беспорядочно вспоминали московских знакомых – Алена знала чешских журналистов – сотрудников корр. пунктов в Москве. В следующие дни Алена снимала. Сергей возил ее по чужому городу на чужой машине. Права он оставил в Москве. На даче, где одна стена выложена бутылками из-под советского шампанского (донышками вовне, зацементировано), Сергей просил передвинуть китайскую вазу – в кадр.

– Ни в коем случае, сказала Алена, я снимаю истину.

Вечером на скамье в парке и в баре на Кадриорге она рассказывала о студенческих волнениях в Праге, о будущем «социализме с человеческим лицом». Ее сжигал темперамент, Сергею не все понятно. Не последний в ряду редактор газеты Иржи, муж Алены.

– Мы боимся только вас, русских.

Алена достала несколько печатных листов. Манифест «Две тысячи слов». Пражская весна, наивные чехи полагают словами улучшить жизнь.

Поехали купаться в Пярну. Шикарный пляж и море теплей. – Закажи комнату на двоих, шепнула она у стойки гостиницы. Удалось, в Эстонии менее российского жлобства, тянуть и не пущать. Валялись на песке и загорали молча. Забредали далеко в мелкое море и плавали. Все очаровывало в Алене. Цветущая женственность, одержимость свободой, и как она пересказывала сказку Волк и семь козлов.

– … и семеро козлят.

– Но они выросли! Волк состарился, выпали зубы. У вас, коммунистов.

Сергей влюблен, не нужно ничего говорить. Гуляли в вековом парке при луне. Что может быть сентиментальней. В номере Алена сказала: – Жуткая проблема: спрятать мою макси-жо в мини-ю. Грудь не спрячешь, шестой размер. Как у Мерилин Монро. Быстро разделась. Целовал черные, торчащие, трепещущие соски и ушел. Не был готов.

Он шел по сухо вытоптанной обочине шоссе и «голосовал». Ночью попутчиков не берут. При повороте на Кирблу вышла из тихого леса крупная печальная Собака. Красивая и молодая, глаза ярко синие. Встала ниоткуда, как умеют собаки и, конечно, волки. Сергей заговорил, она потрусила рядом. – Прогнали, из машины на ходу выбросили? Не понимаешь по-русски. Не смею тебя уводить, хозяин ищет, ребятишки плачут. Сел на теплую землю и обнял пса. Собака заплакала синими глазами северной лайки. Он не знал, чем утешить. Сидели долго, обнявшись.

– Ищи свой двор, пошла, пошла. Сергей нагнулся, будто подымая камень. Собака села. Поворот дороги ее скрыл.

Он унес рассветный ясный лес, озеро, светлую дымку, чистый звериный запах Собаки. Унес навсегда, что может казаться тривиальней. Было же это утро: даже умри я завтра, была жизнь. Он часто думал о Собаке, сколько ей сейчас лет. Где живет. Однажды понял, Собаки уже нет. Биологически. Есть то утро, пока существует он сам.

Днем был в Таллине и вечером в Столешниковом. Алена отрабатывает командировку в Риге и Вильнюсе. Обещала приехать в Москву.

Через неделю он ждал во Внукове вильнюсский рейс. На старых, дребезжащих подвесками «Жигулях» поехали в гостиницу и там. Она радостно шла на все его фантазии. О чем слышал и думал когда-нибудь. О чем не слышал и в себе не подозревал. Стал верным, любящим, прикасаемым рабом. Она же безотказно и счастливо готова на все. Она любила.

 

Утром под шум кофейника и бормотание радио спросила, как говорят о незначащем, проходном – знает ли Сергей о настоящей, тайной советской статистике и закрытых социологических опросах. Он слышал об очередных бумагах с секретным грифом.

– Достань, принеси. Сделай это для меня. Подумай – из Космоса можно разглядеть человека, цвет волос. Но что в голове – не знаем. Сядет ли он в танк по приказу, не думая о зле и правоте.

– Сядет, не омраченный мыслью.

Сергей чувствовал себя большим черным майским жуком, случайно упавшим на спину. Барахтается, шевелит ножками, но перевернуться не может. Погибнет, изнурив себя.

В первом (секретном) отделе невзрачная, коротконогая общая любимица Софья выдала три тяжелые папки.

– Распишись.

Нечего и думать прочесть, выделить и скопировать главное, на неделю работы. Копировал все подряд в три дня, чаще заказывать документы не принято. И как видел, в копировальне нет никого, хватал листы и бросался. Снова руки дрожали. Нумерация станиц сбилась, он не твердо знал, что копирует. О последствиях не думал. Утешался, тайная социология – херня по заказу ЦК КПСС. На четвертый день вынес за проходную на Пятницкой тяжелый портфель. Старательно не озирался по сторонам. Ощущение нечистоты. Оставалось плыть в грязной воде по течению.

Алена поцеловала и прижалась. Развалила в жаркой постели телеса. Он их любил. Она вторглась в душу и тело как танк. Не будет с ним вечно. Затем в тридцать лет его мысль о черте, за которой мрак. Но он еще не надоел самому себе.

 

Алену кружили москвичи – переводчики, слависты, киношники. Журналисты. Фотографы ей близки. Художник зазвал в студию и просил позировать голой в картине «Секс-бомбой по СССР». Алена разделась и приняла позу. Сергей озлобился бесконечной тусовкой и задумал ее истребить. Алена пригласила москвичей на фуршет. В гостиничном номере человек восемь, он загодя заперся в ванной. Слышно, Алена разлила вино. Открыл душ и, смочив голову и грудь, вышел в домашних трусах. За дверью ванной комнаты недвусмысленно женские трусики, на веревке сушатся. Немая сцена.

– С легким паром! – Алена захохотала.

Ночью говорила решительно, хрипло. В день «Икс», если он наступит, радио будет вещать из тайных мест. (Сергей об этом наслышан. План развертывания средств пропаганды на случай войны). Передатчиков не может быть много. Где?

– Мата Хари. Уголовщина.

– Она в конце Первой войны давала офицерам за ужин в ресторане и двести франков. Дотанцевалась, расстреляли у стены. У меня же есть идеи Пражской весны.

– Не боишься, выдам тебя.

– И себя, не забудь.

Адюльтер и шантаж?.. Они просто любили.

Унося неделю назад портфель копий, Сергей ожидал продолжения скверной игры. Принимал ее ради Алены… и мстил Юхану Юрне. Тогда, вглядываясь в портрет чекиста Дзержинского, суетно и сварливо чувствовал себя в чем–то виноватым. Виновным изначально. Юрна тогда понял и улыбнулся.

Сергей побывал когда-то на военных сборах в лагере Сухо – Безводное, далеко. Барак назывался «помывочный пункт». Не мылись, не стирали портянок. Запасной радиопередатчик. Еще, он узнал, под Москвой у Салтыковки. Алена требовала любви. Напоминала о тайном задании. Сергей исподволь расспрашивал сослуживцев и узнал о «помывочном пункте» под Казанью. Три радиопередатчика, очевидно не покрывают европейскую Россию. Сергей заводил опасные разговоры.

 

Милая Софа просила зайти в первый отдел. Взволнована, огорчена, плакала недавно. Она влюблена во всех небожителей: журналистов – международников. И это не смешно.

– Не дури, Мюр. Софа пододвинула четвертушку бумаги. Пока листок полз по лаку столешницы, Сергей понял.

– Не дури, Мюр, повторила Софья. – Есть сигнал. »В то время как советские люди напряженно следят за… …в Чехословакии, сотрудник редакции Сергей Мюр (между прочим, буржуазного шотландского происхождения) вступил в подозрительную интимную связь с чешкой Аленой Руженковой, замужней. Выдает себя за фотографа – художника. В Москве Алена Руженкова распространяет крамольный манифест »Две тысячи слов». С. Мюр имеет доступ копировать тексты.

Не из нашего ли дома изливаются «Две тысячи отравленных слов»? Тема для раздумья. Б.Г.»

Опасно. Пока не КГБ, не смертельно.

Поцеловал маленькую, уже морщинистую, приятно пахнущую притираниями ладонь Софьи.

– Скажи своей, пусть сматывается. И чтоб не мучила тебя по ночам: глаза ввалились. Разорвала листок пополам, вчетверо, ввосьмеро.

Первый отдел, опору КГБ, возглавляет Маруся Горгоне из обширного клана Горгонидов. Они стоят, змееволсые, у вершины Олимпа. Сама же Маруся – Валькирия, реющая над полем брани с огненным мечом. Достойнейших воинов уносит она к волшебным пирам Валгаллы. Эх, Маруся! Вчера Вы увольняли двух марксистов// Мы их не покрывали нипочем//Один из них был правым уклонистом//Другой, как оказалось, ни при чем.

Марусю Горгоне мало кто видел. Вершит Софья, весталка у огня партийного благочестия. Весталку сопровождал на Форум ликтор. Если встречался при том ведомый на казнь, она могла помиловать (Сергея), лишь кивнув ликтору. Весталка блюла тридцатилетний обет девственности. Клятвопреступницу закапывали живьём на Злодейском поле. Софья Павловна не давала обета, но… приближавшегося к деве мужчину забивали палками у храма Весты. Софью никто не целовал. Во сне видела себя знойным деревом и плоды на ветвях: корреспонденты, дикторы, политобозреватели, телеоператоры по всему свету.

– Мюр, поезжай с ней.

 

Показывала Сергею Прагу. Зал в Градчанах. Расписанные в шестнадцатом веке стены, широкие окна. Сквозь них депутаты Сейма выкинули католических прелатов. Выгляни из окна. Прелатам ничто не угрожало, окна в полуметре над землей. Наш голубиный чешский характер. Ян Гус на костре всех простил.

«У Швейка». Над входом улыбается великий солдат и написано »Ресторан». Как же так? С первой строки романа: «Убили, значит, Фердинанда – то нашего», Швейк «промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные». Следовательно, рестораций не посещал. Швейк сиживал в пивной. На стенах зала автографы Ильи Эренбурга, маршала Рокоссовского, Валентина Катаева, многих. Карикатуры углем на Швейка, войну, жизнь, судьбу. Солдат Швейк, воткнувший винтовку штыком в землю. «Я думав, чловек але птах, а он есмь говно». Я думал, человек как птица, а он говно.

Оберкельнер кивнул Алене и подошел обслужить.

– Чужая слава, сказала она. – Дед композитор, не великий, как Сметана и Дворжак. Но его портрет на банкноте в пятьсот чехословацких крон. Сергей открыл бумажник и нашел немалое сходство. Проголодавшись, привела в монастырскую столовую. Шаткие столы, чечевичный суп, кнедлики. – Не учите чехов делать кнедлики, – говаривал солдат Швейк. Через полвека их учили танками. Монахини заговаривали с Аленой. Она воспитывалась в их монастырской школе и пела в хоре. Белая блуза, черная юбка, серая косынка. Алена прожила недоступные ему годы.

Сергей выучил по-чешски: Vispadash jeko kralovna – выглядишь как королева.

Робко пришел в дом. Ему удавалось не встречаться с мужьями немногих любовниц. Во втором этаже живет Алена с мужем. На обширной площадке деревянной лестницы спит добрый дог. В первом этаже наигрывает на пианино старый человек с денежной купюры. Буги-вуги задумчиво.

Иржи толкует противоборство своей страны и СССР как столкновение западного чешского индивидуализма «я» – с коллективным советским сознанием «мы». Сергей заговорил о соборности русского сознания, начиная со «Слова о полку Игореве».

Иржи сосредоточен и нехотя говорит с русским.

– Он знает о нас, шепнула Алена. Сергей на миг остолбенел и скоро ушел.

Через день русские танки стояли в центре Праги. Народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу». Добрые чехи хотели заменить реальный социализм хорошим… Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танк:

– Они под крышей, а мы мокнем.

Ночь угара. Граница открыта, триста тысяч чехов и словаков бегут в Австрию, в ФРГ, по всему миру. С рассветом уедет Алена.

– Машину поведешь ты и Иржи, сменяясь. Девять часов до Вены.

– Вернусь в Москву.

Алена заплакала, желтизна по лицу, постарела в миг. Сергей поехал с ними до городка на чешской стороне. За речкой видны виноградники и дальше беленые дома.

Еще не поздно. Жизнь одна.

– Не научила тебя свободе. My milovaty ano naspali na ves zivot . Мы любили да наспали на вес живот (на всю жизнь). Иржи отвернулся. Они обнялись.

– Ты моя жена на вес живот.

Машина пересекла мост. Там поле пивного хмеля. Высокие шесты правильными рядами, вьется зеленый хмель. Скрылась машина.

 

Карьера Сергея кончились еще до падения СССР. Об этом он не жалеет. Живет в Столешниковом. Душа его умерла. По слухам, жизнь одна. Приходит верный ангел Софа. Она еще работает на Пятницкой 25, хотя первого отдела там нет и, говорят, не будет. Как знать, Горгониды стоят у очередного Олимпа. Новости Сергея не интересуют, он владеет магазинчиком на углу Столешникова переулка и Петровки. Где была двухэтажная гостиница «Урал» и при ней, если кто помнит, мужская парикмахерская.